Виктор Голков

***

Так исчезло мое поколенье,
расползлось, как прогнившая ткань.
Словно третье стоит отделенье,
наша хмурая Тьмутаракань...

Только ветер в кустах шевелится,
бормоча всякий вздор, как старик,
и секунду какую-то длится
полуночный разбойничий крик

И с великой планеты Разлуки,
из утробы ее ледяной,
привидения, тени и звуки,
прилетают для встречи со мной.


***

Вы здесь останетесь лежать,
где кладбище на лес похоже,
и мой народ уже не может
ни умирать и ни рожать.

Моя безликая родня,
не обронившая ни звука,
в последний раз перед разлукой
сейчас приветствует меня.

Диаспоры посмертный сон:
портные, лекари, поэты...
Лишь чёрно-белые портреты
разбитые – со всех сторон.

Покуда не пришёл черёд,
и дико тракторы не взвыли,
лежи – могила на могиле, –
мой богом избранный народ.
 

***

Я Родину выжег железом калёным,
и в столбики пепла свернулись поля.
Не нужно уже притворяться влюблённым
в эти акации и тополя.

И кладбище, отческий дом или школу
горящая воля моя рассекла.
И рухнуло всё, стало пусто и голо,
и вырвалась в мир первозданная мгла.

Вот я – бунтовщик, уничтоживший звонкий
храм, коему, может быть, тысяча лет,
стою на краю исполинской воронки,
следя, как вокруг стекленеет рассвет.

 
***

Всё, как прежде, но страшно иное:
задыхается утро больное.

Строй деревьев растет вверх корнями,
Ощетинились окна огнями

и волчица на месте вождя,
а на стёклах – слезинки дождя.

Я не знаю, я жив или нет,
моя камера – мой кабинет.

И разлука глаза мне туманит,
но я знаю, что лучше не станет.

Я б купил со свинцом себе трость
в этой сказке, где голод и злость.


***

Я ощутил родство между собой
и кладбищем еврейским в Кишинёве,
как будто пробудился голос крови
и взвыл Иерихонскою трубой.

И Театральный переулок мой
забыть навечно не хватает силы:
кружат над ним знакомые могилы,
как ласточки – и летом, и зимой.

Из эмигрантской дали грозовой
спускаюсь вниз – по снам, как по ступеням,
в осенний сад, к таинственным растеньям,
где не поймёшь, кто мёртвый, кто живой.


***

Нас всех смело, и лишь проплешины
в траве за окнами черны.
Сквозняк плутает, как помешанный,
в кругу вселенской тишины.

Мы так исчезли незамеченно,
как в полночь угнанный «Москвич»,
невдалеке от Пересечина
и от посёлка Гидигич.


***

Я поколение настиг
в бензиновом чаду.
Нёс заплетавшийся язык
всё ту же ерунду.

Был жар, как в доменной печи,
и я не знаю как,
но водку с привкусом мочи
здесь пили натощак.

Кто всё оставил за бортом
и всё пустил ко дну:
аптеку, кладбище, роддом
и бывшую страну.

А те тенистые дворы,
где я гулял весной,
теперь далёкие миры
в Галактике иной.


***

Не уходит в туман электричка,
и деревья не стынут в снегу.
Взгляд твой тяжкий и хмурый, москвичка,
равнодушно принять не могу.

Ностальгия нахлынула снова,
то же самое было со мной.
Помню чёрную ночь Кишинёва
и каштан возле дома весной.

Я твой брат по изгнанью и вере,
по земле, что горит на весу.
Безнадёжное чувство потери,
как и ты, молчаливо несу.


***

Жизнь, на радости скупая,
чужеземный звукоряд.
Ночью тени, обступая,
мне о прошлом говорят.

Я, случается, жалею,
вспоминая на ходу,
ту тенистую аллею
в старом пушкинском саду.

А знакомая развилка
так безумно далека,
что дрожит и бьётся жилка
где-то в области виска.


