13 этюдов на пути к морю

Сказка–психоделяска на троих, если конечно ещё кто-нибудь не забредет в гости.
Глава 1 «РОЖДЕНИЕ»…лето, лето! Прах к праху, трава - камню, пыль…Чашуйчато -  круглый живот важно поблёскивает меж плавников, висит в июльском мареве над ровно подстриженными грядками живых изумрудов и бархата, поднимается выше иванчаевых башен, заслоняет всё, даже солнце, ожиданьем томит-напрягает : когда уже, когда же, веками томные очи укрыты, веками скрыты печали и помыслы, песня рождается из бормотания, из пузырей появляются образы, некое новое, несколько странное, самое главное левое–правое, самое жгучее, резкое, тесное, званное, жданное и неизвестное, ждали одно, а вышло иначе: вышло трое, да не то чтобы вышло, и не вышли, а вырвались три - на троих рубашонка, три - на троих распашонка, на троих же и тапочки, про штанишки молчу, на троих ещё кое-что, а вот как же быть с шапочкой? У Классика, помнится, по этому поводу был скандал - у нас же ругаться некому, и порадоваться некому, разве мне только… ну ладно. Трое явились миру в один день, не брат, не сестра - други, а ведь друг - он же не только друг, он ещё и другой, героями не рождаются, одинаково не рождаются, одинаковыми считаются, но никто ни с кем не считается, только дети в считалках считаются, вырастают и в брак сочетаются, ну, понесло-то! Первый не выдержал и рванул первым, с осторожностью выглянул второй и только потом вылез, а третий вообще хотел остаться, да нельзя : выпихнули - пришлось. Откуда всё, откуда, откуда трава, откуда камни, откуда пляшут по воздуху три пары пока-ещё никчемных ног, а главное, куда, остановить бы, сделать вечными, чтобы не плакать горько потом…потом-потом, а что тогда? Потом Откуда стал Куда! Если «откуда» слишком уж скоро поменяется на «куда», то расстанешься с маленькими ножками : шутка–ли, трое, навсегда расстанешься, одинок останешься, будешь плакать и скулить, всё равно тебе водить, ну вот, мы програчили начало сказки…
Трое разлепили очи свои в день единый и стал для них свет! Это только так говорится «стал», теми, для кого он «был», а на самом деле свет полоснул по ним нещадно и остро, по глазам, по лицам, зрачки сузились, исчезли и вынырнули обратно от того сколько всего, сколько! Рыба-то, она постфактум хвост подогнала, где каждый увидел себя одного в безграничном своём одиночестве, в каждой чешуе по одиночеству, ой-ей, сколько же нам ещё придётся! А пока вместе, так теплее, так легче: шаг, шажок, чего бояться, ну, пошли, и пошли, нормально так …руки-ноги-голова : тип-топ,  всё есть, всё можем, коли нужим:  хотим – ползём,  хотим – кружим, а ещё желаем перемещать в пространстве отличные от себя предметы, точнее, сначала себя, а отличные предметы – после. Началось с того, что взмыли в воздух и сдвинули с места отличный шкаф - получилось, зачем не знаем, может зря, но залезли в перемещённое и сидим, отдыхаем, а он так ласково убаюкивает - нашептывает да шубами, в нём висящими, укрывает - тут и заснуть недолго. Первым как всегда проснулся Командир, пунцовым гребнем тряхнул, глазищем мигнул, взлетел на шкаф и закукарекал. Разбудился Худенький, нервно задёргал : «проспали, проспали!», с досады стал Бездельника пинать, а тому по-фигу, он слышать-то слышит, но на пустяки не отвлекается - смотрит сон-tv.               
Сон первый, философский, из собрания снов Антона А , в котором висят они трое в воздухе, а от каждой клеточки их живой нить к чем-то ещё тянется. Вздрогнешь слегка - и мир дрогнет, зазвенит колокольчик-малиновка. Так и живут.
