вся правда о битве латышей с пермяками

                Александр Ороев
Вся правда о «Битве 
латышей с пермяками»
(последний вариант рассказа)
Пришло уже то время, когда и можно, и должно рассказать всю правду о «Битве латышей с пермяками».

Легенда о ней шепталась по ночам в палатках геологических пар-тий, в балках поселков первостроителей, первопроходчиков и других романтиков. Рассказывалась она у костров среди тайги или среди тундры, среди степей, или где-нибудь в красных песках пустыни. Образы ее витали над вершинами дальневосточных сопок, над раскаленными зноем скалами Каратау, над водами самых  знаменитых и самых красивых озер Сибири или Средней Азии. Случайные и не случайные  встречные рассказывали эту легенду друг другу, сидя на скамейках вокзалов в ожидании поезда или благоприятных перемен жизненных обстоятельств. Ее рассказывали в больничных палатах и, в ныне уже забытых, длинных магазинных  очередях, охваченных жаждой, присущей многим нашим согражданам по утрам. И каждый раз она дополнялась новыми подробностями, домыслами, шлифовалась, становилась все красочнее и красочнее. 
       
Я слышал эту легенду в разных вариантах сорок восемь раз, если только не более того, так как в некоторых случаях она настолько искажалась  выдумкой рассказчика, что я мог ее и не узнать.


         В недавние прошлые годы среди людей определенного склада ха-рактера и вполне определенного образа жизни, знание легенды было символом приобщености, чем-то вроде масонского знака. Иногда стоило только проявить свою осведомленность в некоторых ее подробностях, чтобы заслужить доверие даже у тех людей, которым жизнь неутомимо наминала бока, словно бы испытывая на живучесть.

          Когда меня спрашивали, знаю ли я эту легенду, я только разводил руками и улыбался, мол, кто же не знает общеизвестного, мол, я не из тех, которые...

          И, все же не раз я попадал впросак, обманывал ожидания слушателей при обсуждении знаменитой битвы, потому что все у меня в рассказе получалось слишком просто, тогда как собеседники мои могли привести массу занимательных фактов и живописных подробностей.

           И это было очень странно, так как именно я и мой друг Ян Кикерис выступили в некотором роде застрельщиками великого сражения, достойного войти в анналы истории как “Битва латышей с пермяками”.

           Признаюсь, что название легенде дал я, так как в народе она ходила без оного. При этом  в разных вариантах вместо пермяков называются иногда коми, или ненцы, или карело-фины или другая чудь, а нередко, и казахи, узбеки, башкиры, татары или другие мои сородичи кипчаки (Меня и зовут, кстати, Андрей Кыпчаков). Но чаще всех называются все-таки пермяки. Из сорока восьми записанных мною вариантов, в двадцати трех называны именно они. Я, конечно же, еще докажу, что пермяки  здесь вовсе ни в чем не виноваты, как, впрочем, и латыши тоже, хотя Ян Кикерис самый настоящий, я бы сказал даже, классический, латыш.

           Замечу, кстати, что разные варианты легенды по-разному оценивают результаты битвы. Иногда  говорится, что латыши накостыляли пермякам, иногда наоборот, что пермяки дали по шее латышам. Все зависело от взглядов рассказчиков, среди которых, а все они не были интеллектуалами, были стихийные западники и такие же стихийные почвенники.

            Только четвертая часть рассказчиков упоминала о том, что причиной битвы была прекрасная продавщица, еще меньше называли ее имя  (всегда разное). Остальные же считали причиной сшибки: кто спор за выгодный подряд на работы, кто разницу в гастрономических вкусах (якобы, пермяки требовали от поселковой столовки внесения в меню шашлыков(?), тогда как латыши требовали овсянки), а кто-то даже и просто место у костра. Один рассказчик пытался удивить меня тем,  что причиной битвы назвал разницу в оценках творчества  певца Бельды.

           В свое время я был и свидетелем, и даже участником сражения за правильное понимание (противоположной стороной, естественно) творчества Сергея Есенина. И даже не всего его творчества, а одной лишь строчки, и даже не строчки, а всего лишь  употребления предлога. Наша сторона утверждала, что в известном стихотворении сказано: “Все пройдет как белых яблонь дым...”  Противники доказывали, что перед словом “белых” должен стоять предлог “с”.

       “ С предлогом, - объясняли мы, - получается, что дым пройдет с белых яблонь. То есть: дым уйдет, а яблони останутся белыми.  А  “ белых яблонь  дым” означает, что  это дым именно белых яблонь, белых - пока они цветут. Дым пройдет - яблони останутся”.

        Счет битвы: два разбитых носа на два таких же. Синяки не подсчи-тывались. Не обсуждался и вопрос: стоит ли стихотворная строчка, да и вся поэзия вообще, разбитого носа? Ясно было – стоит! Это сегодня вопрос может вызвать продолжительные дебаты в разных слоях общества. Но ведь сегодня и общество другое.

         А я с тех пор  в Есенина не заглядываю, чтобы не пережить нечаянного разочарования, столкнувшись с лишним предлогом.

        Сражение, как видите, произошло из-за предлога (грамматического). И мелкий такой, на сторонний взгляд, повод для решительных действий его участников, очень верно и точно характеризует настроения того слоя общества, о котором  я и хочу рассказать, потому что пришла пора донести до тех, кто жил долгие годы в неведении, всю правду о  «Битве латышей с пермяками». Пришла она потому, что уже сошло с исторической арены племя носителей и передатчиков этой удивительной, в чем-то странной, а в чем-то и лживой легенды. Сегодня ее уже некому передать, остается только запечатлеть на бумаге и бухнуть в Лету, ту самую речку,  из которой ее может выудить через десятилетия или века какой-нибудь наш сумасшедший потомок, пожелавший издалека полюбоваться чудачествами предков.

        Оговорюсь сразу, что вовсе не претендую на первенство, что про-блеме посвящены, вероятно, сотни или тысячи научных трудов, тракта-тов, статей, повестей и романов.

       В свое время советская печать много занималась проблемой  бича, и сказано ею было
немало верного, справедливого, но еще больше лживого. Однако время все расставило по своим местам.

          Сегодня ясно, что великий, могучий и прекрасный русский язык, где-то на грани 60-70 годов прошлого столетия   слегка приотстал от исторического процесса. Застой в общественной и политический жизни  отпечатался и на языке. В результате получилось, что благородным прозвищем “бич” был назван совсем другой человек, тот самый, которому позднее, в начале восьмидесятых, было присвоено языком милицейского протокола  соответствующее сути  название “бомж”. Именно тогда и было все расставлено по местам: бомжи стали бомжами, бичи остались бичами.

          Но это событие прошло мимо общественного сознания. Бич, находившийся в центре внимания общества целых два десятилетия, был задвинут на задний план новым историческим героем, родным сыном эпохи застоя - лимитчиком. Количество публикаций об исследованиях  личности бича быстро сошло на нет. Он стал не интересен обществу, которое с любопытством вглядывалось в лимитчика - юного, бойкого  героя, вынырнувшего в стольные города откуда-то из недр советской глубинки и  беспардонно пробивающего локтями  путь к собственному благополучию. Если пятилетку назад отпрыски самых лучших семейств считали, что «побичевать» - дело чести, необходимейшее условие взросления, нечто вроде обряда инициации, то теперь чиновные отцы и матери  могли спокойно вздохнуть, прошла мода на бича, поблек его романтический ореол, еще вчера  ненароком раздуваемый  даже самыми ортодоксальными партийными изданиями.

           Сделаю маленькое отступление в подтверждение этих слов. Лично мне встречались, «бичующие» в степях Казахстана, на приисках Сибири, рыбных промыслах Сахалина, даже сыновья больших партчиновников КПСС, не говоря уже о детках писателей, актеров, бардов, ученых.

          Лимитчик сменил ориентиры общества, в почет было возведено благополучие, “умение жить”, а для того, чтобы выказать «умение жить», не нужно  было куда-то бежать, что-то искать и терпеть бытовые неудобства. В обиход вошла горделивая фраза “ Я не из тех, что под танки бросаются!”

        Любопытно было бы порассуждать о том, как  застой, с его  частоколом ограничений и запретов, взращивал лимитчика, вырабатывал для него условия игры, постигнув  тонкости которой, этот тип, презираемый  чистоплюями из интеллектуальной  марксисткой элиты, не сдерживаемый никакими  нравственными максимами, превратился в «нового русского».

