За кулисы

               

       Звёзды далеки от нас, но в тёплую летнюю ночь, на ясном, безоблачном небе их может увидеть каждый, кто выйдет под стрекотание цикад на крыльцо своего дома, поднимет глаза вверх, присвистнет от удивления и так простоит несколько минут, заворожённый переливающимся сиянием множества бриллиантов, раскиданных по чёрно-синему бархату небосвода. Своим холодным сиянием они указывают  верную дорогу путешественникам, когда у тех отказывают электронные приборы навигации и пропадает связь со спутником. Люди, которые никогда не смогут вполне обладать звёздами, продают их оптом и по кусочкам, тщеславно называют их своими именами, открывая в глубине космоса всё новые и новые галактики, лепят их изображения на новые флаги и старые погоны.
      Звёздами люди называют не только тела небесные, но и тела человеческие. Подобно звёздам небесным, они служат ориентиром в путешествии по жизни для целых поколений. Как и небесные тела, их тела далеки от людей, но любоваться ими может каждый желающий. В любом газетном киоске вам продадут журнал с яркой блестящей обложкой, содержащий полное досье на интересующую вас знаменитость: от нижнего белья, до суммы гонораров за последний год. Папарацци, вооружённые фотокамерами, словно астрономы из куполов обсерваторий, наблюдают тёмными ночами за движением звёзд, ожидая новых открытий и сенсаций. Жизнь звезды необычна, непохожа на нашу толкучку, с небольшими радостями и горестями вокруг дома и работы. В тот момент, когда обыватель становиться звездой, правила этики и морали, призванные сделать борьбу за ограниченные ресурсы нашей планеты менее жестокой, являющиеся обязательными для большинства её обитателей, становятся для знаменитости необязательными и незначительными. Нарушая морально-этический закон, звёзды  испытывают не только наслаждения, но и горечь: они падают на землю, сгорая в атмосфере яркой вспышкой – заканчивая карьеру зависимостью от наркотиков, расстройством психики, самоубийством или просто растворяются в безликой толпе среднего класса.
       Но есть и другие – те, кто всегда вокруг нас, те, о ком не прочитаешь в глянцевых журналах, те, о ком стараются  не говорить и не думать, как о давно умерших и забытых. Сгорбленный  до пояса  в инвалидной коляске  протягивает к вам руку каждое утро, когда вы спешите на работу, трость слепого барабанит по стенам домов и мостовой, заставляя вас на секунду остановиться и оглянуться, тающие глаза с искажённого болью лица утомлённо смотрят на вас в больничном коридоре. Но больше всего их там, куда вы скорей всего никогда не попадёте –  в дома людей страдания, которых возможно имеют начало, но не имеют конца, людей, для которых страдание и лишение стало не отделяемой частью их личности, одеждой и пищей. Дом остался  для них единственным убежищем на Земле, где они не будут помехой спешащей по своим неотложным делам толпе. 
        В  центре старой части нашего города «кресте», на перекрёстке узких улиц днём можно увидеть сидящего на деревянной доске безногого и слепого старика. Он сидит на тёмной доске с подушкой и железными колёсами. Сидит неподвижно под большой стеклянной витриной магазина вместе  с давшими обет молчания манекенами:  стройными мужчинами и женщинами из пластика. На пластмассовых мужчинах - строгие деловые костюмы,  на женщинах – шикарные вечерние платья. Второй и третий этаж над магазином занимают огромные жилые квартиры с лепными потолками. Дом, построенный ещё при Австро-Венгрии, рельефом штукатурки напоминающий ласточкины гнёзда, выкрашенный в цвет охры, смотрит любопытными глазами чёрных деревянных рам в такие же стеклянные глаза соседних домов. Маленькие балконы на втором этаже прикрыты сверху полосатыми маркизами, яркие сальвии свисают из прямоугольных вазонов, оживляя  своим грациозным колыханием на ветру неподвижный фасад здания. Готический стиль сооружения предполагает, что громоздкий второй этаж должен нависать над мостовой, защищая от небесной влаги стены, фундамент и прохожих. Хрупкие, призрачные  витрины первого этажа только усиливают впечатление воздушности и невесомости у того, кто  рассматривает дом с некоторого расстояния. Если стать в центре перекрещения улиц, по которым разрешается передвигаться только пешеходам, перед вами откроются разные