Марсианка из Вологды

               

     Тонкая, белая рука с просвечивающими, словно сквозь холодный мрамор, синеватыми жилками, подчиняясь звуковому сигналу, начертила в прохладном воздухе изящный жест – по направлению к несложному бытовому агрегату.
     Этот простой красивый жест ей приходилось повторять по пять-шесть раз на день, а то и чаще. Иногда она ловила себя на мысли, до чего ей надоели все эти рутинные движения, на которые в последние дни смотрела будто со стороны, отчуждённо и с каким-то болезненным, подчёркнуто чрезмерным вниманием.
     Ловила себя на ощущении, что смотрит на свою руку, как на чужую. Словно и не рука это вовсе, а часть некоего, чуждого ей совершенно, панциря, пусть изящный, но всего лишь инструмент, робот-манипулятор, пристёгнутый к сложной умной машине, в которой она сама – даже не оператор или пилот, а всего-то бесправный пассажир, который ничего не решает и ничего уже не может изменить.
     Это нарастающее изнутри ощущение трудно было бы назвать приятным – наоборот, оно изнуряло, словно растение-паразит высасывало из её тела волю и силы.
     Оно росло, будто на дрожжах, расширялось и переполняло некое внутреннее пространство – а чувство пустоты, острое и подсознательное, не подчинялось её ослабевшей воле, не исчезало, а становилось, как ни парадоксально, лишь ещё более острым. Накапливалось где-то внутри, выводило из шаткого равновесия, беспокоило всё сильнее.
     Но чашка горячего ароматного кофе, как ни странно, успокаивала, пусть на краткое время – несмотря на известные возбуждающие качества дорогого заморского напитка. По крайней мере, на час-другой настроение улучшалось, и… можно было жить, не приковывая себя взглядом к малозначительным деталям – помятому краю пыльной шторы, зацепившемуся за придвинутое к батарее центрального отопления старое кресло, или к паутине в тёмном углу (она прочла где-то: убивать пауков, по Корану, большой грех), трепетавшему на холодном ветру за окном изорванному куску выцветшей ткани, что прицепился к раздетым подругой-осенью ветвям клёна.
     Бывшая модель, старавшаяся на людях держать осанку и взгляд, который в эту минуту казался тусклым, подобно тонкому слою дешёвого маргарина, истончавшегося по грубому срезу чёрствого хлеба, и каким-то потухшим, словно истощившийся вулкан, - бывшая знаменитая на всю страну модель крутнула, завершая изящный жест, пластмассовую ручку – и синие язычки пламени почти бесшумно (лишь коротко всхлипнув) исчезли, покорно заползли обратно в прорези конфорки.
     Регина взяла ребристый чайник и поставила на кухонный стол, рядом со щербатой полупустой сахарницей и открытой баночкой растворимого кофе.
Несколько горячих капель упали мимо фарфоровой чашки (привезенной из Австрии) с надписью «Vienna vi aspeta – Wien erwantet...» на сморщенную клеёнку. Бледные клеёночные незабудки дёрнулись чуть заметно и, разгладившись, успокоились, замерли.
     Что она вспоминала сейчас, вдыхая свежий аромат плодов, размолотых давным-давно в солнечной Бразилии, где в лесах много… много всего?.. Да, впрочем, разве это важно?.. Скорее всего, вспоминала она среднюю общеобразовательную школу № 8 города Вологды, своё счастливое детство, в котором ещё не приходит жестокое понимание изменений, которые ВСЕГДА обязательно происходят К ХУДШЕМУ; годы, где она пела в школьной самодеятельности – пухлая, почти толстушка, полненькая девочка с милыми ямочками на щёчках, радость мамы-ткачихи да отца-инженера, гордость друзей-одноклассников и даже подруг (несмотря на их лёгкую зависть – потому что пела Колесникова Региночка лучше всех в классе). Вспоминала те, совсем не бразильские, северные леса, щедрые на клюкву и бруснику, чудные грибы, морошку и сладкую ежевику.   Северные леса, что спасали её предков-славян от несметных орд кочевников, леса обходивших, или от произвола князей-братоубийц да разжиревших на крестьянских харчах игуменов, что исправно кормились на православии щедрого народа. Простые люди покидали в те далёкие времена южные княжества слабеющей от раздоров боярских Киевской Руси, уходили на северо-восток, спасаясь в безбрежных дремучих лесах, мирно селясь рядом с доброжелательными племенами рыболовов и охотников – зырян (коми), чуди заболоцкой, мокш, эрзя, говоривших на древних угро-финских языках задолго до возникновения Венгрии.  И те, и другие – хозяева лесных просторов, да пришедшие изгнанники – находили друг с другом общий язык, не хватаясь за оружие по любому поводу, как стало модным спустя века.
     Тогда она была счастлива, будущее распахивало пред нею широкие многообещающие – порой обманчивые – объятия.  Будущее распахивалось, тщательно пряча в складках бешеного каскада ежедневных и таких важных (казалось тогда ей) удивительных, ярких событий детской, но взрослеющей жизни – пряча тот факт, что «всё - к худшему», вопреки расхожим присказкам доморощенных оптимистов.
     В столице новое окружение не приняло её. Коллеги по модельному, как сейчас принято говорить, бизнесу – искоса поглядывали на вечно витавшую где-то в облаках стройную девушку, прибывшую из провинции покорять новый мир и так удачно выскочившую замуж – за настоящего артиста, к тому же известного и, самое главное, не бедного в отличие от иных!..
     Они сплетничали у неё за спиной. Придумывали какие-то нелепые истории. Кто-то сказал однажды – «с Луны свалилась, не от мира сего». А лучшая «подруга» - девица, чаще других оказывавшаяся рядом в день зарплаты, чтобы занять пятёрку, и позже забыть о долге – уточнила: «Не с Луны – с Марса. Видали? Позвольте представить - Марсианка из Вологды».