       Но передо мной стоит другая задача: я должен рассказать всю правду о  “Битве
латышей с пермяками”, а, значит, и всю правду про бича.

       Кто же такой бич? Я утверждаю, что бич - это бегун на  дистанцию неизвестной длины в пространстве и во времени. Бич был всегда.

       Рассказывают, что на проблеме бича в свое время свихнулась не одна кафедра марксизма - ленинизма в  вузах страны. Бич никак не укладывался в теорию построения светлого будущего, в котором места для него  никакими трудами  классиков не  предусматривалось. Не сумев определить историческое значение личности бича, марксисты оклеветали это, в сущности невинное, божье создание.

          Бич, как я уже сказал,  это бегун, участник забега в ширину собственной души. Насколько широка душа бича, настолько далеко в  пространстве или во времени он бежит.

           Бичи были трех видов. Первый  вид: бегун - искатель гармонии пространства.
Второй: бегун - искатель гармонии времени. Третий вид - искатель гармонии и пространства, и времени, и времени в пространстве, и пространства во времени.

          Всякий бич - искатель смысла жизни. Он ищет смысла глобального, всеобъемлющего, всё объясняющего. Все просто люди (не бичи) ищут смысла локального, ограниченного. Смыслы эти могут быть бытовыми, производственными, этическими, юридическими, коммерческими и всякими разными, вполне приземленными и не претендующими на решение всех проблем вообще.

          Конечно, среди тех, кто гордо именовали себя бичами, были люди,  решавшие вполне  локальные личные задачи, хотя бы  виде  получения высокой зарплаты. Но и среди истинных бичей  были люди, не осознавшие собственное величие и природу своих поступков, не отдающие отчета себе в своих действиях. Таким необходимо было прозрение, сродни тому, к которому стремятся чань-буддисты. (Надеюсь, что некоторым в таком прозрении поможет этот мой труд.)

                Бичами охотно называли себя  почти все обитатели северов и Дальнего Востока. И если в палатку, кубрик рыболовного судна, комнату общежития или в пивную входил человек и  приветствовал присутствующих: «Здорово, бичи!”, обидеться на это мог только человек полностью лишенный чувства юмора, какой-нибудь партийный, комсомольский или профсоюзный ортодокс.

          Конечно, были среди бичей свои проповедники и теоретики жизни. В Магадане, например, цыган Коля Панченко объяснял слушателям,  что бич, - это обязательно человек нигде не работающий и нигде не прописанный (то есть, по-современному, - бомж), но всегда хорошо одетый, при деньгах и в начищенных ботинках. В Корсакове на Южном Сахалине атаман целой шайки бичей (то есть бомжей, конечно) Витек Ражий тоже объяснял мне, что настоящий бич ни поля, ни моря не пашет, ни рыбы, ни мух не ловит и лопаты в руки не возьмет. А в городе Оха, залетевший откуда-то из  под Ростова,  в надежде решить на Сахалине личный квартирный вопрос, молодой специалист – выпускник индустриального техникума, с которым мы оказались волею судьбы и администратора в двухместном номере гостиницы “Оха”, доказывал,  что все, живущие восточнее Ростова граждане, и есть настоящие бичи. Слово “бич” он считал ругательным. Наконец, на Колыме бурильщик Сапрыка, не единожды “сходивший к хозяину”, не признавал бичом никого, не отбывшего срока на зоне. Звание бича он считал чуть менее почетным, чем звание вора в законе.

     Все это, конечно, вульгартеории. Бичи, как я сказал, были трех видов искателей смысла.  К первому, низшему виду - искателей смысла пространства, отношу себя.

     Со мной случилось  вот что. Однажды я обогнул Советский Союз от Белого моря  до Сахалина матросом  портового буксира, который наша команда перегоняла из Ленинграда в Корсаков. Весь путь я тщательно отметил на карте. Получилась дуга, огибающая  страну с севера и востока.

     Жить бы мне спокойно, строить бы свою судьбу по примеру многих: без  излишней суеты и неудобств кочевого быта. Но не было покоя, ощущался   постоянно какой-то зуд, какая-то незавершенность, какой - то недостаток уверенности  в правильности жизни. Однажды,  попалась в руки карта с  дугой, прочерченной красным карандашом, и меня озарило, я понял, что не будет мне покоя, пока дуга не замкнется в круг вдоль всей границы страны, окольцевав пространство. Вот тогда у меня и появится ощущение завершенности, до конца выполненной задачи.

    Я сорвался с места и полетел. Но не запад от Сахалина, как должно бы быть по логике «окольцевания» страны, а на север, потому что решил прежде, чем покину Дальний Восток, увидеть, как добывается  золото. Для истинного бича, как я  знаю теперь,  это вполне обычный поступок -  идти к цели не прямо, а окольно, иногда даже в противоположную сторону. ( Истинным бичом был Колумб, твердо зная, что Индия находится на востоке, он пошел к ней на запад. Наш человек! Кстати, перед просветлением он был бомжом, скитался по разным странам, не имея своего угла.)

       Вторая категория бичей - искатели смысла времени. Эти люди бегут в пространстве не потому, что захвачены им, а потому что подозревают в нем наличие места, где время скачет, льется водопадом, штормит или пребывает в штиле как море, растет или увядает как растение, замерзает как вода или тает как лед, то есть, ведет себя непривычно, на особинку. Только получив опыт для сравнения, можно постигнуть гармонию времени.

     Наконец, третья категория бичей - искатели гармонии и того, и сего, по отдельности и вместе. Это редчайший тип бича, в него, видимо, входят все гении человечества. Из фольклорных и литературных героев я отношу к этому виду Одиссея, Дон Кихота и того мужика из сказки, что жил, не ведая горя, да и пошел его искать, то есть ударился в забег во всю ширину своей души.  Из исторических деятелей  упомяну лишь Александра Первого и, извините, Льва Толстого. Почему - объяснять не стану, и так   понятно. В конце - концов, великий бичевской афоризм гласит: “Если надо объяснять, то не надо объяснять”. Автор, естественно, наш человек.

        Ян Кикерис тоже был из бичей - искателей гармонии пространства. Вырос он на маленьком хуторке где-то на берегу Балтийского моря. Военным комиссарам надо было, по каким-то им только ведомым соображениям, отправить  тихого деревенского парня на солдатскую службу  через весь Союз - в Забайкалье. Необъятные просторы Родины так поразили воображение Яна, что он немедленно сделался бичом и, дождавшись «дембеля», продолжил движение на восток, словно бы придерживаясь монголо-татарского девиза  пройти от моря  до моря, но в обратном направлении (то есть от моря Балтийского - до Охотского). Для Яна  идеалом  была прямая линия, что характеризует его как человека Запада, и что не характерно для менталитета славян (восточных), тюрков и угров.

        Для психики жителя маленького хутора, где пространство всегда замкнуто осознанием близости границ (образчик суждения о том, чего я никогда  не видел и не ощущал!), такой монгольский размах был болезненным и потребовал компенсации. Ян предпочитал пространство прямолинейное и двухмерное, а уже перемещения в трехмерном (не говорю о четырехмерном) вызывало у него разного рода расстройства психики и всего организма.

       Даже странно, что мы с ним подружились, уж такие мы были разные. Я, в свое время, тоже пережил из-за пространства некие расстройства и болезни. Это случилось, когда, после семнадцатилетнего пребывания среди родных алтайских гор, скал и тайги, после получения школьного аттестата,  за компанию со школьными приятелями меня понесло поступать в военное училище в город Ачинск, что под Красноярском. Спустившись с гор, мы добрались до Новосибирска поездом. Шел он ночью, окружающее пространство наблюдению не было предоставлено.

      Беда случилась утром, когда на Новосибирском вокзале наша кампания командировала одного, не самого расторопного товарища, за билетами на поезд до Ачинска. Шалопай и обеспечил мне целый световой день знакомства с пространством  западносибирской низменности.

   Оказалось, что это очень тяжело – целый день видеть за окном вагона ровную как стол эту самую низменность, открытое во все стороны пустое пространство. Три березки – поле, три березки – поле… Взгляду остановиться не на чем в этом однообразии. К полудню я был болен и, впервые в жизни, закурил, потому что тесный тамбур вагона прикрывал от «голого» пространства, а дымок сигареты можно было разглядывать почти так же, как какой-нибудь склон горы с извивами ложков, скалами, пятнами зарослей.

