Розы на асфальте

У Пашки день не задался с утра. А день этот должен был быть особенным. Он так его ждал. Он к нему готовился. Он уже третьи сутки только о нём и думал, только о нём мечтал. Сегодня у него свидание - самое романтичное, самое желанное, самое необыкновенное в его, уже почти на половину прожитой, жизни.

Ох как давно не светило ему солнце, не улыбалось небо, не пели птицы. Ох как давно серые однообразные будни скрашивались только редкими попойками в кругу малознакомых, малосимпатичных коллег по работе. И вот только теперь, буквально три дня назад, пробудился он от своей туманной спячки наяву, скинул душное одеяло обыденности и поднялся в сверкающую, звенящую, манящую жизнь.

А старое не отпускало. Пашка на столько сросся, свыкся со своим серым существованием, что стал его неотъемлемой частью. Он привык к монотонному течению жизни, которую ничто не нарушало, где ничто не могло произойти, в которой не было ни радости, ни горя, не говоря уже о счастье. Пашка даже уже и не надеялся, что он может встретить это счастье. Он смотрел по телевизору фильмы про чужие страсти, чужие чувства, как на что-то абстрактное, не существующее, придуманное. И вдруг...

А старое не отпускало. Всё что окружало Пашку, казалось, возмутилось. Вся эта липкая жижа Пашкиного сознания, где он привык барахтаться, восстала, сгустилась, сплотилась. Она боролась за то, что уже давно принадлежало ей, она уже создала кокон, скорлупу, куда надёжно поместила его, спрятав от другой жизни. Пашка боролся с этим уже третий день, выбираясь из него, как птенец, выбиваясь из сил, лезет из яйца, навстречу свету, воздуху, счастью...

А старое не отпускало. Оно цеплялось, хватало, боролось. Оно сгустило астральные вихри, нарушив равновесие вокруг Пашки. Все с кем он был связан, стали вдруг недовольны, враждебны, предъявляли какие-то претензии. Всех стала раздражать Пашкина улыбка. Всех слепил отблеск зарождающегося счастья в его глазах. Но Пашка, не замечая всего этого, ускользал от них, - медленно, робко, но бесповоротно. Уже третий день он любил...


Три дня назад была пятница. Вечер. Уже поздний вечер, даже скорее ночь. Пашка ехал в полупустом вагоне метро, глупо качая головой в такт поезду. Он то клевал носом, то откидывался назад, то широко открывал глаза, силясь понять, где он находится, не пора ли выходить. Он возвращался с очередной пьянки. По пятницам зарплата. Часто после неё собирались, выпивали, пропивали, короче, излишки.

Так было и на этот раз. Сначала собрались весело, рассказывали анекдоты, потом пошли случаи из жизни. Потом перешли на работу, потом на личности. Перессорились. Чуть было, не подрались. Разъехались – пьяные, злые, уставшие от шума, криков, от собственной злобы, от неудовлетворённости жизнью.

Пашке, в принципе, давно опостыли эти пьянки по пятницам, с одними и теми же не интересными людьми, с их далёкими мелкими заботами, с их погружённостью в себя самих. Они для него были чужими, далёкими, закрытыми. Они были такими и друг для друга. Они вообще были глухи и слепы ко всему окружающему.

Каждый раз, просыпаясь по субботам, часов в одиннадцать, с больной головой, с отвратительным запахом изо рта, с ужасным настроением, он зарекался, не участвовать больше в этих сборищах. Но проходила неделя, наступала пятница, и он опять шёл с ними. Он шёл, не желая того. Он просто хотел, хоть как-то пообщаться, хоть с кем-то, потому что постоянно был одинок.

Одиночество не сразу свалилось на него. Пашка погружался в него постепенно, как дерево погружается в зиму, теряя листья. Так и Пашка, весёлый и компанейский по жизни, постепенно терял своих друзей: кто уезжал, кто умирал, а кое-кто оказывался и не другом вовсе. И круг просто приятелей распался со временем.
И любовь его, некогда большая, пылкая - угасла, оставив только горечь, боль, стыд... Всё под влиянием времени, перемен, невзгод.