перспективы  нашего города. На западе, там, где спит солнце, виднеется набережная с кукольным театром и синагогой, в летнюю жару знойный ветер приносит оттуда речную прохладу, пахнущую водорослями. На восток узкая улица расширяется в зелёную базарную площадь с крытыми железными рядами торговцев. На севере, напротив уютного сквера с источником серо-водородной воды, словно спящий рыцарь, стоит закованное в мраморные доспехи здание службы безопасности. Южная часть «креста» поднимается вверх к костёлу и ещё выше к каменным стенам древнего замка, окружённого поросшим зелёной травой рвом. Меняются сезоны и погода, прилетают и улетают ласточки, вьющие свои гнёзда на стенах старого дома, а безногий слепой старик так же сидит на своём обычном месте, появляясь на заре и исчезая с закатом, как будто растворяется в воздухе древнего города. Он сидит тихо, смиренно, только иногда касается своей большой ладонью лица, или прячет в карман серого пиджака бумажную купюру с горстью звонких монет. Кроме пиджака на старике штаны такого же цвета, завёрнутые вовнутрь там, где когда-то были ноги, под пиджаком розовая рубашка и коричневый свитер. Смирение и кротость не только в позе и движениях, они написаны на его лице. Белые волосы, прикрытые вязанной шапкой, лежат на его смуглом разделённом глубокими морщинами лбу, глаза всегда прикрыты, большой правильной формы нос, тонкие губы чуть сжаты, овальный подбородок прижат к шее. Смирение его не вызывает жалости к нему, наоборот, оно умиротворяет и успокаивает других. Гнев на злодейку-судьбу, ампутировавшую вместе с ногами право на свободу передвижения, бессилие перед слепой тьмой. скрывшей от глаз свет должны, были превратить его лицо в безобразную гримасу, но какая-то другая, неизвестная мне сила сделала его лицо прекрасным.
       Но есть ли у него родные? Где он живёт? Кто о нём заботится? Множество вопросов роились в моей голове, мешая сосредоточиться на поточных делах. В субботу вечером я вышел на прогулку по старому городу. Опоры пешеходного моста рассекали зелёную воду горной реки, замедлявшей своё быстрое течение в долине. Чёрноголовые чайки в белых костюмах из перьев кружились под мостом, хватая на лету хлебные крохи, их тревожные, рвущие душу крики, ни сколько не пугали  плавающих парами солидных уток. Пёстрые селезни и серые самочки энергично перебирали красными лапками, плывя против быстрого течения, борясь  друг с другом за упущенный чайками корм. Багровое солнце, зависло над рекой, как будто готовилось  стремительно нырнуть за водную линию горизонта. Его оранжевый свет ласкал шпили собора, отражался розовыми небесами в речной глади, запутывался, растекаясь по обвитым диким виноградом стенам. Столетний дуб-великан, царствовавший над самой длинной в Европе липовой аллеей, пил своими могучими корнями прямо из речки прохладную воду. Я шёл по западной части «креста» навстречу тому, кто никогда  не сможет меня увидеть. По мере приближения к дому цвета охры мною овладевало смущение и нерешительность. Устроившись под открытым небом за столиком в кафе напротив, я стал наблюдать за безногим стариком. С речки подул прохладный апрельский ветер, но отступать в тёплое помещение  было уже поздно. Чашка, горячего ароматного кофе разогрела  кровь, в моих затёкших от долгого сидения членах. Безногий старик  уже восемь часов подряд стоял на паперти, обдуваемый холодным ветром, не меняя позы, без еды и питья. Наконец, возле него остановилась женщина лет пятидесяти, одетая в джинсовый костюм.  Лицо старика вдруг просветлело - он услышал её тонкий голос. Потом они шли вдвоём по мостовой: она, легко касаясь камней мягкой подошвой  кроссовок, он, отталкиваясь небольшими дощечками, ехал под скрип железных колёс своей маленькой тележки туда, где, по-видимому, его ждали ужин и ночлег. Когда эта необычная пара свернула за угол, я вскочил и сломя голову побежал за ними. Сворачивая за угол, я наткнулся на женщину с инвалидом в компании двух крепких мужчин. Одетые по-домашнему, мужчины стояли у подъезда, докуривая свои сигареты. Пройти мимо, или подойти к ним?
     - Добрый вечер!
     - Добрый!
     - Я давно наблюдаю за вашим подопечным – указываю на старика, и невольно начинаю думать о том, что, возможно, это они его подопечные, - может, я мог бы чем-то помочь.