Глава 2 «СИНОПТИКИ» «…не спать! Не спать!» - эту арию Худенький исполняет всякий раз громким шёпотом, как будто боится кого-нибудь разбудить и вводит тем самым всех и себя, за одно, в заблуждение : так спать или не спать? Бездельник как всегда «уже в курсе»: только перевернулся с боку на бок, бровью не повёл. Худенькая опера превращается в пантомиму с заламываньем рук : «и  всё, и всё сам, за всё - сам!», переходящую в бурное действие: «ой, куда ж оно подевалося?», горячо под рубашкой, так и тлеет, так и жжёт, выпустил на волю бережно, чтоб не уронить, в обеих руках несёт-торопится, только бы не! Только! Больно но светло… Пристроил, и к Валу Небесному метнулся - круги наматывать : сначала чутка заблестело, выше поднялось - светит ласково, теперь всё, теперь уж сияет - не достать, солнышку привет и наше почтение. Ох-устал, ох-присесть бы : притомился, видать в суете да деле, с непривычки чуть не сгорел, вдохнуть не успел, только выдохнул -  Командир сверху крылами в бой гонит – пора! Опять заметался, шарит пониже пояса, в карманах порточков сереньких, хорошо ещё, что в своих, хорошо не в порточках самих, мы тут не одни, в конце концов, а причём здесь Бездельник? Бездельник… имя-то какое приличное, а первую букву попробуй, замени и всё, всё, цензура! Спит Бездельник, никому до дела и дела нет! Бездельник будто услышал, зевнул во всю варежку, так что потемнело, лениво дунул - лёгкое как пёрышко, облако, заслонило свет, вынырнув, ой…да-да, именно,  из сереньких штанов и конечно потекло–закапало, Командир спикировал со шкафа вниз к Бездельнику, тот, не просыпаясь, раскрыл над ним зонт, а Худенький под этот зонт юркнул, и все при делах, тут и окно перед ними нарисовалось. А так долго можно сидеть с той стороны окна под крышей, пусть даже и такой сирой, сплетённой из ветхой тряпки да железных спиц, и очень даже хорошо, потому, что на безрыбье - Рыбоньки-то нету - на бездомье и клетка - номер люкс. Сидишь, считаешь капли, бегущие по мокрому стеклу, сидишь и не замечаешь - давно уже прошёл дождь, луна выглянула, звёзды высыпали порошком, и видишь ты их сквозь воду своих глаз. А наши опять удивились всему и поняли - не всё оно просто так, само-по-себе, не всё…
Глава 3 «ПОИСКИ И ПРОИСКИ» …богоискательством в определённый момент своей жизни страдают все - как говорится «пришла пора», вроде осени для грибника. Ищут везде, везде ищут,  ищут даже там, где стыдно сказать,  сказать - и то стыдно где, интересуются : есть ли, и если есть, то какой, где живёт, подробности, хорошо хоть номер телефона не спрашивают, а кто по активней - напрашиваются, специально бякают, чтоб посмотреть - отольётся ли коту слеза мышкина, ляпнули-с, прощенья просим, мышиная слеза. Ну, если б так - был бы прок, отлилося - значит есть, но не отливается! Время,  уже время прошло, много времени, пора бы - и ничего, нет всевышней реакции: преступление и за ним, соответственно, наказание, ну вот опять ляпнули, простите великодушно-с. Жизнь, как говорится, на исходе, подустали немножко пакостить : нищему копеечку, ни кулака те в зубы, ни в ухо матюга - праведничаем, и вдруг…Иов на Иове : везде болит, неприятностей вагон - одним словом, накрыло, причём всех : кто деликатно спрашивал и кто напрашивался. Каемся теперь, карманы выворачиваем, а без толку. Но вернёмся к теме: эти трое родились в один день, вместе поняли, одновременно осознали, а мучаются! Один с трудом сохраняя равновесие сидит верхом на скользком лотосе, и как за него держаться - непонятно, он же всё – таки цветок, руки заняты: чётки надо перебирать да бусины считать а если ещё и высоты боишься… Свалится - приговаривает : кармапачено, кармапаченочки ! Другой не ест, не пьёт, похудел-жуть, излишествами всякими нехорошими не увлекается, а чем занимается? Ежедневно и тщательно разглядывает площадь ладоней своих: аты-баты, где мои стигматы - так над ним Командир постёбывается, якобы веря только в крепость мускулов, а сам-то, между прочим, спит в позе звезды от Леонардо… Главное- то, главное, ведь никому слова поперёк не скажи: заклюют - закаркают, заплюют - захаркают, могут и бока намять - ну их… Чуть не рассорились в пух и прах, но вовремя очнулись, прозрели, что об одном, всё об одном, и зажили заново - ищущие да обрящут. А луна вновь на небо взошла, вся, опять же, в звездном угаре и ночном трауре. Почему взошла, куда канет на исходе ночи – не известно, а мы и думать забудем - не будем, неча голову ломать, всё равно нового не придумаем, лучше давайте пить чай из блюдец с присвистом, вечерами очень даже приятно выпить чаю вот так, сидя внутри дома без стен, под крышей из старого зонта, глядя на небо, серебристое в клеточку, сладко-лунное в точечку, бесконечное как Рыбий хвост, зажженное неизвестно кем. А мы в третий и последний раз начинаем нашу сказку, и, наконец, рассказываем её до конца.
