Пианино

Пианино

Кто-то выставил пианино к моей входной двери. Я живу на первом этаже. Возможно, слышали, как я играю по вечерам на своем, и подумали, что в доме, где звучит один инструмент, смогут пристроить и второй.
Возможно, просто надоело пианино, на котором никто не играет, а место оно занимает много, и захотели избавиться. Думали выбросить, как ненужный хлам, да оно в двери не прошло, и так и осталось стоять в прихожей подъезда.
Так жаль! Целую неделю, возвращаясь по вечерам домой, я с грустью смотрела на него, иногда проводила рукой по клавишам, слушая глухой и обиженный звук, и ломала голову, что можно было бы для него сделать. Инструмент был разбит, пострадал сильно, но как раненый воин, все еще стойко держался. И не жаловался, когда проходили равнодушные прохожие, но откликался глухой болью в ответ на участливую и трепетную руку.
Так жаль, что я так и не смогла придумать, куда бы можно было его пристроить. Хорошее пианино – марки Рубинштейн, но, я тронула клавиши – они почти все расстроены, некоторые сломаны чьей-то варварской рукой, некоторые молчат – кто-то кощунственно выдернул струны. Да и обе задние ножки – увы, подломаны так, что потребовались бы  огромное усилия, чтобы их восстановить. При большом желании все можно было бы, конечно, сделать  - отреставрировать, перетянуть струны, настроить, починить ножки – но на это потребовалось бы много средств и усилий. И у меня опускались руки – я понимала, что даже в большой Москве я вряд ли найду настолько заинтересованного и увлеченного человека, чтобы он забрал этот инструмент к себе домой.
Мои сожаления были окрашены еще и личными переживаниями. Удивляло совпадение – моя дочь очень хотела новое пианино - собственное, как персональный компьютер, и буквально незадолго до этого  у меня в доме велись постоянные разговоры об инструменте, о музыке.  У нас есть дома фортепиано, но оно - для .всех, и на нем постоянно кто-то играет, крышка порой даже не закрывается. Но если приобретать второе – вставала проблема свободного места, проблема с книгами – целый книжный шкаф в таком случае неизвестно куда надо было бы переставлять. Вопрос повис в воздухе, и дочка только красноречиво вздыхала и сетовала на то, что совсем мало остается времени для занятий музыкой, а хотелось бы развивать умения.
Но даже не в книгах дело, место бы для инструмента нашлось - ведь это как живой человек. Но как перевезти в другой город, плюс реставрация, плюс настройка – реально по затратам это вылилось бы практически в покупку нового инструмента.
В общем, я не решилась. Но переживала и сожалела, потому что меня поразил сам факт – мы хотели инструмент, думали о нем, и вот, пожалуйста - всего через пару недель он оказался напротив моей двери. Как подарок Вселенной в ответ на просьбы!

Я никак не могла принять решения, и все думала, думала, каждый вечер, и каждое утро, когда открывала дверь, и меня встречал на пороге одинокий, брошенный и покинутый всеми инструмент. И всякий раз у меня сжималось сердце, но все же я не могла решиться  его забрать. Я приводила самой себе разумные доводы против, их было слишком много, я приняла решение не ввязываться в огромные затраты и хлопоты, и это, несомненно, было очень правильно.. Но…. Но отчего же тогда так печально и неспокойно на душе? Как будто я прошла мимо брошенной, бездомной собаки, шедшей за мной следом и заглядывающей в глаза преданным и щемящим душу  взглядом.
Меня очень долго не оставляло чувство сожаления и собственного бессилия перед лицом несправедливости мира, и чувство вины от того, что я не могу ничего изменить. Чувство настолько сильное, словно друг меня просил о помощи, а я не смогла найти время и силы сделать что-нибудь доброе для него. Наверное, оттого я сейчас и пишу эти строки – в светлую память об инструменте, которому не суждено было снова запеть. Может этот рассказ  невольно остановит в будущем, чью-то занесенную варварски руку или тронет чье-то равнодушное сердце и решит более благосклонно судьбу другого инструмента… Как знать, ведь слово имеет великую силу!