     - Вы, вообще, кто? – спросил меня один из мужчин, выстреливая в сумерки догорающим окурком.
     - Я часто видел его на улице и вот хотел помочь.
     - Молодой человек, идите домой, - вдруг мягко заговорила до сих пор молчавшая женщина.
   Мужчины торопливо подхватили старика под руки и осторожно понесли по ступенькам вверх. Где-то на верхнем этаже захлопнулась дверь, и стало тихо.
       Несколько минут я стоял  у подъезда, оплакивая свою неудачу. Они справедливо, наверно, думают, что я могу наплевать в душу. А я ведь, действительно, могу и даже не замечу. Чувствую, что рыбой дохлой бьюсь об метровый лёд в холодной воде, а за льдом этим небо голубое с облаками белыми, солнышко красное, морозный, чистый воздух… Да, не смог я вырвать правый глаз мой и бросить от себя, и не смог отсечь правую руку мою и бросить от себя… Дома экспериментирую, пытаясь понять людей, которые так тщательно скрывают от мира свои переживания. Затыкаю уши ватой –  и всё равно слышу больше чем глухой, целый день лежу неподвижно на кровати – а всё равно свободнее паралитика, даже если притворюсь мёртвым – всё равно буду живым. Единственным, удачным домашним опытом я считаю и вам советую попробовать, если это безопасно:  двенадцати часовое пребывание во тьме. Двенадцать часов – это не обязательно, пребывайте в темноте до тех пор, пока не поймёте и не узнаете то, чего не знали и не понимали раньше. Кусок плотной льняной ткани серого цвета  повязываю двумя шерстяными шарфами на глаза и погружаюсь во тьму. Глаза держу закрытыми, чтобы не нарушать чистоты эксперимента. Страстная пятница – жена готовиться к Пасхе и рассчитывает на мою помощь, но, увидев меня в таком нетрудоспособном состоянии, вздыхает, качает головой, говорит детям: «Дети, ваш папа сошёл с ума». Темнота производит странное действие: хочется лечь спать и дождаться «утра». Погружаюсь в дремоту – становиться легче. Входная дверь хлопает – это супруга ушла в магазин за продуктами. Через пять минут дети поднимают такой шум, что лежать уже не хочется. Держась за стены, пробираюсь в детскую и раскрыв недружественные объятия Франкенштейна ловлю звонко смеющихся шкодников. Попав в мои руки, они немного успокаиваются, но прежнего порядка всё равно нет – дети ловко используют моё временное бессилие. Возвращаюсь в спальню, открываю балкон – океан звуков из глубины, с самого дна улицы, залетает в квартиру, пугая меня. Стою, то ли на балконе, то ли на обрыве под которым клокочут морские волны, покрывая и вновь оголяя острые камни. Ощущение опасное, неприятное, спешу закрыть балконные двери и снова ложусь. В детстве во время летней грозы я любил подставить лицо ливневым брызгам, стоя на балконе, наблюдать за работой сгибающего могучие деревья ветра. Балкон казался мне тогда капитанским мостиком большого корабля, а я был его капитаном.  Пятый этаж как раз вровень с верхушками  деревьев, и если внизу, на «дне», это были неподвижно стоящие  великаны, то наверху это уже был бушующий океан зелени, по которому во всю свою мощь гулял грозовой ветер. Двор наш состоит из пятиэтажек стоящих незамкнутым кругом. Ветер, попадая в этот круг, набирал огромную силу, сгибая поочерёдно дерево за деревом. Когда передние деревья только сгибались, задние уже выпрямлялись, и так повторялось снова и снова – волны и брызги, как на настоящем океане. Вся эта мокрая красота сопровождалось тихим треском и бледным сиянием тонких жилок молний, громогласно хохочущими раскатами, от которых перехватывало дыхание, бледные полутона синего, фиолетового, бирюзового и сиреневого смешиваясь с обогащенным кислородом влажным воздухом, создавали удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение. Когда, наконец, одна  из самых больших волн дождевой воды заливала полностью мой балкон, оставляя лужу даже на жёлтом паркете спальни, я захлопывал двери  и отправлялся в ванную за полотенцем. Боясь спугнуть светом электрической лампочки, образ отважного капитана, долго сидел счастливый в полутёмной квартире. Скрипит ключ в замке, отворяется дверь – вернулась супруга из магазина. Пока она готовит ужин, я сижу, праздно слушая новости по радио. Через пол часа передо мной тарелка с горячей едой, носом чувствую её запах, лицом ощущаю жар, исходящий от неё. Как же я буду есть? Ем не хуже чем с открытыми глазами – с не меньшим аппетитом и скоростью. Сразу вспоминаю старых, немощных людей, которые удивляли меня тем, что постоянно говорили о том, как им уже не нужно и не хочется жить, и при этом с аппетитом ели какой ни будь деликатес. А ведь жить действительно не за чем, это - не жизнь, а так - сплошное ожидание момента «прозрения», но инстинкты так же сильны,  их не способна заглушить даже темнота. В первом часу ночи просыпаюсь в окружающей меня тишине спящего дома. От двойной темноты: ночной и внутренней, меня тошнит, и я срываю повязку с зудящих глаз. В окна спальни мягко вливается серебряный свет ночной звезды, подсвеченный жёлтыми бликами уличных фонарей, домашние мирно спят. Созерцание бледного лунного света наполняет меня огромной радостью и энергией – я как будто и  не жил до сих пор.