Глава 4 «Дружба врозь». Однажды жили-были трое. Один такой вечно голодный и нервный, и через это Худенький, другой - наоборот, Бездельник, очень всем довольный, а третий, вообще, Командир. И вот решили они однажды выпить чаю, расположились посреди чего-то, рядом, благо свободно место, Рыбу поместили - пусть её, старушка, сидит за компанию, подразложились, чайничек, там, с крыжечкой, все дела… на что-то такое столоподобное его поставили, значит, и ждут. Смотрят, а чайник уже не чайник, а телефон, «оба-на!» - хором высказались, налили внутрь воды, а он - молчок, ни тебе свисту с паром ни даже звонка, ага, время есть - сбегали за сервизом «мэйд-ин-франс» и баранками, посидели ещё, проверили – ничего, и на ощупь холодный, может бегаючи триумфальное закипание пропустили? Эх, была-не была, повелись - крутанули диск. А чайник как запищит от обиды, вместо телефона мышью оборачивается, и хитрым чёрным глазом из-под трубки подмигивает. Перепугались вообще, футы-нуты, дурень железный, чего хочет? Решили в «мэйд-ин-франс» разливать, баранками закусывать, а он уже готов, чай-чай-кипяток, долго чайнику в длинный нос дули, потом еще немножко руками помахали, не обжечься бы, «р-р-равнение на кружки!» - гаркнул командир и отмашку дал, затянув : «выпьем за Родину…». Отхлебнул Бездельник – горяченько, баранкой-хрусь, в улыбке тает да жмурится: жить можно. Командир залпом опрокинул, «эх! - говорит, хорошо!» - говорит, вскочил, да забыл, зачем, вспомнил - баранку в карман положить, снова сел, только Усы Будущего с размаху вытер. А Худенький возьми, да загляни в кружечку, и всё, и всё, и заволновался, занервничал: пусто в кружечке, пусто, обделили–обошли, случайно ли, намеренно!? Командир кипятится, чисто сам чайник, торопит: пей да пей, Бездельник вообще делает вид - морда самоваром, Рыба смылась, а чайник залез под стол, оттуда всем нос кажет, единственным зубом ухмыляется. Вот и подумалось Худенькому тогда – обидно : не любят его здесь, не любят и не понимают. Хотел баранку забрать, а взял свой чемоданчик с родными, много раз проверенными вещами : бутербродом сухим да будильником сломанным и ушел, куда глаза глядят, и нет его. Тут Командиру, как есть, в рог стукнуло : если не я, то кто? Глядь в чашку сверху и узрел своё Великое Предназначение, накинул шинельку, козырнул товарищу и в путь. А Бездельник сидеть остался, всё ему ни по чём–отличненько, опять же баранка лишняя при нём. Жмурится-то жмурится, а тоже не чужд любопытства, нет-нет, да и бросит на чашечку взгляд, да взглядом погладит. А где гляд, там подгляд - подглядел тоненько, и сам себе удивляется: до чего же всё внутри ему привлекательно-завлекательно, ах, целый мир, и затянуло туда всего, так и потонул в удовольствии. Рыбу жалко…Вот такой «мейд-ин-франс».