Так, незаметно, для самого себя, постепенно, Пашка стал печальным, нелюдимым, необщительным – художником-одиночкой. И он привык к одиночеству. Ему даже стало нравиться жить только с самим собой, в ответе только за самого себя перед самим собой. Не то чтоб он стал эгоистом, Пашка с удовольствием проявлял заботу о ком-нибудь, любому готов был помочь, даже отказывая себе в чём-то, но просто стал бояться привязанностей...

Одиночество не отвлекает от самокопания, способствует глубокому анализу жизни, даёт время поразмыслить, взглянуть на происходящее как бы со стороны. Пашку не раз охватывало чувство какого-то предела, ему часто становилось страшно от ощущения близкого конца, близкого края. Но в тоже время ему казалось, что за этим краем его ждёт нечто прекрасное, великое, что за этим концом, есть ещё какой-то свет. Картины, что он писал, стали тёмными, тревожными, фатальными. Часто Пашка старался изобразить смерть. Но при этом в них присутствовал ещё какой-то неуловимый свет, невидимый воздух, слабая надежда...

Так он и ехал в метро, поздно вечером, не столько пьяный, сколько злой, уставший, недовольный собой. Всего несколько человек ехало в его вагоне: кто спал, кто читал, только два мужика, чрезмерно возбуждённых, что-то орали друг другу, хотя и сидели рядом. Пашке они стали действовать на нервы, он даже собрался перейти в другой вагон, бросив на орущих злобный взгляд, заметил девушку, сидящую недалеко от них.

Он сразу, глазом художника, оценил необычность её облика, нестандартность. Пашка вообще не любил шаблонов, ему не нравились женщины, слепо следующие моде, похоже, не глядящие даже в зеркало, он уставал от одинаковых причёсок, одинаковой одежды, одинаковых фраз. А в ней была спокойная, ненавязчивая индивидуальность: длинная, широкая, немодная юбка тёмно-коричневого цвета с золотистым отливом спадала красивыми складками на сиденье, загадочно обрисовывая контуры ног в бежевых туфлях на высоких «шпильках», романтическая жёлтая шёлковая блузка подчёркивала черноту и густоту её длинных волос, высокая чёлка бросала тень на и без того тёмные, большие глаза. Она была легка, тонка, воздушна, женственна, наконец...

Пашка заметил, как ненавистные ему мужики бросают вожделенные взгляды своих красных свиньих глазок на это чудное неземное видение. И что она вообще делает в метро в такой час? Почему одна? Пашка был не слабый парень, да и не робкого десятка, и, поскольку под влиянием собственного плохого настроения, уже и без того имел на этих типов зуб, решил остаться в этом вагоне и вмешаться в случае чего.

И вот, после очередной станции, когда поезд ещё не успел скрыться в тоннели, один из этих двух скотов встал и, шатающейся походкой, на подгибающихся ногах, с тупой ухмылкой на роже направился к девушке. Казалось, она ждала этого, быстро встала и, окинув взглядом вагон, направилась по проходу. В вагоне, кроме Пашки почти никого не было, только спящий старичок, какая-то пара пенсионного возраста и интеллигент, старательно делающий вид, что ничего не замечает. Девушка, не долго думая, опустилась на сиденье рядом с ним. Она сделала это так легко, непосредственно, грациозно, изящным движением расправив юбку, тонкий аромат приятных духов окутал Пашку волшебным облаком, что сердце бедного художника замерло на мгновение, а потом забилось с новой силой, с новым темпом.

Мужик остановился, морда его исказилась злобой, он ругнулся – громко, грязно, как будто какой-то помойкой повеяло с той стороны, какими-то отбросами, требующими срочной переработки. Пашка медленно поднялся, распрямился во весь рост, расправил плечи. Страх мелкими огоньками запрыгал в глазах мужика. Вдруг мягкая, прохладная волна нежности захлестнула Пашку, начинаясь чуть пониже локтя, всколыхнув сердце, отразилась непонятным чувством умиротворения в голове, – это девушка легко прикоснулась к руке, успокаивая, говоря: «Не надо...»