       Если бы наши с Яном пути не разошлись, я бы обязательно показал ему те вершины («шиш» - так мы называли подобные горные образования в детстве  - словно кто-то воткнул в склон хребта огромную кедровую шишку) между деревнями Яломан и Иня на Чуйском тракте. Видеть их надо обязательно февральским вечером (во второй декаде) за час до заката солнца. Или показал бы ему гору Акташ: сначала на восходе солнца, потом через два часа, потом еще через два часа, и, наконец, перед закатом. И еще я бы привел его в Туралу, обвел бы вокруг каждого кургана на плоском плато, а потом бы отвез его на склон перевала Бюре и посадил на валун у родника: сидеть и размышлять о жизни, о вселенной, о времени. Он бы полюбил пространство во всех его измерениях. Он бы все понял, ведь из латышей вышли многие известные странники, покорители про-странства и времени.

      В маленьком колымском поселке мы встретились с Яном среди лета, в общий для нас период претерпения перипетий устройства на работу в геологическую экспедицию. Вместе мы проходили медосмотр в больнице, вместе штурмовали, переполненную по сезону, поселковую гостиницу.

      Это надо было видеть! Два десятка сынов социалистического отечества, рожденных в самых разных его углах, от Прибалтики до Приморья и от Архангельска до Алма-Аты или Еревана, бились в стойку администратора, размахивая зелеными советскими паспортами и доказывая свое право переночевать под крышей всей силой красноречия. Бушевали мы перед двумя служительницами… (кто ты, бог гостеприимства?), прожженными в советском сервисе бабами, видевшими в жизни больше, чем сама Колыма, и непробиваемыми так же, как золотоносный колымский кварц, долбить который и собрались в далеком от родных домов краю все эти молодцы.

      Вспоминая этот штурм, эти попытки взятия гостиницы на призывы к совести, на заверения в своей лояльности к советскому сервису, к его служительницам, обеим сразу и по отдельности, я всегда думаю, что не будь среди нас Яна, пришлось бы коротать ночь где-нибудь в перелеске у берега реки, трясясь от холода у прожорливого костра. Не действовали на администраторов ни пылкие кавказские взоры, ни явные и не явные намеки на взятку, ни призывы к состраданию, ни попытки обоять приемами завзятых ловеласов, ни льстивые комплименты их сомнительного качества женским прелестям.

       «Взял» гостиницу Ян. Именно он посрамил и всегда удачливых кавказцев, и записных ловеласов, и опытнейших командированных. Именно он своим прибалтийским акцентом и простодушной верой в дружбу народов, подкрепленной заклинанием: «Мы приехали к вам работать!»,  пронял служительниц гостеприимства. Пронял, конечно же, не «дружбой народов» (плевали они на первомайские призывы партии и правительства), а своей наивной прямолинейной уверенностью, что дружба эта существует и законам её надо подчиняться. Девки просто обалдели от невиданной на Колыме веры в принципы социалистического общежития.

        Служительницы пошептались, кинули на Яна, возвышавшегося на полголовы выше толпы «гостей», несколько взглядов искоса… И сдались! Выяснилось, что мест в гостинице все равно нет, даже бронь местных властей заполнена, но, чтобы не ночевать на улице, нам можно переспать ночь на матрасах в коридоре за один рубль с носа.
Вместе с Яном мы вылетели потом на вертолете в партию за триста верст от ближайшего населенного пункта.

     Был уже июль, в полевой партии кипела работа: «зарезались» новые штольни в склонах сопки, бурились скважины, долбились ломами и взрывчаткой канавы и шурфы, строился поселок.

    Ян получил направление в мехотряд бульдозеристом, я на штольню горнорабочим. Жить нам предстояло в разных местах: мне в палаточном  городке горняков, Яну - в таком же городке механизаторов, плотников, снабженцев и прочей обслуживающей партию челяди, с перспективой вскоре переселиться в общежитие. Строительство его уже завершалось.

    Встретились мы через два дня. Мне нужно было отправить на штольню кое-какие материалы. Пришел бульдозер, волоча за собой сани, из его кабины, с пассажирского места выпрыгнул Ян. Оказалось, что первые три дня работы  он должен был проходить стажировку, под руководством опытного бульдозериста изучить местность, освоить дороги, познакомиться с какими-то специальными приемами  работы на бульдозере в горах.

     Погрузив на сани доски для кровли в штольне, кое-какой инструмент для проходчиков, я попрощался с  приятелем, как выяснилось позже, не надолго.

       Я слонялся возле конторы партии,  поджидая начальника отряда, с которым должен был ехать на склад за спецодеждой. С сопки к конторе спускался бульдозер, сквозь его ветровое стекло увидел бледное лицо Яна. Когда бульдозер остановился, он осторожно, задом вперед, словно бы и не он час назад выпрыгивал их этой же кабины, спустился на землю, повернулся, увидел меня.

-Плохо, Андрюха! Этто мне не подхотдит! - пожаловася Ян.

   Я видел, что он чем-то напуган и попытался его успокоить.

   -Ерунда, Ян! Перемелется, мука - будет!
   
    -Не будет мука, Андрюха! Этто мне не подхотдит!
   
     Он побрел в контору.

      Начальник нашей партии был из бичей - искателей гармонии про-странства. В отличие от Яна, он был охвачен идеей постигнуть гармонию пространства трехмерного. Ему хотелось сделать вертикальный разрез сопки, заглянуть в скрываемое скалами ее внутреннее устройство. А если бы была его воля, он и  шар земной разрезал бы пополам и заглянул во внутренности. Но воли не было, приходилось пробивать упрямое пространство  бурами, аммонитом, лопатами и бульдозерами.

     Начальник партии любил и умел искать золото,  любил и умел организовывать работу сотен людей и десятков механизмов так,  чтобы в кратчайшее время, с минимальными затратами получить сведения о залегании пород, о содержании в них металла. В его воображении сопка, над которой трудилась партия, давно уже была издырявлена скважинами и штольнями, склоны ее были изранены канавами и шурфами, дающими бесценную информацию обо всех ее внутренностях.

    И еще начальник партии был язычником, он одухотворял сопку, иногда даже разговаривал с нею как с живым существом:

     “Потерпи, дорогая! Вот здесь я проложу канавы. Будут взрывы, будет больно. Но это  меньшая боль. Я делаю все, чтобы помочь тебе  разро-диться металлом как можно легче и быстрее...”

     На совещаниях он так прямо и говорил своим подчиненным - специалистам, то есть начальникам отрядов, геологам и маркшейдерам : “Сопка ждет от нас...” или даже “Сопка требует...”

       В голове у него был четкий план действий. Настолько четкий, что он сам восхищался его простотой и лаконичностью. Это был идеал. И начальник болезненно  воспринимал любые его искажения, которые, конечно, случались, так как из сотен людей партии об идеале знали далеко не все, не все к нему стремились, а многие так и вообще старались сделать для него поменьше, а получить зарплату побольше. Но такие очень рисковали, если пытались завести игру против идеала. У начальника в этой игре были на руках все козыри. Во-первых, он был давний колымчанин, натренировавший характер в командовании отрядами самой  отборной, самой отъявленной бичвы (употребляю термин условно, в общепринятом смысле) и знал, как поломать самого крутого мужика. Во-вторых, все ключи от входа и выхода из партии тоже были в его руках. До становления зимника отбыть из партии можно был только на вертолете с разрешительной запиской начальника. А пешком через сопки до ближайшего  населенного пункта в любую сторону топать не меньше трехсот километров.

        Был разгар рабочего дня. С  утра на разнарядке был задан темп движения к идеалу, сделаны все необходимые распоряжения, расставлены по местам отряды, бригады, звенья. Начальник сидел в кабинете один и вел тихий внутренний диалог с сопкой. Несмотря на все неурядицы с доставкой снаряжения, предательство погоды и отдельных несознательных личностей, состояние дел было очень даже неплохо приближенным к идеалу. В ближайшие же часы (начальник вел счет времени ни сутками, ни днями, ни рабочими сменами, а часами) предстояло еще точнее приблизиться к идеалу - зарезать в склонах сопки еще две штольни. И для этого были созданы условия: в партию приехали новые рабочие и среди них бульдозерист, которого так не хватало уже целую сотню часов рабочего времени, после того, как один из трех, имевшихся в партии бульдозеристов, уехал на материк, обидевшись на невысокую зарплату. А в партии шло строительство, и нужно было проводить планировку поселка, в котором, как надеялся начальник, зиму люди проведут в тепле и под твердой крышей, а не в платках, как предыдущую. Значит нового бульдозериста, этого симпатичного латыша, можно будет посадить на простаивающий бульдозер и  отправить на сопку готовить площадку для устья новой штольни.