Глава 5 «Усы Будущего». Долго ли, коротко ли, пока тот, кто первым ушел - скитается, Командир, предназначение осознав, стал всем вокруг  командовать и весьма в этом деле преуспел : даже планеты, и те вокруг него двигаться стали. Вот как это было : орбиты, понятное дело, круглые, по ним бегают шарики и даже не бегают а плавно скользят сверху вниз и опять наверх, напоминая старинный калькулятор под названием счёты или вечный двигатель в натуральную величину. Естественно, Командир в центре, маленький такой, вроде мухи, но дело знает: руками машет, регулирует движение планет, а они, даром что огромные-важные, не возмутились, в позу не встали, почуяли, видать начальникову стать, крутятся как миленькие. И, надо должное отдать, ответственный, мелочей не пропускал - Рыбу рассудил - живая, а холодная плавает но не ходит и, вообще, молчит, давно знаем, с рождения ей в хвост смотрелись и всё-таки подозрительна, чего-то вынюхивает здесь, высматривает, отмалчивается…Теперь Рыбы все, согласно инструкции, ходят, говорят, а если надо, то и подогреешь! И вот, настал в жизни его такой момент, когда встретил Командир женщину своей мечты, ту, которая всё знает и в руках у нее это «всё» горит. Ликом и ногой кругла, телом смугла, жаль, ростом не вышла - но ведь и не каждой версте верста, Усы Будущего под носом топорщатся - надо идти - идти хочется, мало того, что кругла так ещё и хозяйка, и как хозяйка мила, хороша и всезнайка, преподнес, как подарок к свадьбе, непонятное трофейное существо, опять же, Рыбонька выручила, прикинулась, а может просто вечерком с гостинцем зашел... Знаешь - стоит этакой мэн, подмышкой хвостатый кулёк, усы торчком, зубами белыми у дверей хвастается. Пустила. А от этого, понятно что, появляется, точнее, кто, и всё, и всё кувырком, правда, пока лежит и только глазами, невидящими по- новорожденности, зачем-то в потолок смотрит, а планеты уже тут как тут, вокруг Него, все вокруг Него, нового : ах, носик-носик, ах, пяточки, где чепчик, ой, глазки папины, держи правильно, чёрт косорукий - баба бегает из кухни в комнату и обратно. Хуже то, что теперь есть тёща, точнее, она была всегда но нынче её присутствие стало реальностью, и не выгнать, как-никак, помогает. Невозмутимые светила подмены не заметили, скользят себе, кружатся, как всегда впрочем, а Рыбу ныне центровой Младенец водит на поводке, она ему, перебежчица, речь преподаёт. Ну, и как же дальше в такой обстановке реализовывать Великое Предназначение? Нет уже на это никакой возможности, Усы Будущего повисли как белый флаг, только шинелька от прежней жизни осталась. Да, как не жаль, но звучит «Прощание славянки», дрожит на ветру ещё не выпущенная слеза - это поезд уносит, уносит в даль, в погоню за предназначением!
Глава 6 «Приживал». А может быть тот, кто ушел первым, вообще выбился из сил, сел где пришлось, достал что было, завспоминал, загрустил. Из рук все валится, а сам он валится с ног - но спать нельзя, вдруг настоящие хозяева Места нагрянут. Вот тут-то они, конечно, и нагрянули, сами на - койку, приживал - под койку, что там было - цензура вымарала, но что бы не было - почуяли: рядом еще кто-то есть, проверили, даже свет во всех комнатах позажегали, однако не нашли. Притомились поиском, стали всерьёз укладываться – опять, ну точно, в затылок дышит, а не показывается! На кровати двоим под теплым одеялом не спится, и под кроватью на чемодане узеньком одному не уснуть. Так и промаялись до утра, хотя сон-tv посмотреть успели, по-семейному, один на троих.