Пашка сел на место.
– Я вас провожу.– на сколько мог твёрдо произнёс он.
– Не надо. Мне ещё очень далеко ехать...– ответила она, и лёгкая, искренняя улыбка чуть тронула её красивые губы.
– Ну и что, мне некуда спешить.
– У вас дома будут волноваться...– продолжала настаивать Девушка.
– У меня дома пусто, и давно никто не волнуется обо мне. А вот вы как? Ведь уже почти час ночи.
– Да, я сглупила: заболталась с подругой, мы с ней давно не виделись. Она мне предлагала остаться, а я отказалась, думала успеть на электричку, не хотелось её стеснять. Но может ещё успею? А вообще, и меня дома никто не ждёт...

Они вышли на следующей станции, но переход был уже закрыт. Рухнули последние надежды Любы. И какое имя! Это символично было для Пашки, когда он узнал его - Люба, Любовь, Amore...
– Ну ничего! Пройдёмся пешком, зайдём в какое-нибудь ночное кафе, выпьем кофе, поговорим... Ждать-то до первой электрички, наверное, всего каких-нибудь четыре часа,– ободряюще произнёс Пашка.

Люба опять улыбнулась ему в ответ и, ничего не говоря, доверчиво взяла его под руку. Они вышли из душного подземелья метро в тёплую московскую ночь. Москва никогда не засыпает полностью, она всегда живёт, всегда шумит, всё время в движении. Машины проносятся по улицам, бросая блики света фар на тёмные стёкла домов, одинокие прохожие торопливо стучат каблуками по гулкому асфальту. Откуда-то слышен смех и разговор загулявшейся компании. Мигают вывески ночных магазинчиков, светятся окошки торговых палаток. Обнявшись, молча бредут парочки...

Лёгкий ночной ветерок играючи обласкал Пашу с Любой, растрепав волосы. Шумя в вышине крон старых деревьев, он играл с Любиной юбкой, то полоская, то подбрасывая её. Пашка невольно любовался золотистым отливом на тёмно-коричневой ткани, а когда она касалась его ног, непонятное, приятное, загадочное чувство овладевало им - чувство единения, проникновения, давно забытое ощущение нежности, женственности.

Они зашли в маленькое открытое кафе. Пашка взял две чашки кофе и пирожков. Они сели напротив друг друга в дальнем углу. Монотонный шум города доносился до их столика, продавщица глухо бубнила с охранником, двое мужчин вели неторопливую беседу о жизни в противоположном конце зала, играла негромкая музыка. Пашке стало хорошо и спокойно. Терпкий вкус кофе, дымок от сигареты, светлые, загадочные блики, играющие на Любиных волосах, прохладный ветерок, залетающий в кафе, чарующий, приятный, мягкий звук её голоса, он понял, что не сможет забыть этого никогда.

Люба смотрела искренне и открыто, задавая Пашке вопросы, часто очень личные. А он отвечал ей всегда честно, всегда правду, заворожено глядя в её прекрасные, почти чёрные глаза. И, казалось, что невидимый мостик протянулся от одной одинокой души к другой. Они говорили тихо, неторопливо, но больше сказали друг другу глазами, сердцами, душами. Они во многом смотрели на мир одинаково, а если и были различия, то они не противоречили, а как бы дополняли, расширяли восприятие каждого.

Допив кофе, они медленно пошли по ночным улицам к Курскому вокзалу. Небо над Москвой уже посветлело. И без того немногочисленные звёзды начали гаснуть. Шаловливый ночной ветерок стих. До начала движения электричек оставалось совсем немного времени.

Им не захотелось идти в сонную толчею ночного вокзала, найдя пустую лавочку в каком-то дворе, на пригорке, они сели на неё лицом к востоку, и стали ждать солнца. Их разговор продолжался ещё какое-то время, а потом Люба заснула, доверчиво и спокойно склонив голову на пашкино плечо.