Щемило сердце, и порой скатывалась слеза всю неделю при одном воспоминании о ждущем и встречающем меня на пороге печальном пианино. С каждым днем у него становилось все меньше клавиш – варвары разрывали инструмент на части. Иногда поздно в ночи я слышала его глубокие вздохи и стон, когда кто-то безжалостно кулаками избивал его клавиши или выдергивал струны.
Я корила себя за то,  что не дала объявленная в газету - хотя, опять же разумно – кто бы его взял в таком состоянии? И все же…Я винила себя в том, что перестала верить в чудо. Откуда я знаю – а вдруг кто-то был бы несказанно рад ввести в дом и такой инструмент, и подарить ему вторую жизнь?. Ведь мечтала же моя дочь о пианино, мечтала настолько сильно и явственно, что сила ее и моей веры заставила появиться инструмент у моей двери. А я …. Я закрыла глаза и сердце для волшебства и для сказки.
Сказки, которые мы можем сами творить в собственной жизни, но, к сожалению, отнюдь не всегда это делаем.
Каждый вечер, в наказание за мое неверие и бездействие, я видела все больше избитых клавиш, и поражалась – кому это было надо делать? Зачем? Ведь в такой сложный инструмент был вложен труд многих людей, ведь пианино когда-то пело и радовало, согревало кому-то душу.
А теперь оно осталось так бесприютно, бездомно – и вдобавок, словно мало было страданий вокруг, чья-то грубая рука его добивала, выдергивала струны, как нервы из живого существа.

Всю жизнь с самого раннего детства я относилась к моему фортепиано, как к живому существу, живущему вместе с нами в доме. В детстве я иногда вздрагивала и пугалась,  когда в ночи оно начинало вдруг вздыхать или звенеть трепетными струнами. Позднее я нашла объяснение этому феномену – от изменения температуры и влажности, от того, что мы жили в месте с повышенной влажностью, у моря, дерево то расширялось, то сужалось, сжимая натянутые струны, и они начинали вдруг сами издавать тонкие протяжные звуки или глухой вздох. Но ночью порой казалось, что чья-то невидимая рука вдруг бесшумно дотрагивается до клавиш.
Ребенком я искренне считала, что пианино живое, раз оно может разговаривать и даже петь  само по себе. А уж если его попросить и нежно дотронуться – оно зазвучит, как орган. Прежде чем я научилась играть, когда в доме никого не было,  я часто подходила к инструменту и разговаривала с ним – нажимала на клавишу и долго слушала, вслушивалась в ее тающий в воздухе звук. Иногда я вспоминала его ночное звучание, а порой музыка снилась мне самой, и ко мне приходили сны, в которых я играю удивительные и прекрасные мелодии, но, увы, мне не удавалось их воспроизвести утром.
Прошли годы, и пианино давно и много поет под моими руками, оно стало настоящим другом и помощником не только мне самой, но и моим детям. Я знаю,  и очень рада, что музыка теперь будет сопровождать их всю жизнь, так же как она всегда вела и хранила меня.
Сколько раз пианино выручало меня, и помогало мне в самых тяжелых душевных переживаниях! Именно пианино было настоящим другом, который помогает всегда выразить то, что болит, что тревожит или печалит, или напротив, то, что радует и умиротворяет. Оно поможет выразить самые тонкие нюансы чувств, и сколько раз меня выручала именно музыка!

