Старые фотографии

 

                Каждый человек знает, чего стоит улыбка на групповом портрете.
                Вальдемар Вебер

     Фотографий из детства моего осталось мало. Так, всего-то несколько штук. Когда уезжала из родительского дома, взяла самые дорогие для меня. А если честной быть, то те, что были под рукой. Семейные фотографии в те годы не в альбомах хранились, а под стеклом, в рамочках в простенках.
     Среди множества фотографий была одна – фамильная фотография рода по отцовской линии. На ней даже отца моего ещё небыло. Просто он ещё не родился. Я помню эту пожелтевшую фотографию с надломленным уголком. Мама объяснила, что это и есть мои прародители. Долго всматривалась в лица давно ушедших людей, пытаясь найти в них хоть какую-то связь с нынешним миром, и не находила. Из фотографии смотрел бородатый, но ещё довольно крепкий мужик с суровым, прямо таки свирепым взглядом. Это и был мой прадедушка, и звали его Юхтым. Рядом сидит, в платочке беленьком до бровей, кроткая женщина, то есть моя прабабушка. (Имени её не помню). Сама покорность отразилась на её лице. Позади родителей стоит сын с невесткой: Никита с Акулиной и маленькая дочка – Пиня на материных руках. Из них я только тётку Пиню и помню. Остальные, хлебнув много горя, но всё-таки пережили многочисленные перевороты, когда власть в селе менялась несколько раз на год, две войны, раскулачивание и даже на Соловках старики побывали. Оттуда редко кто возвращался, а они вернулись в свой дом. И только в 1947 году умерли от голода. Никиту, деда моего, за пол мешка кукурузы убили по дороге с ярмарки.
     А в то время, когда сделана фотография, это была крепкая крестьянская семья. Нравы, как повелось с деда-прадеда, в семье были крутыми. Тогда мужнин кулак – всё право и скорый суд. Что осуждать, не у них одних так было. Поговаривали на селе, что и сын, Никита, онемел от испугу. То ли змеи испугался, то ли матушкиного крика. Вырос. Характером в отца и силы недюжинной. Невестку долго родители подбирали. Кто знает, может за безъязыкого верзилу с пудовыми кулаками идти никто не хотел. И без того было ясно, что не он, а Юхтым был хозяином в доме. Вот его-то и побаивались на селе. Наконец выбор пал на Акулину, сироту-бесприданницу. Два её брата – горькие пьяницы. За четверик (4 литра) сивухи и пол пуда муки «спихнули» сестру за немого. Пригрозили сестре: или за Никиту, или в Мурафу.
     Как считали съеденные ложки молодухе и на замок запирали сало в сундуке в доме свёкра, сколько побоев перенесла невестка, как от насильника-снохача свёкра своего сына, Василия, родила и чего натерпелась от мужа, о том я и сама слышала рассказы соседей. Да и то сказать: откуда взяться хорошему в жизни бедному человеку?..
     Но, вернёмся к фотографиям.
     Помню фотографию моего отца ещё до службы в армии. Этакий детина, косая сажень в плечах. Потом ряд армейских фотографий, на которых Василий на голову выше своих сослуживцев. Рядом фотографии последних лет. Разительная противоположность: высокий, худой человек с длинными руками. Рядом мама моя головой достающая только до его плеча.
     Потом уже мои и братнины школьные фотографии. У каждой фотокарточки своя история. Мне даже кажется, что они и есть мой многолетний календарь памяти. Я не какая-то историческая личность. Нет. Просто обычное звено в (надеюсь) бесконечной цепи рода нашего. Не так уж и важно, какую фамилию будут писать в паспорте. Кровь, наследственность моя будут проявляться в грядущих поколениях.
     Кто-то очень хорошо придумал  фотографировать классы в конце учебного года. Фотографии, как ступеньки роста маленького человека. Из них я увезла в «новую жизнь» только виньетку  выпускного 10 – а класса. Остальные хранились у мамы. Тогда казалось, что надёжнее места, чем в родительском доме, нигде и быть не может. Но Судьба распорядилась по-иному. После смерти матери в доме оказались чужие люди. Фотографии были навсегда утеряны. Осталось только то, что сохранила память моя. Но и этот «багаж» уйдёт вместе со мной.
     А вспомнить есть о чём. Вот, хотя бы групповую фотографию первого и третьего классов. Учительница наша, Елизавета Даниловна, одновремённо вела уроки двух классов. Не хватало помещений под классы и учить ребятишек тоже было некому… Фотографировали нас тоже вместе.
     Как сейчас помню, меня в этот день в школу не пустили. Мама разбудила в пять утра, завернула в газету кусок хлеба и отправила вместо себя на ферму. Такое случалось часто, так что я даже не помню причины, по которой мама осталась дома.