Пашка обнял её, как бы защищая её от всего жестокого, грязного, чуждого. И сам он себя чувствовал как во сне, окутанный невидимой ватой, закрывшей для него всё, что было раньше. Он чувствовал, что в этот миг рождается заново, что вместе с солнцем встаёт не просто новый день, а новая жизнь. И жизнь эта будет прекрасна, светла, тепла, полна смысла, как восходящее солнце...

А город уже просыпался. Загудели троллейбусы, зашуршали уборочные машины, зачирикали птицы. Со стороны Курского вокзала раздался пронзительный свисток электрички. Первый лучик солнца тронул ставшее дорогим, родным, любимым лицо. Люба открыла глаза. В первый миг удивлённо взглянула на Пашку, а потом улыбнулась - весело, открыто, счастливо.
– Неужели и она, хотя бы на половину чувствует тоже самое? – с трепетом подумал Пашка.
А потом короткое прощание у открытых дверей электрички, прощальный взгляд, прощальный взмах руки...

Они договорились встретиться в понедельник, после работы, здесь же, на Курском вокзале, около часов на площади. Долго ещё Пашка стоял на перроне, глядя на меленькую зелёную точку, в которую превратилась электричка, увозящая Любу, пока милиционер не потребовал предъявить документы...


И вот он этот понедельник! Сказать, что это тяжёлый день, это ничего не сказать, про то, каким он стал для Пашки. Он долго не мог заснуть накануне ночью, всё время думая о Любе, об их предстоящей встречи. Он переживал, боялся, что всё может быть уже не так, как было той ночью. Он думал, вёл длинные диалоги с самим собой. Сон пришёл к нему только утром. И он проспал.

Стараясь лучше выглядеть, он потратил много времени на то чтобы тщательно побриться, вымыть голову, погладить свои брюки и рубашку, которую долго выбирал. Потом ехал в метро, в давке, в толпе злых, раздражённых людей. Какая-то бабка задела его своей тележкой, порвала его единственные приличные брюки. Как он мог идти на работу с дырой? А на вечернее свидание? Ему пришлось возвращаться домой. Потом он долго ловил такси. В результате опоздал больше чем на два часа.

Пашкин начальник не преминул обратить на это особое внимание. Он вообще недолюбливал Пашку, как всякая посредственность, оказавшаяся в социальной иерархии выше таланта. Произошёл скандал. Многие сослуживцы, даже из тех с кем пили в пятницу, оказались не на его стороне. Пашка по привычке принимал было это всё близко к сердцу, но, через секунду, вспомнив о Любе, забывал, и счастливая, лёгкая улыбка озаряла его лицо, ещё больше распаляя всех вокруг. А происходящее казалось Пашке серым, унылым, незначительным, ненужным. Он только ждал вечера, чтобы вырваться из этого болота к воздуху, к свету, к Любе...

А к вечеру принесли срочный заказ.
– Ничего, задержишься. Ты опоздал сегодня,– приказал начальник.
– Сегодня не могу, лучше приду пораньше завтра,– возразил Пашка.
– Никаких «завтра» – именно сегодня.
– Нет…– Пашка решил проявить, на конец, характер.

Он избаловал всех своей безотказностью. Ему часто приходилось задерживаться, выполняя срочную работу, иногда даже не свою. И, как обычно бывает, где бал правит лень и глупость, это вошло в привычку, у него даже не спрашивали, даже не думали быть благодарными за это.
Пашка и сегодня работал, пока мог, беспрестанно поглядывая на часы. Почти все разошлись уже, только начальник слонялся без дела из угла в угол, следя за Пашкой, да ещё несколько человек. Когда стрелка часов подползла к половине седьмого, Пашка начал собираться. Начальник уже был тут как тут.
– Подожди. Я посмотрю, что ты сделал.
– Какого чёрта? Ты же ничего в этом не понимаешь! – подумал Пашка, но остался, просто был культурно воспитан.