     Распахнув окно, Регина медленно наклонилась над подоконником, близоруко щурясь на мокрый после холодного дождя асфальт, не в силах отвести взгляд в сторону; ЭТО вновь, снова, опять возвращалось к ней.
     Телефонный звонок вырвал её из серой зыбкости асфальтовых оков, марева, что наплывало и затягивало как в душную воронку.
     Звонил бросивший муж – бросивший Регину, больную после аборта; он заставил тогда её сделать это, сломал волю, он не хотел, чтобы в доме звучали детские голоса. Сейчас он что-то говорил по поводу совместно нажитого имущества – Регина слабо улавливала суть булькающих в трубке тирад – вроде бы он оставляет ей квартиру. Но что эти комнаты, зачем они, звенящие тягостной тишиной, когда внутри – пустота, пустота, исторгнувшая беспомощное детское тельце?.. Регина молча положила трубку и вернулась на кухню, к опустевшей чашке, слабому запаху выпитого до дна тёмного напитка. К испитому до дна…
     Мужчине этого не понять – что значит потерять ребёнка, жившего с нею, жившего в ней – пусть какие-то несколько недель, пусть всего лишь месяц… Но живого, родного, плоть от плоти её, сына или дочку…
     Грех, большой грех… её грех…
     ЭТО опять звало её, невыносимо звенело в ушах призывным нарастающим воем приближающейся темноты, которая маскировалось под равнодушную серость асфальта под окнами.
     Регина вновь коснулась руками подоконника, даже не ощутив холода, что вполз, впитался в камень.
     Она медленно клонилась вперёд, взгляд её намертво прикипел к ледяной сырости асфальта – наверное, что-то привиделось ей там, внизу, среди луж…
     Широко распахнутые глаза, уставившиеся в одну точку. Побелевшие от напряжения пальцы, словно вгрызавшиеся в холодный камень подоконника.
Её хрупкое тело перегнулось через границу между жизнью и смертью. В этот раз телефонный звонок молчал, и некому было отвлечь её, остановить перед последним движением.
     Светлые босоножки с туго застёгнутыми на отёкших стопах перламутровыми пряжками, потеряв опору, взлетели вверх.

                ***   

P.S.    …рассказ на основе документальных сведений о завершении жизненного пути известной модели Регины Збарской (Колесниковой)