              На следующий день радость от приобретённого опыта исчезает и на её место приходит чувство незавершённости. Вспоминаю о людях томящихся в палатах наших больниц и иду к ним, иду на операцию, которую давно откладывал. Большая палата с высоким потолком, освещаемая  пятью настенными светильниками и двумя большими на всю стену окнами. Окна прикрыты бежевыми шторами с тиснённым геометрическим узором. Стены палаты выкрашены в нежную розовую пастель, смешанная с солнечным светом она делает комнату ещё больше.  Побелка на стенах местами стёрлась и обнажила старый слой жёлтой краски, чем-то острым, словно, татуировки на теле, выцарапаны имена и даты. Абсолютно, белый потолок неровно смотрит на бирюзовый, покрытый  тонкой, потрескавшейся фанерой пол, истоптанный до бетона несколькими поколениями пациентов. У железных кроватей стоит, потрескавшаяся от времени деревянная мебель. В углу, у двери, символом чистоты сияет, оттенённый голубой  керамической плиткой, бледно белый умывальник с блестящим краном сверху и ржавыми трубами снизу. Неухоженный  интерьер больничной палаты не давит на меня, и даже выглядит как-то естественно, как будто я попал не в больницу, а в реставрируемый долгие годы храм, на стенах которого из-за слоёв краски выглядывает образ святого, а из под тяжёлых каменных плит виден фрагмент красочного напольного панно… По широкому больничному коридору снуют медики в белых одеждах, стоит у стены обнявшись пара, громко плачет ребёнок в перевязочной, перед входом в операционную сложив руки у заплаканного лица, отрешённо молится полная женщина в лёгком платке. Я сижу на лавке в ожидании приёма врача: встаю, сажусь, снова встаю, делаю несколько шагов по коридору и возвращаюсь назад. Молодая рыжеволосая женщина, качая на руках плачущего ребёнка, наблюдает за мной. Мне становиться стыдно, я беру себя в руки -  сажусь на лавочку и больше не встаю. Наконец открывается дверь ординаторской и мой хирург: высокий, с блестящей лысиной и круглыми очками мужчина сообщает мне, что операция произойдёт сегодня, примерно в полдень. Ошарашенный таким быстрым развитием событий, которого я вроде бы и сам желал, иду в свою палату и долго смотрю в окно на скатившийся с холмов, лежащий в долине город, живущий теперь своей, отдельной от меня жизнью.
               Где-то в перевязочной, вырываясь из взрослых сильных рук, истошно закричал ребёнок, и я сразу же вспомнил о своём последнем перед операцией  разговоре с младшим сыном. Наш с ним путь из детского сада домой проходил через дворы, где я лет двадцать семь назад гасал с друзьями до самых сумерек,  вымазанный в мел, пыль и грязь с ног до головы. Был один из тех прекрасных весенних вечеров, когда воздух, пропитанный ароматом свежей зелени, смешивается с тёплыми лучами покидающего зенит солнца и каким то таинственным образом  становиться осязаемым  и слышимым. Мы идём вместе с трех летним сыном, взявшись за руки. Его маленькое тело как будто продолжение моего -   прикосновение тёплой детской ладони делает мою душу мягкой как масло.               