Сон второй, реальный, увиденный всеми в 2003 году. Прямо посреди ночи стоит чум. Вокруг темень, а внутри чума светло и радостно. Не понять, что там происходит, вроде бы кто-то один тарабарит - байки травит, а двое со смеху покатываются и ненужные вещи по приколу в трубу швыряют, в смысле, из чума наружу выбрасывают - балласт видимо. Потом притихли: поняли – палево, прислушались, присмотрелись, подползли вместе с чумом, а чум возьми и лопни, да так сочно, вместе со всем содержимым. Только смех в темноте, хохочет-заливается.
Продолжение главы 6 «Казарма». А утром зазвонил будильник, только никто не проснулся, вернее, проснулся, да не тот. Из-под шинельки замычало-заохало, думало - это в голове так трещит, выглянуло глазами мутно, пошарило тоскливо, остановилось прицельно на круглом и мучительном,  сверху рукой – хрясь, и обратно в сон. Будильник, правда, тоже не промах, опять: « тр-р-р!», дуэль, типа, кто кому скорее надоест, ну что ж, ура-ура, подъём с утра… А что герою нужно по утру - быть до синевы выбритым и слегка пьяным, тут же всё наоборот : слегка выбрит и до синевы...сам понимаешь. Папироску в зубы, в голову мысль, шинель на плечё и на плац : ать-два, ать-два, сразу кровь горяча, сразу песня слышна, сразу тянет на подвиг, а лучший подвиг есть что? Спасение прекрасной дамы, а если спасать её не от кого, тогда просто хватай и тащи туда, где потемней, ну, в общем- то на этом можно бы и закончить, однако о Месте, каким его увидел Командир, рассказать хочется. И о Бутерброде, конечно. У Классика, помнится, было: «зал - не зал, а что-то длинное», увы-увы, нет места разгуляеву и вальсам в пространстве нынешности, даже придуманной - много маленьких закутков, именуемых комнатами и везде одна тема: жёлтый стол - жёлтый стул, как в дурке, ей богу, всё в жёлтом колоре, справа окна плохо вымытые прикрыты стрёмной занавеской, слева напротив двери щит бледно-зелёный висит а под ней кусок мела огрызочком : кому-то кальция не хватает, вероятно, столы-стулья есть, кроватей нет, плохо спится здесь, что-ли, или на кофие все, впрочем, было исключение: одно странное помещеньеце с черными тряпками на стенах, без окон вообще, стульев штук тридцать поставлены в три ряда, везде лампы, магнитофон «Электроника», усилок к нему зачем-то, одежды много разной на вешалке, бери - не хочу, это при двух-то дверях: пожарной и второй, вообще не запертой, видимо и брать некому, есть только кому гореть, а, к слову, где двери - оглянулся - нету ни одной, и не важно, важно, что посредине комнаты ароматно парит Бутерброд, свежий и вкусный на первый взгляд. Тут-то Командир и купился - со вчерашнего выпитого не закушено - бросился, не помня себя, на Бутерброд чтоб завладеть им, покорить и, в завершении, прикончить, но не тут-то было : выскользнул тот легко из-под Командирского тела и висит себе дальше, сыром отсвечивает, маслом лыбится, Командир его хватает, а Бутерброд уворачивается, целая вечность прошла, прежде чем оскаленный рот сам без помощи ненадёжных рук вцепился в предполагаемую свежебулочную мякоть, а секундой позже издал крик внезапной потери передних зубов : красавцем был а теперь и вкусить нечем! Заплакал тогда Командир, стал верёвку с горя зачем-то к ноге привязывать да и повис на ней рядом с мучителем своим, висит и плачет, зубы передние жалеет и жизнь свою одинокую, непреднозначенную, крупными каплями по полу размазывает. Бездельнику, наверное, сейчас тепло и весело, сидит у самовара, тот ему сам и варит, одно слово – Родина. Худенький чего-то вспомнился, запах его свежевыстиранный, вещички… А Бутерброд улыбается : «на чужой каравай рот не разевай!» Понял Командир, что друг его здесь ночевал, да в спешке забыл не только хавчик скромный но и голод свой вечный по-рассеянности оставил, затосковал солдатик по дому вниз головой вися, да так, что заплакал уже в голос, громко и протяжно подвывая как в детстве, чтоб услышали и пожалели, глядь - стоит он у пожарного выхода : ноги на полу, зубы передние там где им положено быть - во рту, Бутерброд стал бутербродом, уменьшился до стандартного размера и мирно лежит на подоконнике, баранку в кармане нащупал - легче стало, может и всё - ничего, только над дверью железной картинка - бежит человечек, зелёный от пламени по стрелке вниз, и с криком : «горим!», Командир рванул из этого окаянного Места, мечтая во чтоб это ни стало найти Худенького живым, отдать ему баранку и отучить его раз и навсегда шляться и разбрасывать свои вещи.