Судьба вещей порой так же причудлива, как и людские судьбы. А уж что говорить об инструментах, которые часто становятся частью своих владельцев, столько души и сил в них вложено. Возможно, и этот одинокий и печальный инструмент, брошенный в моем подъезде, когда-то служил для кого-то отрадой и утешением, или дарил радость. А может, бедному инструменту так и не удалось спеть свою лебединую песню. И теперь печальный и одинокий он стоит немым укором проходящим мимо людям.
Конечно, разумно поступила, т.к. мне не нужен был второй инструмент в дом в Москве, где я одна на нем играю. Как разумны и рассуждения о том, что таких полу- разбитых инструментов остается немало в любой музыкальной школе и даже в институтах. Я видела сама не раз, как в холлах или прямо у лестницы стоит бесхозные, заброшенные фортепиано, которые уже давно никто не просит зазвучать. И я всегды задавалась вопросом – что это? Отчего так? Незаметно уходит культура, традиция классического образования, в основу которой всегда входила классическая музыка – все это исподволь постепенно  предается забвению? Или все меньше становится ценителей искусства?
Мне трудно в это поверить. Музыка была нужна всегда, во все времена, и даже в самые тяжелые годы, и в военную пору – классическая музыка была и духовной поддержкой и национальным достоянием.
.
В пятницу рано утром я снова услышала, как стонет и плачет пианино за дверью. Варвары стучали молотками по клавишам, выдергивая струны, и они протяжно и жалостливо звенели. Инструмент глухо стонал -  когда кто-то методично ломал его. Не разбирал на части, чтобы вынести наружу, а именно разламывал на куски.
Я не выдержала, выглянула – мусорщики с раскосыми глазами, люди иной,  чуждой культуры деловито и методично ломали бывшее творение чьих-то умелых рук.
Я закрыла дверь и старалась не слушать, держа дрожащими руками утреннюю чашку кофе, который сегодня казался особенно горьким. Через четверть часа, пока я собиралась на работу, все уже было кончено. Подъезд вновь опустел. Когда я вышла на улицу, мне снова довелось увидать тех же уборщиков – их смуглые и круглые физиономии были явно довольны от быстро проделанной работы. У меня же запершило в горле, и почему-то навернулись слезы.
Конечно, нельзя было пристроить старый инструмент, также как невозможно пристроить всех бездомных кошек и собак, что бродят по Москве, и стали как уже  как часть интерьера или неизбежное зло – одичалые, они сбиваются в стаи, голодные, злые, а зимой они становятся реально опасными.
Я все время удивляюсь, почему в Москве даже в самом центре, даже  рядом с Третьяковкой, или на Остоженке бродят стаи страшенного вида псов, не говоря уже об окраинах, где их развелось больше, чем  волков в лесу, и никому из градостроителей до этого нет никакого дела?
Все уж давно привыкли здесь, что нет цветов на улицах, что на Тверской и Арбате, да и на всех центральных улицах вырублены все деревья, что Садовое кольцо превратилось в гулкий нескончаемый поток машин, где невозможно не то, что гулять под садами, а вообще пройти, не оказавшись оглушенным и запыленным с головы до ног черным смогом. Никого уже не удивляет то, что под новые районы вырубают целые рощи и застраивают их домами такой высоты и в такой разнобой, что их архитектура  напоминает зубы дракона.
Никто не обращает уже внимания на то, что Москва-река задыхается в выстроенном для нее давным- давно каменном мешке, и из красивой судоходной реки все более превращается маслянистый поток  стального цвета с радужными переливами мазута.
Ни одного деревца вдоль набережных! Про свалки мусора у каждого выхода из метра я писать уже не хочу, не могу – ведь это город, в который я вернулась, потому что я его люблю. И мне больно видеть нищих, бездомных, разбитые улицы, как разбитые надежды. В марте, когда снег еще не сошел,  весь месяц огромные выше человеческого роста сугробы вдоль дорог постепенно оседают, превращаясь в грязные, черные горы по бокам мостовой. Проезжую часть очищают, а вот тротуары – зачем, по ним же люди ходят, они же привыкают! – так и остаются наполовину залитыми талой водой, наполовину покрыты ледяной коркой. Весь месяц, больше – реально с февраля по апрель – улицы Москвы сродни грязным рекам, а во дворах – как в деревне в прошлом веке!

Я не понимаю, почему нельзя жить в чистоте, как делают в соседней Беларуси  – убирать улицы и заодно накормить большую часть безработных, которые могли бы вывозить грязный снег и сажать цветы. А ведь до сих пор каждый апрель в Минске все выходят традиционно на субботники, чтобы украсить и без того чистые улицы и дворы рядом с домом, где живут, и вымыть подъезды, и развести в них цветы. Ведь то, что посажено своими руками – не будешь потом ломать и портить.
А Москва, как ни больно и грустно, становится похожей на грязного бродягу в лохмотьях, играющего собачий вальс на обломках разбитого пианино..
Я говорила с москвичами о грязном снеге – кто-то из интеллигентов – досадуют также, как и я, но оправдывают безделие  и равнодушие градостроителей – удивляясь- а разве реально очистить Москву? Такой большой город, и так привыкший к грязи за последние годы – десятилетия  Другие – и их большинство – не видят, просто не обращают внимание. ведь так было всегда – разбитые дороги, свалки, грязный снег в марте.  Привыкли! А мне грустно вспоминаются слова Булгакова – разруха не на улицах ,разруха в головах!
Молодежь, новое поколение  растет и привыкает жить в условиях, которые вокруг. Не до цветов! Москва – город, куда приезжают делать деньги.