     В этот день была мамина очередь пасти свиноматок. Неповоротливые трёх-четырёх летние «хрюши» вели себя смирно, ели много, а насытившись искали тенёк и, лёжа на боку, шумно посапывали. Хлопотно было только с первогодками. Их была треть в стаде, количество которого менялось каждую неделю. С вислыми животами загоняли в клетки, а «мамочек» у которых подросли поросятки, выгоняли в общее стадо. По этому поводу частенько происходили потасовки «вновь прибывших» с общепризнанными лидерами в стаде. Мне и нужно было пресекать драки, чтоб они не поранили друг дружку.
     Особенно внимательно надо было смотреть за свиноматками по дороге от фермы на клеверное поле и обратно. Того и гляди какая-нибудь «Фроська» свернёт в придорожную канаву и останется лежать в луже. Пожилая свинарка, с которой мне доводилось пасти стадо, шла позади и то и дело давала мне новые указания. Я бежала то за одной, то за другой взбалмошней свиньёй. К обеду так умаялась, что еле ноги волочила. Наконец мы пригнали хрюкающее стадо к ферме, загнали в загон. Наносили воды в корыта и пошли домой.
     От фермы до моего дома не близко.  Но и дома мне и сесть не пришлось. Через кого-то из односельчан учительница передала весть о том, чтобы я тотчас в школу пришла, фотографироваться. В пятидесятые-шестидесятые годы это было чуть ли не судьбоносное мероприятие.  Мама наскоро меня расчесала, вплела в косы новые атласные ленты и велела косы непременно держать на груди.
     Пересиливая усталость, я тропинками напрямик побежала в школу. А бежать надо было километра три, не меньше. Не надеялась успеть, но всё же успела. Фотографировали с тыльной стороны школы. Нарубили веток акации, прислонили к стене и в четыре яруса выстроили ребятишек. Среди учеников сидела учительница. Я подошла в тот момент, когда фотограф уже стоял наклонившись перед треногой, накрытый чёрным покрывалом.  Не понимая что происходит, я просто стояла в сторонке и, как заворожённая смотрела на него. Вдруг дети зашумели и стали показывать на меня пальцами. Кто-то из учителей, наблюдавший за действом, прямо таки за шиворот подтащил меня к одноклассникам и усадил на земле, скраешку. О том, что косы надо было перекинуть на грудь, я попросту забыла.
     Что и говорить – эти ненавистные косы меня всегда раздражали. Но зато они были предметом гордости для моей мамы. Меня ни разу не стригли с самого рождения. Обычно годовалого ребёнка стригли машинкой наголо, но маме жаль было терять даже эти волосы. Она задалась целью вырастить косу. Знал бы кто, сколько я слёз пролила, сколько тумаков получила пока меня расчёсывала мама. Косы были длиннее, чем у моих ровесниц. Но ухаживать за ними я ещё не умела, а у мамы «на такие пустяки» времени не было. Эта «экзекуция» происходила раз в неделю. Мама садилась на лавку, я – на скамеечку перед нею.  За неделю мои две косы успевали сваляться. Их не то что расчесать, расплести было трудно.
     «Не ойкай! Не дёргайся! Не реви! Сейчас в хлев к овцам запру тебя и будешь с ними такая лохматая сидеть!..» - покрикивала на меня мама. Наконец заплетённые мои две косы, но настолько туго, что казалось тело стянуло на затылке. Ленты «в усмерть» завязаны. Чтоб расплести - мама зубами их развязывала.
     Мыли мне голову раза три за зиму. Это было целое событие. Дело в том, что обычным мылом мои волосы не промывались. В голове образовывалось «тесто». А дальше «хоть мамки плачь!» - как любила повторять мама. (Ни шампуней, ни стирального порошка, тогда ещё не было. Даже мыла хозяйственного не всегда можно было купить.) По совету бабушки мама мыла мне голову древним способом.
     В чугун с крутым кипятком кидали древесные угли из печи. Какое-то время они настаивались. Потом это процеживали. (Поперёк пустого ведра клали веник и сверху лили воду. Угли оставались на венике.) Потом в большом тазу мне долго мыли голову. Высохшие волосы становились мягкими, как шёлк. И тут новая беда: как их туго не заплетай, как лентой не завязывай, уже на третий день волосы сами расплетались.
     Помню летом, после купания в нашей Мурафе, в волосах завелись вши. Мама травила их дустом и вычёсывала частым гребнем. И вся эта процедура с ворчанием, угрозами и подзатыльниками… За всю жизнь я не испытала столько унижений, сколько в детские годы. (Наверно Судьба торопилась план выполнить.)  Ну, да ладно. Былого не воротишь, и не очень-то я хотела бы туда вернуться.