Глава 7 «Коммуналка». Квартирный вопрос - тема тяжелая, неприятная : мы в туалет и они в туалет, мы на кухню - эти уже там, борщ варят, все конфорки заняли! Им бы мыла кусок туда, вроде приправы, или дохлую мышь на дно : вот вам и ПЕНА ДНЕЙ и борщок-с с мясом… Но ведь мы ведь, бля, интеллигентны крайне, по углам ныкаемся - кыш сказать не можем, или, там не знаю…подвиньтесь, что ли, просто же всё, сказал - подвинулись, чай не карлики какие, что к чему понимаем… А карликовые спички, кстати, на верхнюю полку прячут, а за что - тем более, что есть за что - это мы в красках расскажем : живёт, скажем, такой вот маленький, безобидный, скажем опять же…человечек. Безобидный, вроде бы, так как безобидность его связана, главным образом, с размером его роста или ростом размера, как правильно будет, чёрт его разберёт, вот и вопросец наворачивается сам собой : а откуда берутся такие вот…маленькие? Вы когда-нибудь видели его маму-папу? Других родственников? Вы что-нибудь о нём знаете? Последний вопрос задаю шёпотом : уверены, что карлики тоже РОЖДАЮТСЯ? Вы смотрите на него, неважно как смотрите - брезгливо или сочувственно, важно то, что он смотрит не на, а сквозь вас, но это лирика, поэтическое домысливание, если хотите, наглый, зубастый, стоит посреди нашей кухни, время – ночь, мы, правда этого не видим - спим, в две дырки сопим, а все-таки…Его любят снимать в кино и платят за малость роста столько же, сколько вам за величину мастерства, актёрского мастерства, понял? Прикольно, да? А ещё он любит зелёное, зелёный цвет, точнее хаки, сидит на ящике из под чёрт знает чего и утверждает, что там держали гранаты потому, что ящик зелёного цвета и смотрит тебе в пупок многозначительно сквозь. И хрен поспоришь - глупо как-то, ну нет, ещё чего, конечно же не пробовали кулинарию его, глубоко полночную, в рот взять противно, чего он там себе варит и как ест, если б видели как он ест этими  своими зубами аршинными, но пришли друзья и нечем…нечем занюхать даже, не то что закусить, нечем, понимаешь! Он колобком от бабушки, от дедушки ушел, и к нам домой пришёл, чёрт его знает с работы или учится, как китаец, бля, до одури - хочет хирургом стать, ты прикинь, хирургом…стоя на табуретке оперировать будет, к такому под нож, а? Пришёл, короче, к себе домой, конечно тоже, но ведь и к нам, хочет чего-то там подогреть, вот так вот, когда «прочие» мы видят десятый сон, в общем, мы сожрали с друзьями его хавчик мутный и спички спрятали - холодное он не ест, желудок бережет, за здоровьецем следит - следовательно до утра не узнает, а утро вечера мудренее - по классику. Вкатывается – всё как обычно, только спичек нет, сначала лезет ножками короткими на табурет, ручонками за стол цепляется, мы не видим-спим - но всё равно ржака, со стола до полки так не достать - высоковато будет: «гулливерчики» соседские постарались, это мы! Некому подать ему ночью спички эти, понимаешь, некому, мыши одни, каблуком их, да и те - в борще! Тогда он со стола на табурет, с табурета на пол, трансформируется: не колобок уже – Кол- Вам-В-Бок, весь длинный, тонкий и точный крошка-динамит, подозрительно пахнущий серой, свободно берет коробок и поджигает всё к чёртовой матери вместе с борщом, тараканами и сбережениями госбанка. Теперь он настоящий бомж - погорелец, пахучий и грустный, если выжил, сука, маленький…
Так называемый, десятый сон, который никто не видел по причине позднего времени трансляции сон-tv. По кухне летает Рыба, и все, сообща, пытаются загнать эту Рыбу в кастрюлю, лупя по ней шумовками, сковородкой и противнем. Но Рыба не сдаётся, она видала всех в железном гробу с датой захоронения, обозначенной на крышке. Так проходит ночь и постепенно травля превращается в игру под названием "бадминтон". Все счастливы, а Рыба впервые испытывает радость от полета.