                - Сынок, завтра я иду на операцию, и меня не будет несколько дней дома. Ты будешь с мамой и братом.
                - Папа, а тебе будет больно?
                - Немного.
                - А ты будешь плакать?
                - Может и буду. Пока не знаю.
                - Ага, а взрослые не плачут, только дети плачут.
                - Взрослые тоже плачут, сынок, если им больно.
                - Гм, папа, а зачем ты себе так хочешь сделать?
Тогда я не знал, как правильно ответить на мудрый вопрос маленького человека и просто промолчал.
    Конечно, можно попробовать пожить несколько дней, жизнью звёзды, а потом вернуться к повседневной рутине. Этот опыт не будет сильно отличаться от переживаний настоящей знаменитости, которая рискует каждое мгновение упасть с небосвода славы на землю забвения. Можно также на некоторое время лишиться способности ходить, видеть, слышать, и зная, что это временно, ожидать избавления. Слово «никогда» является здесь ключевым отличием. Может ли слепой от рождения ожидать прозрения? Может ли покрытый пролежнями парализованный думать об утренней пробежке в парке? Может ли глухонемой всю свою жизнь прислушиваться к тишине, ожидая  услышать хотя бы шёпот, или шелест листьев? Может ли прокажённый, с изъеденным болезнью лицом, ожидать крепких объятий своих близких?  Я верю, что только у этих людей есть настоящая надежда: «Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо, если кто видит, то чего ему и надеяться?» Исцеляющая рука Спасителя обязательно коснётся тех, кто так близок к нему.
    Дверь в палату распахнулась, медсестра – царица друидов, одетая в зелённый халат и такого же цвета хирургическую шапочку обдала меня холодом предчувствия. С немного ехидной, как мне показалось, улыбкой она вела меня по больничному коридору к дверям операционной. Как в старом американском фильме утомлённого и ничего не подозревающего героя, забывшего о своём дне рождения, меня встречают друзья с подарками. Друзья: хирург, ассистент, и  анестезиолог одеты по-праздничному, как и медсестра во всё зелёноё, на лицах белые повязки, не закрыты только глаза – добрые, серьёзные глаза. Несколько инъекций, пару глубоких вдохов и выдохов и тёмный саван укрывает меня с ног до головы, оставляя открытым только оперируемый участок и закрытые мною глаза. В то время, как я мытарствовал у ворот моего сознания, закрытого на засовы наркоза, хирург со своим ассистентом резал, раздвигал, промывал, сверлил, тампонировал, удалял… Я услышал, как кусок плоти, отделённый скальпелем упал в ведро – это погиб один из моих членов, для того чтобы всё тело не было брошено в геену. Очевидно, этого мыта было достаточно, для того чтоб ворота сознания открылись, и я смог выйти на ярко освещённую рампу театра. В полумраке переполненного людьми зала постепенно вырисовываются фигуры и лица зрителей. Мой взгляд останавливается на наиболее освещённых местах зрительного зала у самой сцены. Мои дети растерянно смотрят на заплаканное лицо жены, хирург стоя аплодирует и звонко бьёт ладонью меня по лицу, ассистент кричит: «Браво!» и шепчет, как заклинание слово: «Дефибриллятор», анестезиолог выстреливает в сцену букетом бордовых душистых гвоздик и даёт мне понюхать нашатырный спирт, зал молчит. Я спиной отступаю за кулисы, опускается бархатный занавес с вышитым на нём золотом словом: «НИКОГДА». Вместе с  приглушёнными овациями, свистом, криками: «Браво» и «Бис» волнами, проникавшими сквозь толстую ткань занавеса, сюда со сцены приходят разные люди. Вот, отбивая мерную дробь, бамбуковой тростью с металлическим набалдашником заходит мужчина в чёрных очках. Очутившись за занавесом, он кладёт на деревянный пол трость, снимает с глаз очки, внимательно, словно, запоминая, осматривает декорации и скрывается за кулисами. Женщина в розовом платье, опрокинув инвалидное кресло, встаёт на ноги  и, не оглядываясь, идёт быстрыми, уверенными шагами за кулисы к свету. Когда, поток мигрирующих со сцены за кулисы иссякает, я замечаю, как  на внутренней стороне занавеса засияло золотом  простое слово: «Всегда». В мёртвой тишине послышались шаги зовущие меня на встречу с Режиссёром. Всё, я пошёл. Потом перезвоню…