***

Крах моей души свершился,
если души – это явь.
Тополиный пух кружился,
по земле пускался вплавь.

И теперь второстепенно
всё, что связано с судьбой:
на другом краю вселенной
горек кислород рябой.

В этом новом измеренье,
где рука висит, как плеть,
будет лишь стихотворенье
флагом издали белеть.

 
***

Итак, родиться в Молдавии, чтоб душу отдать в Америке,
Где-то в больнице в Бруклине, от моря невдалеке.
В железной её стерильности неуместны истерики,
И вены переплетаются на пожелтевшей руке.

А может быть, лучше где-нибудь в израильском поселении
Пулю поймать залётную по дороге домой.
Услышать во сне тягучее на древнем иврите пение,
Когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой.

Но мне бы хотелось всё-таки, уже ни о чём не ведая,
Заснуть на Скулянском кладбище, где не хоронят давно.
Трава там почти до пояса. У памятника беседуя,
Присядут два молдаванина и выпьют своё вино.


***

Не пишется – такая пустота.
Кромешный зной, последняя черта.

И рокового времени приметы,
кровавый бред впитавшие газеты.

Готов ли к смерти? К жизни не готов,
и снится мне ночами Кишинев.

Прозрачный воздух, озера пятно,
его поверхность, сердцевина, дно.

Тот переулок, где пришлось родиться,
и парк, в котором можно заблудиться.

Спешу домой, где точно – мать с отцом,
чтоб с ними перекинуться словцом.


***

Лист зеленеющий, остроугольный
в теплой волне голубой,
ты понимаешь, конечно, как больно
мне расставаться с тобой.

Старое озеро, ясность сквозная,
тихих аллей торжество.
Нет, разлучаться не хочет, я знаю,
нежное это родство.

Все это, видимо, страшно некстати,
словом, вполне ерунда.
Тут бы уснуть на траве, на закате,
глухо как эта вода.


***

Где так черна смородина
и тополя нежны,
опять мне снится родина
на дне другой страны.

И, словно во спасение,
является тогда
спокойствие осеннее
холодного пруда.

Дрожит листва, готовая
на мокрый камень лечь.
И чувство бестолковая
не разъедает речь.


***

Вспоминаем Союз, вспоминаем,
где-нибудь в Палестине, на дне.
Словно близких своих поминаем...
И увядшая пальма в окне.

Где ты, галстук смешной пионерский,
мой портфель и учебники в нем?
Я иду в кинотеатр по Бендерской,
опоясанный школьным ремнем.

Значит, это действительно было –
первый класс и последний звонок.
И окликнула мать из могилы:
ты еще не обедал, сынок.


***

Неизвестный Кишинев,
Странные, чужие взгляды.
Он воскрес из мертвецов
И восстал после распада.

Ни знакомых, ни родни,
Ни товарищей по школе.
Только тополи одни
Светятся в своем раздолье.

И до глупости близка
Та же ржавая калитка.
И скребется у виска
Счастье – слабая попытка


***

Бессильней, чем травы дрожащий локон,
пугливый свет.
Уходит жизнь, как поезд мимо окон –
мест больше нет.

В разброде чувств, как молния мгновенном,
в живом кольце,
куда, блуждая по слепым вселенным,
прийти в конце?

Там в тишине, забытой и нездешней,
в саду пустом
висит туман над сломанной скворешней
часу в шестом.

И дремлет пруд, как молодость, белея,
а за спиной
в сырой траве сплетается аллея
одна с одной.


***

Если что-то есть во мне,
то оно пришло оттуда,
где узоры на окне
или детская простуда.

Где еще живой мой дед,
мерно досточку строгает,
и косой блестящий свет
ночь на блики разлагает.

Там, где утро, первый класс,
материнский взгляд вдогонку.
Всё, что по закону масс
разом ухнуло в воронку.

И стоишь, как Гулливер,
персонаж из детской книжки,
бывший юный пионер,
задыхаясь от одышки.