         Начальник смотрел на сопку, предвкушая, как завтра он увидит на склоне бульдозер, который будет бить дорогу по нетронутой пока осыпи щебня. Маркшейдеры уже должны поставить все вешки там, где проляжет дорога.

         Именно в  этот момент и ввалился в кабинет “молодой симпатич-ный латыш”. Лицо Яна было белее его классической латышской челки, глаза казались остекленевшими.  Ян прошел к столу начальника, глядя сквозь него неподвижными глазами, плюхнулся расслабленно на стул, не сказал, а выдохнул:

        -Этто мне  не подхотдит!

        -Ну-ну! - успокаивающе сказал начальник, - Так сразу и не подхотдит. Ты же третий день в партии!
       
          -Этто мне не подхотдит! Наддо другая работта!
 
          -Ничего, приобвыкнешь, все наладится, Ян! - вспомнил начальник имя.
         Он видел, что Ян чем-то сильно напуган, но считал, что все решить удастся простыми уговорами. Мало ли чего не напугается в тайге новичок. Одному про медведей наговорят страстей, другому про морозы, про бытовые неудобства. Испугается парень, бежать наладится из партии. Но начальник придержит его на месяц - другой, обживется, и глядишь, из испуганного пучеглазика заядлый колымчанин выходит, страстный рыбак или охотник. Главное, чтобы работягой был, а для души в тайге всегда упражнения найти можно.
Латыша же видно было сразу. Не «права качать» пришел, не зар-платы требовать или разряда высокого. Напугали чем-то черти, остряки местные.
       
       -Зачем тебе другая работа? Да ты через месяц первым бульдозеристом на Колыме станешь. Мы тебя в герои выведем.
         
       -Этто мне не подходит. Наддо другая работта!
      
       -Ты же бульдозеристом устраивался! Мне сейчас бульдозеристы во как (рукой по горлу) нужны! Поработай месяц, а там переведу в проходчики на штольню, курсы взрывников пройдешь, будешь зарплату больше чем я получать.

           -Этто  мне...

        -Знаю уже! Слышал! - начальник решил стать строгим, -Значит так: или бульдозеристом, или болтайся без зарплаты по партии! Пока еще вертолет будет. А на него очередь на целый месяц.
        Но Ян не спорил, не кричал, не стучал кулаком по столу, глядя сквозь начальника, не повышая голос, он твердил: “Этто мне не подхотдит...”

        Чтобы понятнее было все происходящее позже, я должен рассказать здесь о Юре Савчуке, с которым мне выпало удовольствие прожить три недели в одной палатке.
Считалось большой удачей попасть сразу на жительство в двухместную палатку. Горняки, прилетевшие в партию вместе с нами на вертолете, попали в огромную палатку - казарму на пятьдесят человек. Не стану говорить о жизни в условиях такой скученности. Мне же повезло, комендант партии посмотрел на меня, что-то в уме прикинул и повел в палатку.

           Почти мгновенно я понял, почему место в палатке Юры Савченко оставалось свободным. Едва только переступил  порог своего нового обиталища,  едва только успел пожать руку новому сотоварищу, как услышал:

        -У меня в палатке вещей на шестьсот рублей! Если палатка сгорит, ты - заплатишь!

        И Юра познакомил меня с радиоприемником “Океан”, костюмом производства ГДР, часами марки “Восток”, электробритвой “Бердск” и еще с кое-какими ценностями.

         -Не сгорит! - Успокоил я Юру.

          -Ты еще не знаешь, как они горят!

          И, пока я устраивал на раскладушке, принесенные со склада тюфяк, подушку, спальный мешок, вынимал из рюкзака и раскладывал вещи, он долго  и скучно рассказывал, как на его глазах сгорела палатка у ротозеев бурильщиков, перечислял, у кого что сгорело или было испорчено огнем, на какие суммы понесены убытки. Я уже улегся на вновь обретенном спальном месте, чтобы прочувствовать после  дорожных мытарств  появление, какой - никакой, а крыши над головой, а он все еще бубнил.

         -У Сапрыки сапоги сгорели яловые. Даже и не сгорели совсем, только подошвы  стали рассыпаться, ткнешь пальцем, а резина в поро-шок. А еще пиджак попортился, лежал на раскладушке. Палатка пыхнула, на спине пятно рыжее образовалось. Ткань хорошая, крепкая, не рвется, если даже потянешь. Но все равно пятно паленое. Куда такой пиджак? Разве что под плащ, так тогда ходи - и не раздевайся.

        Но главной бедой для меня оказалась Юрина страсть к шахматным победам. Я в шахматы играю плохо, Юра играл еще хуже. Поэтому в первый же день, я его, говоря языком, случившихся при  этом болельщиков, тех же бурильщиков, у которых недавно сгорела палатка,  “надрал” пять раз подряд. Юра, знавший до этого только победы над соседями, удивился, но для первого раз счел нужным найти поражению простое объяснение: “Устал я сегодня, селитру таскал в мешках на шурфы, чтобы взорвали. Но завтра, после работы, я покажу себя в полную силу”.

     Назавтра он долго и нудно уговаривал меня дать ему отыграться, потому что, не страдая любовью к шахматам, я собирался убить вечер с помощью книжки  о разведчиках из серии “Подвиг” (приложение к журналу «Сельская молодежь»), которую выпросил у горного мастера.

    - Одну только партию, - уговаривал меня Юра, - А то я подумаю, что тебе за падло играть с таким шахматистом как я! Да и отыграться ты мне должен дать. Такой закон!

     Пришлось согласиться, не портить же отношения с товарищем по палатке из-за  шахмат.
Я выиграл, ничуть не торжествуя, взял книгу и завалился на раскладушку.

     Юра долго вслух анализировал партию, постепенно себя взвинчивая.

     -Да! Я дурак! - вдруг заорал он и ударил кулаком по шахматной доске. Фигуры веером брызнули по палатке. 

      Из накопленного опыта, - пять лет казарм, кубриков и общежитий, - я знал, что в таких случаях реагировать на поведение истерика бессмысленно, а потому сделал вид, что с головой ушел в роман. Юра метался по палатке (два шага к двери, два обратно).

      -Только дурак может позволить обыграть себя так глупо! Я думал, что ты-то хоть умный, а ты обыграл меня из-за промаха моего дурацкого! Да! Я никогда не научусь побеждать в шахматы, если буду делать такие глупые ошибки!..

       Успокоившись, он принялся двигать ящики из-под аммонита, слу-жившие нам мебелью, перевернул свою раскладушку, чтобы собрать фигуры. Я, не двигаясь, лежал на своем месте, готовясь к отпору, так как знал, что он взвинчивается еще больше из-за того, что закатил истерику, свалял дурня, и теперь должен ползать, собирая фигуры.

    - Где же ферзь? Где же ферзь? - стараясь говорить спокойно, вопрошал Юра, передвигаясь по палатке на четвереньках. - Ну что лежишь! Не видишь разве, что человек ферзя потерял! Встань! Может он под твоей раскладушкой!

       Я молча встал, Юра попытался перевернуть раскладушку так, чтобы с нее свалились и тюфяк, и спальный  мешок и подушка, но я удержал их рукой. На Юру это подействовало, вопреки моим ожиданиям, успокаивающе. Наконец он нашел ферзя под печкой, расставил фигуры на доске, приговаривая:

      -Мы не гордые, мы и фигурки расставить можем для вас...
Давай сыграем! Одну  еще партейку?

      -!?

      - Ну, конечно, ты же великий шахматист! Тебе с таким как я играть за падло! Даже отыграться дать не хочешь! Не уважаешь закон...

        Все повторилось, как замечу, повторялось в последствии не раз, пока жил в этой палатке. Хуже всего стало, когда я однажды специально проиграл Юре партию в надежде, что он удовлетворится победой и отстанет. Он долго торжествовал, а потом  сделался еще надоедливее.

        После работы мне  не хотелось идти в свою палатку на очередной шахматный турнир, и я отправился в новый поселок навестить Яна.