Продолжение главы 7 «Самоубийство». На крыше очень высоко, по этому именно с крыши открываются любые панорамы - Париж это или Жмеринка - всё видать, и шпиль Адмиралтейства рукотворный - золото в голубом, и ряды квадратных ульев, подпирающих линию горизонта. Пчёлы отдыхают, когда-то вылетели из своих дальних и диких гнёзд в поисках новой жизни, более сладкой, естественно, и повезло - теперь вот мёдово: и в руке и на голове и по ушам течёт голосами заморскими и отечественными из эфира сочится. Панорамы к слову разные открываются, но особенно хорошо с крыши видна - ну прям как на ладони - панорама собственной жизни, собственная жизнь или жисть, как называют её, жизнь, в разговорно-вопросительной форме: ну, как, мол, она, жисть? А она, видишь, по разному… именно по этому из десяти походов на крышу один - с ускоренным спуском, на долю десяти самоубийц один обязательно прыгун. Лучше и не придумаешь конца всему - полёт и воля, одиночество самоизбранное, желанное. Планы нынче такие: первое - попрощаться с родными, много раз не пригодившимися вещами, чемоданом старым, будильником сломанным и запахом забытого в МЕСТЕ чёрствого бутерброда, второе - жирно впечататься в асфальт, а он поцелует не хуже самого дорогого-любимого, самого нужного, самого. Пчёлы по ульям сидят, вечер у них и хорошо, мешать не будут, тем более, что характер дурацкий, вроде красиво всё придумал: полёт, воля и тому подобное, уже не помню что, а неуверенность чувствуется, это и по походке видно и по всему, как по ступенькам последним поднимаешься и как берёшься за ручку двери в последний раз, видишь ли… необязательно хочется умереть, когда дальнейшая жизнь в тягость. Чего хочется - не поверишь : Простого Человеческого Участия, ну вот, собственно, оно на этой крыше сидит, курит и прётся от всего на свете : от ветра в лицо и от близости звезд, а где-то в лесу запел чёрный дрозд, и вся эта фигня - вдохновляется, короче, по полной и неожиданно для стихоплёта все мгновенно понимает, например, понимает, зачем ты вылез на крышу. Ты ему " нет", а он тебе  - "да", ты - козлёнок в молоке, а он молоко в козлёнке, да ну тебя, указывать мне будешь ещё зачем я и почему я, я вообще-то вышел подышать перед сном, вот только дождусь, чтоб ты ушёл и всё, и всё, и камнем. Не уходит - просек тему, час сидит, два сидит - караулит, забалтывает, прям чёрный дрозд, поёт про то, про сё, что жизнь прекрасна, и вообще… А мы уже, ё-маё, устали и не хотим кидаться, ну правда, столько времени прошло, мне в туалет надо теперь…фарс какой-то вместо обещанной трагедии и билет не вернуть и не вернуться…никуда не вернуться - некуда. А пока этот чёрный дрозд заливался, он каким-то образом оказался на краю крыши и, размахивая руками для убедительности, вдруг оступился и полетел вниз, упал то есть, потому что люди не дрозды, не летают с крыш а падают. Понимаю, глупо звучит, но больше я его не видел.