Он нервно переминался с ноги на ногу, пока начальник тупо и долго пялился на экран монитора. Наконец, видимо с трудом сообразив что-то, начальник сказал:
– Но ты же не закончил?
– Завтра с утра закончу!
– Нет. Надо сегодня.
– Объясни, какая разница? Завтра к началу рабочего дня всё будет готово, не зависимо от того сегодня я это сделаю или завтра утром.
– Сегодня! – упёрся начальник, повышая голос.
– Пошёл ты...

Пашка пулей вылетел из помещения. Уже без двадцати! Какая длинная дорога до метро! Как медленно едет эскалатор. Как долго нет поезда! Вот она – станция «Курская». Скорее! Бегом! Уже ровно семь! Сердце Пашкино колотилось с бешенной скоростью. Он уже ничего не замечал вокруг себя, никого не видел. Где нужный выход? Цветы! Уже пять минут! Где же цветы? Вот они!
– Три красные розы, пожалуйста?
– Вам оформить букет?
– Нет! Не надо! Быстрее!
– Вам травки добавить?
– Нет же! Быстрее! Давайте сюда! Сколько?

Десять минут восьмого! Как стыдно! Вдруг она не станет ждать? Ведь они даже не обменялись телефонами...
Вот часы... Её нет... Опаздывает? Или уже ушла?
Пашка стоит, нервно озираясь вокруг, высматривая знакомые черты. Уже двадцать минут восьмого. Её нет...

Вдруг как молнией прошило Пашку: он взглянул дальше по площади, там, где была остановка автобусов и заметил там ещё одни часы, такие же, как и эти. Может она там?
Да! Вон она! Люба! Её черные разлетающиеся волосы. Надо идти в подземный переход. Как он далеко! Вдруг Пашка заметил автобус, подходящий к остановке. Люба, тоже озираясь по сторонам, сделала движение по направлению к нему, как будто собиралась сесть в этот автобус. Что же делать? Ведь она сейчас уедет! Уедет навсегда! А подземный переход так далеко...

*    *    *

У меня тоже этот понедельник выдался тяжёлым. С утра, поссорившись с женой, опоздал на работу. Состояние весь день было нервным, рассеянным. Потом позвонил жене... С третьей попытки, вроде бы помирились. Обещал её встретить после работы. А тут, как назло, затянулись переговоры. Причём затянулись не из-за каких-то там трудностей, а просто, тянули резину, отвлекались, не могли собраться с мыслями. И вот результат – я уже на пол часа опаздываю. Сейчас она не дождётся меня, уедет на метро, ещё сутки тягостного напряжённого молчания дома. Да ещё эти проклятые пробки...

Сколько же их, этих чайников! Куда они все прут? Чёрт! Грузовик впереди меня встал и не с места. Что такое? Я нервно жму на сигнал. Никакой реакции. Надо объезжать.
Включил поворотник. Машины по второму ряду едут сплошной стеной. Хоть бы кто-нибудь пропустил! Нет! Все будут ехать с тупыми рожами, лишь бы ехать. Козлы! Вот вроде просвет. Надо успеть!

Я нажал на газ, резко выворачивая руль. Взвизгнув покрышками, мой автомобиль рванулся с места. Только боковым зрением я заметил его, потому что сам в это время смотрел в зеркало назад. Звонкий удар. Звон разбитого стекла. Визг тормозов. Что-то красное мелькнуло перед моим лобовым стеклом...


Где-то на дальнем конце площади отъехал от остановки автобус, освободив проезжую часть. Поток машин возобновил медленное движение. Машины тихо проезжали мимо меня. Кто-то наехал на букетик роз, который он выронил. Теперь они, так же как и он, валялись на асфальте, изувеченные, пыльные, такого же цвета, что и кровавая лужа, медленно растекающаяся из-под распростёртого тела. Меньше секунды надо было, чтобы раздавить их. Три красных розы, как три жизни. Его, моя, и ещё чья-то...

А. Барбье 2000