      И всё же есть у меня фотографии, которые нравились маме. Это, где я ещё в дошкольном возрасте стою с братом. Две косы с бантами лежат на груди. Есть с одной косой, это когда мне уже лет четырнадцать было.
     Больше всего запомнила тот день, когда сидели мы с мамой в приёмной районного врача-терапевта. Очередь большая, в духоте, голодные, уставшие вымучивали время. На приём велел привести детей отец-туберкулёзник. Он лежал в госпитале, рядом, в соседнем здании. Мама сидела расстроенная и с нескрываемой обидой поглядывала на меня. А всё потому, что у девочки, так же ожидавшей очереди, коса толще и длиннее.
     Врач несколько успокоила маму. Ни у меня, ни у брата страшной болезни не обнаружено. Долго объясняла маме, как обезопасить себя и детей, а я с братом дожидались у порога. Наконец вышли на свежий воздух и отправились напрямик, через сад, проведать отца. Сели на скамейку под старой яблоней. На этой самой скамейке нас и сфотографировал один из больных. Фотографии этой уже почти пятьдесят лет, а она даже не пожелтела.
     Приключения в тот день этим не кончились. Отец пожелал показать мне картину нарисованную его соседом по палате. Заходить в палату нельзя, но это была единственная возможность показать деревенской девчонке живого художника и его работу.  Художника я смутно помню, а картину – будто вчера видела. Это был холст, примерно 70 на 70, прислоненный к стенке. Художник, костлявый старичок с бородкой, торопливо объяснял мне, что на ней нарисовано. А нарисовано было поле, стерня, трактор тянущий три плуга и борону. За ним вороны летят. Высокое небо. Немного выше ворон – орёл парит над землёй. Ещё выше самолёт летит и оставляет за собой светлую полосу. В самом верху взбитые подушки облаков. На самом большом облаке сидит босоногий старик в белой до пят рубахе. Голова увенчана золотым сиянием. Вокруг него дудящие в трубы пухленькие голенькие детишки с крылышками за спиной. Мне очень хотелось расспросить о них доброго старичка-художника, но вошла сердитая медсестра, взяла меня за плечи и вывела из палаты. Потом отец говорил мне, что из этой картины в типографии напечатают много открыток и будут продавать за три копейки.  Но сколько я не ходила на почту – такой открытки не видала.
     А фотографировали меня и потом. В село откуда-то приезжал фотограф. Ходил по дворам. Молва бежала впереди его и на каждой улице уже ждали его приодетые, причёсанные сельчане. Вместе с фотографом в каждый дом приходил праздник. Вторым праздником был тот самый день, когда он приносил фотографии. Соседи ходили друг к дружке, чтоб посмотреть фотографии.
     Над моей кроватью висел большой портрет, на котором была я с пионерским галстуком на шее и очень серьёзная. Да что я? Люди на фотографиях тех лет значительно отличаются от нынешних. Фотографирование – это было событие! В лицах людей отражалась значимость этого события. А на нынешних фотографиях зачастую только курьёзный случай. Потому-то позы вольные, раскованные, выхваченные из жизни. А мне всё же жаль праздника, ожидания какого-то чуда, торжества с холодком замирающего сердца, и конечно же «птички», которая тут-тут вылетит из объектива. Нынешним фотографам и на ум не придёт впустить эту самую «птичку» в свой цифровой фотоаппарат. Может быть от этого и на фотографии мы глядим только в свой день рождения…
     А как было хорошо сидеть на тёплом припечке и рассматривать фотографии в потемневших рамочках. На тех рамочках большими белыми птицами, развернувшими крылья, красовались вышитые полотенца. Теперь другое время, другие нравы. И всё же…

                1 декабря 2006 года. 

                Послесловие

                И если есть краюха хлеба,
                Сдаваться все-таки нельзя.
                Татьяна Васильченко

     Найдутся люди, которые, скривив в ухмылке рот, спросят: «Ну, и зачем ты всё это написала?..»
     По жизни я стараюсь обходить таких людей стороной. Отвечать на их вопросы – пустая трата времени и сил. Не понимают и никогда не поймут. Не та у них цель. Мне б на вопросы, поставленные жизнью суметь ответить. Одно я, кажется, поняла: - Только горе может открыть настоящую правду жизни. То, чем я жила и что пережила, сделало меня такой, какая есть сейчас. За это земной поклон Богом данной Судьбе моей. И ещё благодарна вечному зову моей Малой Родины. Это, как колокольный звон, очищающий душу от накипи буден.
     Жизнь – штука хорошая. Но мне мало жить, я ещё хочу понять: что такое жизнь? А для этой цели ни сил, ни времени не жалко.
                А. Боднарук