         Пришел я вовремя: Ян как раз рассказывал о своем путешествии по сопке до самой вершины на бульдозере. Оказалось, его испугала дорога, по которой бульдозер шел, накренившись набок так, что, по мнению Яна, он в любой  миг мог опрокинуться. “Один момент - перевернется!”  - сказал он. Где-то на крутом повороте гусеницы бульдозера юзанули на мокром камне вниз по склону и Ян пережил большое потрясение. “Вот на столько съехали вниз боком!” - Ян развел руками. “Я сказал начальнику, что этто мне не подхотдит! - Ян помахал над столом - ящиком от аммонита, уставленным кружками с чаем, ладонью - И он понял!.. Завтра иду мотористом на буровую...

        В палатке с Яном жили электрики,  такие же, как и мы - молодые ребята. Мы хорошо потолковали “за жизнь” о том “кто - откуда призы-вался”, поскольку все из армии “дембельнулись” недавно, по два - три года назад. В свою палатку я пришел в самом благодушном настроении и... при свете свечки обыграл Юру в шахматы.

        Ян не знал, что буровая, на которую его направили, находилась на самой вершине сопки, на пятачке, к которому подходила с одной стороны дорога, а с трех других  были  отвесные  склоны. На пятачке кое-как умещались буровой станок и будка с дизель-генератором, который и предстояло обслуживать моему другу. Устанавливая свой станок, бурильщики позаботились о том, чтобы удобно было расположить и весь буровой инструмент, а будку дизель-генератора приткнули на самом краю, так, что часть ее даже повисла над обрывом, подпертая обрезком трубы.

        Утром мы встретились с Яном на разнарядке у конторы партии, вместе шли на работу: я - на штольню, примерно на полпути к вершине, Ян - на самую вершину.
Где-то в полдень я кипятил чай на костре у устья штольни, поджидая на обеденный перерыв проходчиков.  Вдруг  услышал, что выше по склону под чьими-то осторожными шагами осыпается щебень.

       Этот склон почти до самой вершины был покрыт щебеночной осыпью.
Кто любит горы, кто  родился в горах, тот знает наслаждение бегом спуститься с высоты по осыпи, когда шаги делаются гулливеровскими, чуть ли не в десятки метров, когда, набрав скорость, летишь вниз, ощущая, как ноги и руки начинают жить вполне самостоятельно от туловища, потому,  что от огромного размаха движений, они подчиняются уже  не воле хозяина, а силе инерции. Кажется, что вот-вот они оторвутся и пустятся на вольное житье. Дух при этом захватывает, туловище, не сдерживаемое в движении никакими силами, кроме сопротивления воздуха, устремляется вперед ног, которые все же цепляются в своем бешеном размахе за щебень, и нужно уметь сохранить равновесие, чтобы голова их не опередила, потому что упасть лицом в щебень, может быть и не смертельно, но и не очень приятно.
Но  сейчас спускался кто-то очень медленно, едва переставляя ноги. Я поднял голову и увидел Яна. За кружкой чая он рассказал, что дезертировал с буровой, не выдержав страхов, пережитых в будке с дизель-генератором.

          - Я иду сюда - она клонится сюда! Я иду туда - она клонится туда. Еще один шаг и прямо к вам сюда скатился бы вместе с дизелем. Этто мне не подхотдит!
Вечером я спросил у Сапрыки про будку на буровой.

         -Мелочи! Семечки! - отозвался тот. - Дизель на станине хорошей стоит, а будка сверху надета, чтобы дождь не мочил. Три месяца стоит и не падает. Слабак - твой приятель. Привычный человек на такие пустяки и размениваться бы не стал.

         На следующее утро я узнал, что Ян работает на пилораме, отбрасывает от рамы
свеженапиленные доски. Вечером я его навестил и нашел вполне довольным жизнью. За день он уже успел сделать карьеру: кроме  отбрасывания досок, ему поручили на общественных началах вести учет, так как он сразу же обнаружил, что рамщиков обманывает учетчик, записывает им меньше сделанного.

Теперь-то я понимаю, что на пилораме Ян нашел свою гармонию пространства: здесь из трехмерных круглых бревен образовывалась почти двухмерная плоскость доски.   

  Недели через полторы после перехода на пилораму Ян получил место в только что  построенном общежитии - бараке на восемь комнат. Его друзья - электрики поселились в двухместной комнате, Ян -  через стенку от них -  в трехместной. К нему, после нудных уговоров коменданта, присоединился и я.

Но здесь, мне кажется, нужно рассказать о решении жилищной проблемы в партии вообще.

В брезентовых палатках с фланелевым утеплителем партия уже один раз перезимовала. В старом поселке было только несколько изб - контора партии, коттедж начальства и  общежития  для специалистов. В новом поселке, в километре от старого, спешно строились дома, бригады плотников, набранных в Кировской области, неумолчно стучали топорами от зари до зари. Начальство обещало, что к осени всех вселят в общежития: в комнаты на два - три человека с печками, окнами и дощатым потолком над головой.

Но в нашем палаточном городке оказалось немало патриотов бре-зентового жилья.

- Что ты! - Втолковывал мне один такой старожил Колымы. - В па-латке просто милое дело! Утром я просыпаюсь, а все у меня под рукой! Плеснул в печку солярки пол - литра, бросил три полена и через пять минут я - «в Ташкенте» - вылезай из спального мешка, хоть голый совсем! Оделся спокойно, поел и - на работу. Она здесь рядом. А в избе жить - дров на печку не напасешься, сколько ни топи, все равно к утру выстынет. Потом из холода, да опять - на холод, а до работы – добирайся! Может и подвезут когда, как обещают, да знаю их обещания, - пешочком прогуляешься.

Не-е-т... я не дурак из палатки уходить! Мне бы только достать еще одну такую, да натянуть поверх своей... То-то зимовать буду ...Что тебе – царь!

Это были самые удалые и беззаботные. Но к перспективе пересе-литься казенные общежития пренебрежительно относились не только старые колымчане.

        На нашей штольне проходчики были из Донбасса. Вся бригада со-стояла из братьев и их сыновей - племянников. Сами себя они называли «полуколхозниками». Это означало, что жили они до Колымы в деревне неподалеку от горняцкого городка, до того, как стали шахтерами, были колхозниками. Жены их так и остались колхозными доярками. Поэтому разговоры у костра на площадке при устье штольни вертелись всегда вокруг видов на урожай картошки или роста надоев молока – в зависимости от того, какое письмо приходило из родной деревни. Против жизни в общежитии полуколхозники были настроены самым решительным образом. Семейка караулила  завоз на штольню ящиков со взрывчаткой, получив,    их  разбирали, и каждый шел с работы со связкой дощечек. Оказалось, что они готовятся построить себе избушку - засыпушку, то есть, предполагалось сделать каркас, обшить его этими дощечками снаружи и изнутри, а промежутки засыпать землей.

Рядом с нашей с Юрой палаткой пожилой проходчик канав строил какое-то ветхое сооружение из жердей, закладываемых концами в пазы, прорубленные в столбах.

          Собирая голубику на склоне сопки, я наткнулся еще на одну стройку. Мужик рубил себе избушку из лиственницы, рубил по всем правилам, в лапу, очень аккуратно и красиво.

-Неужели жить здесь будешь?

-А ты зайди, посмотри спереди!

Я посмотрел. Хитрец рубил избушку на полозьях. Выбрал место, где лес рос погуще, чтобы не таскать бревна издалека. Уже и трос был прикреплен скобами к полозьям, чтобы  перетянуть избушку трактором в намеченное место.

          Третьим к нам с Яном комнату вселился  Юра-столяр, мужик лет под пятьдесят, по нашим тогдашним представлениям - уже глубокий старик.

К счастью моему, Юра - столяр к шахматам был равнодушен, сво-бодное время проводил тоже за чтением. Ему, как и многим, не очень испорченным образованием людям, нравился сам процесс чтения, читал он все что угодно, лишь бы буквы были. Недавно я тоже обнаружил у себя подобную странность, такое чтение очень выручает, когда не хочется думать о перипетиях настоящего дня.

Вообще - то образ Юры-столяра в памяти моей как-то стерся, по-ступков его  в ней не запечатлелось. Единственное, что сохранилось, так это тихая “разборка”, устроенная Юрой в первый день.

