Лавочкин

     Он сидел на своей любимой лавочке, напротив дома 113, по улице Докучаева, совершенно не зная, кто такой Докучаев и где он сейчас. Задиристый и упрямый, скамейку, за эти два года, мало с кем делил. Уступал, только, если выпадала реальная угроза жизни. Но это редко, так как для своих посиделок предпочитал часы ранние и несуетные, часы дворников и «сизарей», возвращавшихся на «автопилоте» навстречу похмелью, скандалу и неумолимому циррозу.
     «Счастье в дом ползёт», - говорила толстая тётя Валя из четвёртой квартиры, на что проходящий «сизарь», не в силах ответить, только согласно мотал головой и шаркал дальше. А «счастье» тёти Вали, по имени Борис, отнесли пару лет назад на погост, по причине того же хронического «автопилота», что, впрочем, только облегчило её участь…
     Валентина, добрейшей души человек, содержала и обслуживала двух внуков от сына-многожёнца, сноху (часто пропадавшую в поисках своей новой «половинки») и его - «Лавочкина».
По указанным обстоятельствам, окно кухни у тёти Вали «занималось» лампочкой-сороковкой раньше всех в двухподъездной хрущёвке. Лавочкин терпеливо ждал минут пятнадцать, после чего начинал потихоньку «ёрзать». Ещё через несколько минут выходила тётя Валя в наброшенном на плечи «дворово-выходном» полушубке из искусственного меха тридцатилетней давности. Полушубок уже лет пятнадцать не налезал ей на руки. Бывший муж, диабет и малый достаток давно внесли свои недобрые коррективы в её гардероб. Всё, что можно, было расшито и перекроено, а всё, что нужно, так и не куплено.
Неизменными за эти годы остались, только, её спокойные серые глаза, добрый характер, с врождённой философской «огранкой», и неуёмное, вопреки болезням и обстоятельствам, трудолюбие. В сущности, главное не изменилось. И для Лавочкина в это зябкое мартовское утро всё было хорошо по-старому. Тётя Валя вышла в своём «дворово-выходном», не застёгнутой, из-за припухлости ног, паре «прощай безрадостные годы молодые» и дешёвом платке-полушалке с воскресной барахолки. Лавочкин предусмотрительно
«подвинулся». Его утренняя гостья со вздохом присела рядом и положила на колено раскрытую ладонь, в которой парила горсть замоченного с вечера пшена.
   -  Лавочкин, родись в следующий раз журавлём. В тепле зимовать будешь, и мне по утрам к тебе бегать не придётся.
     - Чив, - он прыгнул на ладонь, ухватился за большой палец кормилицы и принялся завтракать.
     - Татьяна уж третий день домой глаз не кажет. Хоть бы позвонила, детей успокоила.
     - Чив
     - Может, найдёт свою «половинку», да и сладится у них как-нибудь?
      - Чив, чив.
      - Вот и я надеюсь. А то, у сына уже третья семья, ему теперь не до Ромки с Андрюшкой. Так, может, сожитель Танькин слово доброе мальчишкам скажет. Как считаешь?
     - Чив
     - А учатся они хорошо. Андрей даже без троек пятый класс заканчивает и Ромку по математике тянет. Надо им к лету кроссовки новые справить, да джинсы недорогие. Все поистрепались.
     - Чив?
     - Деньги, говоришь? Наскребём. Соседка, вот, платье перешить просила - раз, капустки наквашу, продам - два, да и пенсию в апреле прибавить обещали. Так что, держи хвост трубой, Лавочкин! Наскребём.
     - Чи-и-в!- протяжно подтвердил воробей.
     Он уже насытился, спрыгнул с ладони и, расчёсывая клювом перья, посекундно поглядывал на собеседницу, показывая, что весь во внимании.
     Тётя Валя аккуратно стряхнула остатки пшена на краешек лавки.
     - Заговорилась тут с тобой. Пойду, а то каша выкипит. А ты, Лавочкин, всё-таки не улетай в тропики, оставайся воробышком  докучаевским. Кроме тебя, меня и выслушать некому, а так, всё веселее будет.
     Она слегка коснулась мизинцем его головы, и серые грустные глаза, в обрамлении ранних морщин, увлажнились в отблеске первого мартовского рассвета. Его третьего, и её пятьдесят восьмого…
Впереди была ранняя весна, тёплое сытное лето и осень, и долгая, долгая зима…