И она постепенно заполняется равнодушной к облику города и суетливой, спешащей толпой. Вечерами в метро – сплошь серые от усталости лица, провалившиеся в тревожный сон темные фигуры с опущенными плечами, как нахохлившиеся вороны под дождем, и бездонные от тоски и одиночества женские глаза. Город уставших и давно переставших смотреть по сторонам и что-либо вообще замечающих  людей.
Равнодушие? Не всегда это так – было и есть много статей в газетах, потихоньку за благоустройством города следят, хотя, на мой взгляд, очень уж потихоньку, понемножку – порой и цветы сажают, правда, уже в мае, разобьют пару клуб в центре из традиционных тюльпанов. А еще весь апрель, когда, наконец, сойдет грязный снег, по улицам будет клубиться серая пыль. Пока то появятся первые листики!
И весь март – глаза не глядят – город украшает только утреннее пение птиц и прозрачное небо. Если выглянет солнце – чуть веселее. Но март – время печальных серых туманов и слезных дождей. Дождливых туманов, что чуть слышно звенят по водосточным трубам прозрачными каплями, падающими с крыш

Как прощальный звон моего печального пианино, который до сих пор звучит у меня в ушах. И мои сожаления о том, что я не нашла способа, как вмешаться в его судьбу, вылились криком души в этот рассказ – рассказ не только о пианино, но и о том, что мы должны создавать красоту, а не губить ее, сохранять гармонию, а не разрушать ее.

Сердце щемит при одном воспоминании  Я вспоминаю бабушкин клавесин, тоже пострадавший во время войны,  со сломанной ножкой, с разбитыми клавишами – ведь много лет назад, при бабушкином переезде из Москвы, нам удалось устроить инструмент в музей, где он до сих пор благополучно доживает свой век. Ему повезло больше – он оказался не клавесином, а старинным клавикордом, и поэтому,  как редкость и образец той эпохи, был принят и выставлен  до сих пор  в Пушкинском музее.

А сейчас я так и не придумала, как помочь инструменту, как утешить этого друга. Глупо плакать о сломанной игрушке, бесполезно – о старой мебели, но инструмент  - это иное. Мне кажется, он – как живой, и что в нем может отражаться душа того, кто на нем играл.

 Возможно, я преувеличиваю, и этому пианино не довелось пропеть много мелодий или его просто сменили на более компактный синтезатор и выставили за дверь, как провинившегося котенка, не понимающего за что такая немилость.
И одинокий, заброшенный, жаждущий внимания, а получивший удар, как пощечину, инструмент вздрогнул от удивления, зазвенел серебряными слезами и глубоко вздохнул от скорби. Вскрикнул последний раз натянутыми, как нервы, струнами и застонал, когда его смертельно обидели – ударили в ответ на любовь.

Я впервые слышала, как инструмент плакал. Страстный поклонник Шопена, чью музыку сам композитор назвал коротким словом «жаль», что по-польски означает печаль, всю жизнь я стараюсь не пропускать вечера музыки Шопена. И много раз была растрогана до слез или взволнована до глубины до души печальными или скорбными звуками фортепиано, его светлыми, как слеза или страстными, как водопад, звуками.
. Но теперь я впервые услышала, как инструмент плачет. И этот протяжный, как стон, звук, не передать словами…

Уже на улице, проходя мимо дома, мне довелось вновь увидеть разобранный на части инструмент. Я провела легонько рукой по  оголенным, как нервы, струнам, три раза, и они зазвенели колокольным звоном. Я была последней, кто прощался с этим пианино. И оно мне ответило со всей силой и страстью последней песни – всей глубиной арпеджио пророкотали басы, мелодично и нежно пропели средние, и зазвенели весенним пением птиц верхние струны.
Трижды инструмент ответил мне  благодарно и страстно. А я, вместо пустых и бесполезных сожалений о собственном бессилии и об утрате надежд, задумала этим рассказам освятить  его память.

Что инструмент – когда в любой момент в московском метро взрываются бомбы, унося жизни и разбивая судьбы, надежды и любовь живых, ни в чем не повинных людей!
Что инструмент! Но это символ того, как легко и бездумно мы позволяем разрушать нашу культуру, разбивать наши надежды и позволять сгорать жизням и судьбам в огне чьей-то слепой ненависти, для которой люди – всего лишь мотыльки, летящие на свет.
Может, стоит задуматься, в какую пропасть мы летим и каким ветром подхвачены?
Ведь горы цветов на станции метро  не вернут души, улетевшие в мир теней.

Надеюсь, что этот рассказ станет не только  светлой памятью всем несыгранным мелодиям, неспетым песням и не исполнившимся мечтам,  но и позволит  задуматься о нашей культуре, которую мы призваны ценить и беречь, а не позволять ей рассеиваться на ветру чьей-то суетливой  погони за большими деньгами  и исчезать под натиском новых завоевателей.
Надеюсь, что слово мое будет услышано. Искренне верю также, что судьба моего инструмента окажется более удачной - ведь ему уже отдано много любви и часть моей души.


Анна Кшишевска Иванова
Москва,
Февраль- март 2010
.