О двух священниках

В сентябре этого года, то есть в самый разгар этико-религиозного эксперимента в школе, исполнится 20 лет со дня убийства выдающегося православного священника и ученого о. Александра Меня. Его многотомная «История религии», дающая читателю универсальный взгляд на историю человеческого духа, могла бы стать мощным подспорьем в выходе из духовного кризиса и помочь подрастающим поколениям обрести то необходимое равновесие духа, которое в начинающемся веке требуется человеку для того, чтобы пройти между Сциллой национально-племенных возрождений и Харибдой глобального смешения культур и войти в новую эру беспрецедентной открытости и лавинно растущих контактов между народами не пещерно замкнутым в своей местной религиозности, но и не утратившим индивидуального культурного лица.      
Но Александр Мень убит, зато все протекшие двадцать лет и по сей  день мы имеем неутомимого попечителя нашей нравственности в лице Андрея Кураева. Этот человек с юности определился как солдат идеологии,  туда влекла его драчливая натура, заставившая его поступить на советский философский факультет, где он намеревался с позиций научного коммунизма сражаться на фронтах критики буржуазных философских течений. Квази-церковные установки научного коммунизма психологически  родственны установкам церковным, поэтому, когда советская власть кончилась, Кураев быстро сообразил, где теперь будет очередной фронт вожделенной потасовки, перебравшись в духовную академию. Для таких людей, как он, важна не истина, а выбор компании, надежной, властвующей, той, что на плаву, на коне: где власть, там и истина. Партия наш рулевой с коня свалилась, теперь на коня начала взбираться церковь. Тут и пригодился солдат Кураев, защищающий ее рубежи. Дело в том, что для таких, как он, защищать точку зрения выбранной социальной группы равносильно даже не отстаиванию, а  поиску (!) истины. Он всегда в пути, в борьбе, в разгаре схватки, ибо схватки такого межсоциального рода бесконечны, так как социальные группы и слои всегда движутся, эта динамика относится к важнейшим законам жизни общества. С точки зрения социологии, церковь есть одна из социальных групп, такая же, как и прочие, поэтому Кураев обречен на бесконечное сражение с теми частями общества, которые в состав церкви не входят. Его нравственность есть торжество корпоративной этики, что для церковной организации внешне удобно, а внутренне крайне опасно, так как подобные деятели дискредитируют церковь, профанируя религию, втискивая ее великие истины в узкие рамки своего партийно-этического клерикализма. Он напоминает мне другого страстного бойца, из которого наша печальная история сотворила на несколько десятилетий божка этнической квази-религии – дедушку Ленина.      
Их объединяет подозрительно большая внешняя работоспособность, чисто количественная продуктивность, несомненно связанная с узким,  левополушарным, горизонтом сознания, с доминантой рассудочной логики. Такие люди раз в жизни логически формулируют идею революции или Бога и потом уже в своей формуле больше не сомневаются, стратегия для них на этом кончается. Теперь у них, по выражению Достоевского, «истина в кармане», и дальше им остается лишь нагромождать в томах количество тактических подробностей с полей боевой славы. Кураев написал несколько пламенных томов, посвященных критике неоязычества, но эти тома устарели, еще когда перо автора не добежало до конца текста. Его критики написаны так, как будто мы живем в IV веке христианства, а не в начале III тысячелетия. А все потому, что только-рассудочное сознание, не поднятое до полноты духа развитой интуицией, дающей подлинную глубину и динамику, не способно охватить жизнь целиком и наполнить свои суждения о ней чувством этой целостности, неотделимым от любви. Такое бедное, хотя порой и острое, сознание не может быть обращенным вперед, в будущее, оно всегда реакционно, потому что «знает, как надо» и вообще, в отличие, например, от Сократа, – знает. Во времена Христа такие люди рекрутировались в фарисеи, а позже – в инквизиторы. Это те, которые никогда не поймут слова Иисуса, что не человек существует для субботы, а суббота – для человека. И потому они, например, не понимают, что не человек существует для созерцаемых в религии и воспроизводимых в искусстве символов и образов, пусть даже самых наивозвышенных, наисвященных и труднопостижимых, а что именно эти символы и образы и существуют как лишь пути и способы человеческого самопознания, о чем прямо говорит нам сам Спаситель: «Я есмь Путь…» Чей путь? Человека путь. Если бы Кураев это понимал, он бы не корчился, как на сковородке, на страницах своей книги о «Мастере и Маргарите», раздираемый чувством восхищения гением Булгакова и затверженной логической необходимостью объявить его сатанистом. В конце книги он, кажется, отчасти оправдывает писателя, но ощущается, что далось ему это крайне нелегко: аффект погони за еретической дичью остался неразрешенным, инстинкт хищника неудовлетворенным и  подавленным…  К сожалению, люди этого рода будут востребуемы до тех пор, пока будет существовать государство как аппарат насилия, а также церковь и другие социальные структуры как претенденты на водительскую роль и утвердители своего превосходства над индивидуальной личностью. Они всегда честно делают свое дело и даже не лишены своего рода героизма. В словаре Даля  есть хорошее определение духовного состояния этой категории лиц: «изуверство… ложное, упорное верование, при ненависти к разномыслящим и готовности пострадать за это; фанатизм, нетерпимость.» В случае с нашим протодиаконом, кроме узости сознания, которая сама по себе всегда является источником ложных представлений о Божестве,  ложность верования состоит еще и в том, что вера в Бога тут подменяется верой в церковного бога, то есть бога данной социальной организации, бога коллектива, бога нашего, что и извлекает из бойца энергию почти этническую, энергию особи, стихийно защищающей свою популяцию. Ясное дело, что в нынешнее переходное время, в эпоху складывающейся  земношарной цивилизации и культуры, столь архаичная защита местных духовных интересов может обойтись нам очень дорого, отбросив нас как минимум в допетровскую эпоху. И не так страшно прошлое, в котором можно оказаться по своей слепой оплошности, как страшен неотвратимый, по сути кармический, закон, что выход из этого прошлого возможен только через колесо роковых, порождающих катастрофы, ошибок, которые  однажды уже были нами сделаны.   

13 апреля 2010