Во время вечернего чаепития Юра вдруг спросил Яна:

- Сажи, Янек, а ведь и латыши жили прежде тоже грязно? Я читал где-то, что в избе и телята, и ягнята вместе с хозяевами были. Ведь, правда, же?

  Ян посмотрел внимательно на Юру, мгновение подумал, кивнул головой:    

- Правда, Юра!

Со мной Юра «разобрался» еще раньше, днем. Я не стал спорить, когда он заявил, что, если бы не покорение Ермаком и не советская власть, мы, то есть народы Сибири, давно бы уже вымерли.

 Сын великого народа вполне удовлетворился нашими скромными приношениями на алтарь дружбы народов, больше никаких разговоров на эту тему не возникало.

Думаю сейчас, что в центре событий, развернувшихся  впоследствии в партии, мы оказались не случайно, хотя в общественной и светской жизни   никакого участия не принимали,  жили тихо. Круг знакомств имели самый широкий – с каждым в партии раскланивались при встречах, но круг приятелей был очень узким. Яна не удалось склонить к рыбалке, к игре в карты “на носы”. Он вообще мог лежать вечерами на кровати и смотреть в потолок, возможно, подсчитывая в уме: сколько кубометров круглых бревен переведено им в двухмерную плоскость за день. Я читал, а потом нашел себе в поселке горняков, где находилась контора партии, жили в домиках все специалисты, поглощающее все свободное время занятие.  Юра, когда не читал, проводил время в кампании таких же, как и он, “стариков”. Надоедливого комсорга, стремящегося расширить поголовье союзной молодежи, за счет привлечения нас Яном, мы быстро и грубо отшили.

Между тем в светской жизни партии бурлили страсти, о которых мы  не ведали.

Началось с того, что к нам “заглянули на огонек” трое “дембелей”. Была в партии такая бригада подсобников, состоящая из «дембелей» одной роты, прибывших на Колыму по комсомольской путевке. Использовали их “на подхвате”, надо лес валить - посылали «дембелей», надо камни катать - опять же «дембеля» под рукой. Держались они одной кампанией и всем старались дать понять, что вот они такие дружные однополчане, что, при случае, за своего товарища постоять смогут. А случая все не предоставлялось. Люди в партии решали собственные проблемы, до страданий юных «дембелей», до того, чтобы выяснить, как они “могут за своего постоять”, никому не было дела. Потуги их вождей дать партии какие – то, вычитанные, скорее всего, из газет, нормы коллективистского поведения, закоренелые в своих давних злостных привычках обходиться в большинстве житейских ситуаций собственным мнением, колымские бичи высмеяли. 

Однако вскоре судьба представила «дембелям» случай самоутвер-диться. По крайней мере, так они все происходящее поняли.

        В новом поселке закончилось строительство магазина ОРСа,  и должна была прилететь продавщица. По своим комсомольским каналам «дембеля» разведали, что продавщица  прилетит молодая и незамужняя.

На собрании они решили, что продавщица достанется их однополчанину, дебильного вида парню по фамилии Генералов и по кличке, соответственно, Генерал, который, по образному выражению наших гостей, “еще не нюхал” женщину.

Об этом меня и Яна и предупредили незваные гости, выразив опасение, что кто-нибудь из нас  ненароком может увести прекрасную продавщицу у Генерала из-под носа. То есть в способностях Генерала добиться ее благосклонности без поддержки однополчан, уверенности не было. Что очень скоро  и подтвердилось.

Я к известию о приезде молодой женщины отнесся спокойно, по-скольку строил в те дни планы завести интрижку с маркшейдером Люсей, используя свое положение единственного на штольне горнорабочего “сидящего на окладе”, а потому  при всяком случае назначаемого в помощь маркшейдеру или геологам. Я уже успел рассказать Люсе несколько флотских романтических историй, не забывая мимоходом скромно отметить свою, весьма значащую роль в спасении тонущих судов или людей,  сообщил, что мечтаю стать топографом, картографом или маркшейдером, поскольку эти специальности близки судоводительской, и попросил у нее помощи в подготовке к экзамену по математике. Как-то при случае, в штольне, в стороне от глаз проходчиков, я успел Люсю поцеловать,   и она не обиделась, только  похихикала, вселив этим хихиканьем большие надежды в мое сердце. Потом случилось и вовсе романтическое происшествие, высоко поднявшее меня, к сожалению, только в собственных глазах.

          В тот раз мы с Люсей работали на склоне сопки, когда внизу, взрывники, готовившие к взрыву канаву, подали сигнал, предупреждая об опасности. Мы присели среди кедрового стланика. Прогремел взрыв, отдельные, поднятые им камни, на мгновение повисли в воздухе, а потом, вращаясь, с гулким шелестом понеслись к земле. Прямо на нас летел увесистый булыжник. Я толкнул Люсю под куст кедрового стланика, прикрыл собою. «Снаряд» упал в кусты каменной березки в двух метрах от нас. Я не спешил  слезать с Люси. Она вдруг засмеялась и коротко, как клюнула, поцеловала меня, потом столкнула на траву, села, посмотрела тем кокетливым взглядом, в котором, при желании можно было прочесть и интерес, и обещание, и еще многое, что может нарисовать воображение, тоскующее по любви и ласке.

           Я счел, что после этого случая, шансы мои возросли неимоверно.

        Поговаривали, правда, что к Люсе очень благосклонен начальник партии, но я считал его глубоким стариком (далеко за сорок!) и был    вполне уверен в собственном успехе.

Приезд прекрасной продавщицы  остался для меня незамеченным, в свою комнату я являлся из старого поселка только под вечер, проводя все свободное время в общежитии специалистов и играя, как это  видится сейчас издалека, какие-то глупейшие роли при Люсе, вплоть до кухонного мужика, колющего дрова и чистящего картошку. Люся, несмотря на её профессию, вовсе не была настолько романтической женщиной, чтобы связаться с принципиальным бичом, человеком всегда несущим на себе печать неприкаянности. С бичами, как известно, связывали свою судьбу всегда исключительные женщины, каждая из которых достойна длинного романа. Но мое исследование о женах истинных бичей  - отдельная тема.

            Я по молодости был, конечно, слеп. В своем общежитии появлялся часто поздним вечером, а в магазин за продуктами ходил у нас Юра, поэтому продавщицу, из-за которой, как из-за прекрасной Елены, случилась великая битва народов, так и не увидел.

Дней через пять после приезда прекрасной продавщицы, взволно-вавшего всю партию, поздним вечером нас навестил Витя - вятский, плотник из артели, набранной в Кировской области.

  В свое время, осваивая близлежащее пространство, мы с Яном наведались на стройку, посмотрели на работу плотников. Вятская артель, состоящая из братьев, их  сыновей и племянников, выделялась среди других спорой работой и, относительной, конечно, тишиной, чего не было в  артелях набранных из магаданских бомжей, в которых без мата ничего не делалось. 

        А  среди вятских выделялся Витя, явно щеголявший своими навыками владения топором, ловкостью, с которой бегал по бревнам на высоте, точностью движений, когда укладывал бревно в венец, русыми кудрями, которыми картинно встряхивал время от времени. Стянуты кудри были, как у старинного мастерового на картинке, но не ремешком, а позолоченной цепочкой с кулоном. Кулон с зеленым камнем был пристроен посреди лба.

С этим украшением на лбу он пришел и к нам. С ним был  один из старших артельщиков.

        Хлопотливыми заботами Юры у нас всегда топилась печка, на плите всегда стоял чайник с горячим чаем и сгущенка к нему не переводилась.

За кружкой чая, после долгого разговора о том кто, где и как жил на материке, когда присмотрелись друг к другу, Витя открыл нам душу.

Оказалось, что он, с помощью сородичей, сумел увести  продавщицу Галю из-под надзора дембелей и побеседовать с нею. Оказалось, что Галя с первого дня обратила  внимание на красавца Витю, который с благословения артели, отложив топор, то и дело наведывался в магазин за покупками, успел даже сказать ей несколько фраз, из которых она могла уяснить, что он «дышит к ней не ровно». Но в магазине поговорить не удавалось из-за постоянно торчащего в нем Генерала, освобожденного однополчанами от работы ради гипотетического случая “понюхать...”

       Вообще-то вся партия сразу поняла, что полудебилу Генералу ничего от Гали “не светит”. “Слишком придурковат, чтобы охомутать такую девку! - сказал нам однажды Юра-столяр, - Ей же не такого надо!”

Как-то вечером, перед закрытием магазина, двое вятских выманили из него Генерала  и насильно увели в свою палатку «побеседовать». Витя воспользовался случаем объясниться с Галей, или, вернее будет сказать,  это Галя объяснилась с Витей и через него со всей партией. Оказалось, что ее очень удивило отсутствие внимания со стороны мужчин, на которое она, отправляясь к черту на кулички торговать тушенкой, очень рассчитывала, так как  считала, что замуж уже пора. «Дембеля» же  внушили ей, что партия единодушно предназначила ей в ухажеры Генерала.

-Вы что, совсем обалдели! - напала Галя на Витю. - Вы зачем мне в женихи этого сопливого назначили? Сопли ему вытирать? Я, может быть, и не раскрасавица, но в любом другом месте за первый сорт пойду, а то и за высший...

Витя ласково обтер свежим носовым платком слезы обиды с пухлых девичьих щек, бросил на речную гальку пиджак и упал на колени, разрывая рубаху, словно бы обещая вырвать из груди сердце и поднести его обиженной на весь мужской род девушке. В этот момент он чувствовал, что представляет не себя самого, не собственное томление по женскому телу и ласке, а все природное мужское начало вообще.    

Картина была дивная. Журчала река, шумели тихо под ветром ветки лиственниц, луна серебрила что ни попадя, а на, не остывшем еще от дневной жары, огромном валуне, на том же самом пиджаке, поднятом из-под колен юноши, молодая парочка выясняла отношения между собой, страдая и радуясь за всю природу в целом.

Артель, конечно же, не боялась двух десятков сопляков-дембелей. Вятские все как на подбор были мужики кряжистые. Но старшие сказали, что раз дело завязалось на виду у всей партии, решать его надо всем миром, чтобы неуважения никому  случайно не оказать.

Поэтому Витя и пытал меня: “Как  ваши (то есть горняки) на это посмотрят? Ведь справедливо же будет увести Галю от этого пентюха...”

Я прикинул в уме: насколько заинтересованы в судьбе продавщицы проходчики штольни и открытых выработок, бурильщики, и решил, что могу позволить себе высказаться от имени всех горняков.

- Да ты знаешь, Витя, наши ребята, если бы не лень, давно бы с удовольствием намяли бока «дембелям», чтобы не выпендривались… А что касается Гали, то ведь это ее дело, кого она выберет, тот пусть ее и ...

  Битва произошла через три дня, когда «дембеля» вдруг осознали, что общественное мнение стремительно меняется не в их пользу, когда Галя начала  гнать из магазина Генерала (рассказывали даже,  что с применением грубой физической силы - пинками),  когда вятичи открыто заявили о  правах Вити на благосклонность прекрасной продавщицы.

Спиртное в партии было под строгим запретом. На вертолете, сквозь таможенные посты начальства провезти даже одну бутылку водки было невозможно. Но у «дембелей» в этот день “созрела” брага на сахаре с брусникой и голубикой. Вечером они  слонялись по новому поселку в поисках предлога начать сражение, но все их обходили стороной. Наконец они решили, что искомое можно найти у нас с Яном. Пьяный «дембель» ввалился в нашу комнату, притворяясь пьянее, чем был на самом деле, опрокинул стол, толкнул, сидящего мирно, Яна. Мы слышали,  что в коридоре переминаются с ноги на ногу в ожидании сигнала другие «дембеля», но возмущению Яна не было предела. Он схватил нахала и вышвырнул в коридор. В открытую дверь тотчас хлынули его соратники. Помню, что я отбивался поленом, помню, что Ян вышвырнул из комнаты еще двоих «дембелей». Потом в коридоре очутился и я, уже без полена. Здесь я получил такой хук в челюсть, что влетел в чью-то комнату, открыв дверь спиной и сломав хлипкий запор.

        Когда я на ватных ногах выбрался из общежития, сражение уже рассыпалось на отдельные стычки. Вятичи были наготове, и пришли к нам на помощь почти вовремя. Слышно было, что «дембелей»  гоняют по берегу реки, по склону сопки в кедровом стланике. Кого-то окунали в воду, и женский голос кричал: «Ой! Смотрите, чтобы не утоп!”

На следующий день, как водится, пили мировую (ту же брагу), об-суждали ход сражения, отмечали подвиги доблестных,  и великодушно старались не сильно оконфузить воспоминаниями трусливых.

А еще через две недели мы с Яном покинули партию. Как-то утром мы проснулись от холода и от стука капели. Выпал первый колымский снег, худая крыша новенького общежития охотно пропускала влагу, в окна тянуло холодом. Ян сел на своей кровати, окинул взором комнату, склон сопки за окном, покрытый  белым с проплешинами снегом и сказал свое знаменитое:  “Этто мне не подхотдит!”

Я вспомнил о том, что маркшейдера Люсю перевели в экспедицию в отдел главного маркшейдера перебирать бумаги, вспомнил о карте с красноречивой дугой на ней.

         - А поедем, Ян, в теплые края! В Ташкент!

Никого другого начальник партии не отпустил бы так легко в это время года, когда заканчивался летний сезон и поток с материка искателей колымских заработков, впечатлений и приключений иссяк до весны, а, значит, набрать новых рабочих в партию становилось проблемой. Но начальник знал Яна и едва тот произнес:

  - Этто  нам  не подхотдит! – Начальник взял ручку и  подписал наши заявления на увольнение, а заодно и пропуск на вертолет.

  Два дня болтались мы  в поселке экспедиции, собирая подписи на обходном листке для увольнения, и усердно посещая пивную в проме-жутках между визитами к подписантам.

Общительный и простодушный Ян легко вступал в разговоры с каждым, кто поднимал рядом с ним кружку. За несколько часов  мы перезнакомились со всей местной бичвой. Нас узнавали на улицах: “Привет, Ян!” Нас угощали, и мы угощали тоже.   Стоило войти в пивную, как для нас завсегдатаи находили место за стойкой, приносили кружку с пивом и клали перед нами вяленую рыбешку. Яна звали чокнуться кружкой, запить пиво стаканом водки, он совершал по пивной круговорот. Именно тогда он и запустил в народ легенду о битве латышей с пермяками.

Оказалось, что сражение за прекрасную продавщицу произвело на него огромное впечатление, и он пересказывал эту историю целый день, призывая меня на помощь, когда не мог вспомнить, как называлась артель плотников.

- Вятитяки? Первитяки?

- «Вятские, Ян! Вятичи!

 В изложении Яна история побоища «дембелей», к моему молчаливому удивлению, обросла множеством подробностей и обрела большое общественное значение. В  ней, непонятным для меня образом, оказались соединены:  и недовольство порядком вещей вообще, и начальством в частности, и всеобщая жажда справедливости, и тоска по нормальным человеческим взаимоотношениям, и вселенская любовь, разбавленная невселенской грустью, и еще что-то, пониманию моему недоступное, но заставляющее слушателей и восторгаться, и негодовать, и вслушиваться в, не всегда точно построенные, предложения на плохом русском языке.

На следующий день о битве знал весь поселок. На Яна посматривали с уважением.
Еще бы! Приехал какой-то симпатичный латыш и навел порядок где-то далеко в тайге, где медведь хозяин, призвал всех к любви и согласию, дал пример колымским  валенкам другой, упорядоченной, жизни.

Мы ехали в автобусе в Магадан, чтобы улететь в теплые края. На остановке Палатка в автобус вошли двое подвыпивших мужичков, сели у нас за спиной, продолжая давно начатый спор.

-Не -е - т , Федя, не так оно было. Приехал латыш. Строгий! Посмотрел. Видит, живем мы не так как люди, по-скотски как-то. Пришел к начальникам.  “Вы почему, говорит,  такой бардак на земле развели? Разве можно так?  Почему у вас люди работают, а не зарабатывают? Почему, говорит, штаны на оленьем меху получили, а ни одному работяге не выдали, все меж собой распределили? Зимой всем одинаково холодно, говорит.”

Взял он дрын, да как начал всех гонять... А начальники все из татар были...

- Не ..,Петь, начальники там все из пермяков. Я знаю, бывал...

А поздним вечером,  прогуливаясь по самолету в известное место, я подслушал такой разговор:

- В Дунькинской партии, Иван Иваныч, набрали рабочих сплошь из одних латышей и пермяков. Снабжение сам знаешь, какое, а план гнать надо! Ну, тут латыши права качать стали. Это не так, другое не так, условия не те, кормежка из одного фарша колбасного в банках.

- Советская власть избаловала!

- Точно! Пермякам же заработать надо, а из-за латышей план горит. Так они собрались и латышам накостыляли. Ух, и драка же была, говорят...

Долетели мы с Яном только до Красноярска, в другие места «Аэрофлот» билетов не предложил. Здесь на железнодорожном вокзале, переполненном студентами в форме строительных отрядов, Ян пережил еще одно потрясение.

Нас остановил милиционер,  спросил, есть ли у нас паспорта, попросил пройти с ним. Я сразу понял, в чем дело, потому что милиции не опасался, у нас были чистые документы: в паспорте штамп о выписке с места жительства двухдневной давности - значит мы не бродяги, в трудовых книжках записи об увольнении с той же датой – значит мы не тунеядцы. Государство не могло предъявить нам никаких претензий.

Но Ян испугался... Испугался он тем, впитавшимся за годы коллективизации и переселений народов в кровь простого человека страхом перед людьми в мундирах, который не очень нескоро выветривается. (ветрами истории, конечно)

-Мы студенты! Мы студенты! - залопотал Ян, словно бы удостове-риться в том, кто мы есть на самом деле, составляло большой труд. (И почему он решил, что студенты находятся под покровительством каких-то сил, перед которыми милиция беспомощна? Единственное,  что делало нас похожими на студентов – зеленые из полубрезента куртки, схожие со стройотрядовскими, но с предательским ромбиком “Мингео” на рукавах).

         А нас просто пригласили быть понятыми, пока милиция шмонала карманы какого-то, подобранного на вокзале пьяницы.

До Ташкента мы не доехали, высадились в прекрасном, теплом яб-лочном городе Алма-Ата. Не стану рассказывать о том, как несколько дней мы тратили колымские деньги.  Поскольку все хорошее проходит быстро, мы вскоре оказались на вокзале, присоединившись к многоликому интернационалу людей, ожидающих перемены жизненных обстоятельств к лучшему.

Здесь бурлила жизнь: такие же, как мы беспокойные сыны,  еще не распавшегося Отечества возникали на нашем горизонте, знакомились с нами, угощались пивом, рассказывали свои истории (кстати, и о  битве латышей с пермяками несколько вариантов), и снова исчезали, растворялись в пространстве. Вдруг оказалось, что без нас с Яном не могут свершиться очень многие хорошие и не очень хорошие дела на просторах великой Родины.

         Некто Курбан, словно бы в насмешку над Яном, почему-то часто    вспоминавшим вокзальное приключение, звал нас «на заработки» в тот же самый Красноярск.

         - Тамошние граждане – говорил Курбан, с почтением поглядывая на широкие плечи Яна, - сильно любят выпить с получки. Я знаю: когда, на каком заводе зарплату получают… Надо только вечером подойти, а через час будет полный карман денег…

Бывший уральский строитель  Володя Бакштагов познакомил нас со  способом существования, использующим  низкий уровень преподавания физкультуры в сельских школах.

        Как он сам считал, его сорвала с места измена жены, отправившая строителя в деревню к родственникам обдумать будущее житье свое.  (Человек еще не осознал свою принадлежность к великому племени би-чей - искателей смысла пространства. Он пользовался картой для выбора пути. Родственная мне душа!)  Переехав в деревню, он сделался учителем физкультуры в местной школе. Разряды спортивные у него были, опыт тренировок тоже, добродушное отношение к «ребятешкам»  - тоже. Через полгода захудалая сельская школа стала ставить спортивные рекорды на районных и областных соревнованиях. Володя мог  бы  жить спокойно и отдаваться целиком полюбившемуся делу взращивания спортивных талантов, но  вмешалась женщина.

- Во всякой сельской школе, - говорил Володя, - есть своя Марья - ванна на выданье, в судьбе которой  от скуки заинтересован весь женский коллектив школы. На меня устраивались форменные облавы. Когда я понял, что отбиться не удастся, закрыл глаза, ткнул пальцем в карту и уехал в Омскую область. Потом были и Новосибирская область,  и твой, Андрей, родной Алтай. Все повторялось с неумолимой последовательностью: тренировки, победы, Марья-ванна, карта, палец... Но, если у вас есть спортивные разряды, - рекомендую! Деревня, свежий воздух, лес, речка,  парное молоко, доярки... Марья-ванна, опять же... до определенного момента... 

Кстати о карте. Я потерял друга Яна из-за  собственной ошибки, не учел его тягу к прямолинейному существованию.

        Нужно было думать о будущем. Поскольку  “заработки”  в  Красноярске были не по нам, тайная добыча золота, сопровождение вагонов с луком в столицу,  перевозка пакетов неизвестно с чем,  и другие подобные им предложения, вплоть до, смертельно перепугавшего Яна приглашения постоять на стреме, пока наши нечаянные знакомцы будут ковырять кассу какого-то предприятия, нам не подходили, мы завербовались  монтажниками  в трест “Южказэнергоремонт”  для работы или в Сургуте, или  на Мангышлаке.

        Прошли медкомиссию, приехали в контору получить командировочные. Стоим  на крыльце конторы, курим и  слушаем от, таких же, как и мы вербованных монтажников, очередную версию легенды о битве латышей с пермяками. В тот раз, как отмечено в моих записях, мужик рассказывал, что битва произошла на строительстве какой-то ГЭС в южной республике и вместо латышей у него были гуцулы, а вместо пермяков - киргизы.

- Вот такую же станцию будем ремонтировать! - Показал кто-то рукой на махину ТЭЦ, рядом с которой и располагалась контора.

        - И наверх полезем? - Спросил Ян.

- Надо будет, и залезем! - Попытался я укрепить дух приятеля. – Плевое дело!

- Этто мне…

Пришлось перевербоваться в город Жанатас Джамбулской области на фосфатный рудник. Но перед отъездом я опрометчиво показал Яну карту, заметив мимоходом, что через станцию Арысь лежит прямая линия железной дороги в европейскую часть Союза.

Теперь - то я понимаю, что это упоминание о прямой линии не могло не зачаровать Яна. Мы приехали в Жанатас с последней десяткой в кармане. Я быстро оформился на работу помощником машиниста экскаватора. Но Ян, которому предстояло работать на бульдозере в карьере - огромной яме с крутыми склонами, уперся: “Этто мне...”

Он разгрузил на железнодорожной станции вагон угля, получил шестьдесят рублей. Я отдал ему свои подъемные. Мы обнялись и расстались.

Мне удалось довести линию на карте только до Ашхабада. Куда привела Яна его прямая линия - не знаю. Хотя очень бы хотелось узнать.

       Но доехать до хуторка на берегу Балтийского моря, чтобы повспоминать с Яном наши приключения, попить замечательного домашнего пива, которое делает его отец, я за все прошедшие годы так и не собрался.

       Кто-то спросит, конечно, а в чем же смысл легенды «Битва латышей с пермяками»? Ничего не могу ответить. Если бы знал смыслы, был бы бичом совсем другого, высшего разряда, а я всего лишь искал смысла в пространстве, которое славится бесконечностью вообще и всякими природными красотами в каждом конкретном случае.
      
       Что касается нашего, некогда многочисленного племени бичей - искателей смысла всего и всякого, то время для него минуло безвозвратно. Вероятно, необходима была именно шестая часть суши с ее великим разнообразием ландшафтов и этносов, чтобы на ней могло расплодиться это лихое, привычное к беспривязному существованию племя, интернационал бродяг, осознанно, или неосознанно, ищущих постижения. Стоило пространству скукожиться до одной восьмой, как исчезли все, необходимые для забега в ширину души, условия.  Да и массы сегодня заняты поисками совсем других смыслов, им не до гармонии пространства или времени, им бы просуществовать как-нибудь.
      
       Остались у дела только бичи третьего, высшего разряда, - гении человечества. Они продолжают искать.
    
       Недавно, перечитывая Рериха, узнал, что по древним поверьям, последняя битва народов, после которой наступит абсолютная гармония во всем свете, должна состояться на реке Катунь, то есть на родном моем Алтае. Так что «Битва латышей с пермяками», вероятно, не из самых судьбоносных для народов, что, впрочем, и подтверждено событиями 80-90 годов.
   
     Должен заметить, что известный Иван Кириллович Петухов и Янис Карлович Кикерис ничего общего между собой не имеют, одним и тем же лицом не являются.