Глава 8 «Смерть героя». Любовь бывает разной, но изо всех ныне известных любовей и их разновидностей самая сильная, пожалуй, всё-таки плотская. Конечно сейчас на меня закричат, дадут понять, пожурят и, в конце концов, поставят на место: нет прекрасней любви материнской, и духовная тоже не менее…я вот чего, я о силе прилипчивости, ибо способность прилипать у плотской любви примерно такая же как у двустороннего скотча - намертво и, по-определению, с двух сторон. Да не введёт вас в заблуждение брутальная двойственность шутки - расслабьтесь - порнухи не будет, просто в реальности никому ещё толком не удалось отделить дух от плоти, где любовь - там и секс, иначе давно бы вымерли. Тем паче, когда целый день бесполезно долбишь молотком по неподдающемуся предмету, например по деревяшке, плотником работаешь типа, очень сильно от этого занятия отвлекает противоположный пол, дефилирующий туда-сюда по авансцене жизни. То появится и тут же исчезнет Сияющая Девством Нимфетка, однодневка-бабочка, стрекоза. Только взял себя в руки - чуть касаясь земли, откинувшись назад, выезжает Полная Страсти верхом, ах, как это сексуально, на велосипеде, за ней - Сосредоточенно-Нежная с раскрытой книгой Гессе, только бы не «Степной волк»,  в руках, а навстречу - Деловая, но такая отвязно-хорошенькая... Да что ж такое! Бросил молоток, выбрал, живёшь. И всё хорошо. Все. Удачно, понимаешь? Половинка к половинке, пестик к тычинке, короче, жили они долго и счастливо, кино такое было французское с Джонни Депом, запомнилось, дом, служба, еда, шинель; стирка, уборка, портфель и постель и Она, понимаешь, Она! Она, такая одна, Любит и всё, вишнёвы глаза, прекрасно дитя во чреве её, у нас обязательно будет сын, дитя будущего, когда-нибудь будет именно сын, и всё чувствует чуть раньше, на один шаг раньше чем ты, по утру грустна - почему это вдруг? С чего бы тоска накатила? По утру, родной мой, по утру, мой друг, что утро уже наступило, видишь, ты, меланхолия у неё, погода, что ли меняется, шинельку на всякий случай накинуть надо, вернусь – обсудим, рядом уже, рядом томно загадочное слово Адьюльтер, и даже платок в её руке уже не платок, а скользкая вялая рыбья мякоть. Вышел-таки за порог, вырвался на службу, а Адьюльтер тут как тут, у лифта ключиком почтовый ящик ковыряет, мгновение прошло и всё поменялось, как будто у одного выросло две тени и всё, и понеслась, острота появляется, благодаря тайне, без неё никак, да, да, те самые романтические свидания в ельнике, описанные у классика, постмодерниста на этот раз, злато волос, французский пронанс, перевёртыш, Другая Она, такая одна, и голос и стать и тоже не б…дь. Почему так? Не знаю, и кто я, чтоб знать… Но тайное, как известно, всегда становится явным, достаточно занести в дом, казалось бы, пустячок – шишку еловую, подло пристроившуюся на дне служебного портфеля, поймёт, всё чувствует на один шаг вперёд, откуда-то знает, или я хочу, чтоб узнала, как маньяк хочет быть опознан и знаменит - так мне и надо: чтоб грянули ливни разоблачений, ударил гром скандалов, обвинения выплюнуты искривлённым от плача ртом. Ни воды, ни камня - молчит, хоть бы выгнала… Я - сволочь. Хотя слово это и женского рода, но сволочь я, потому, что люблю, и дважды сволочь, потому, что люблю двух и вообще не знаю, что с этим делать, что делать с ними, когда их две: счастья-то теперь вдвое, так повезло - не унесёшь… Ладно, мы же цивилизованные люди, отбросим условности, вспомним о спасительном прогрессе нравов, традиционной для человечества полигамности, о мусульманстве, наконец и применим всё это на практике, тобишь в области чувств. Почему бы нам не попробовать амур-де-труа? Спасибо, хоть не де-катро... Познакомились, попробовали, нельзя сказать, чтоб очень понравилось, но «живём втроём». На разных этажах, разумеется - квартир тоже две - я бегаю вверх-вниз и обратно. На третьем этаже шепчет : " Там ты сейчас нужнее!" - а сама губу закусила, в сторону смотрит, якобы терпит, ждёт. Любит, однако… На пятом в это время Другая жертвует собой страстно и собою же страстно любуется-неналюбуется, пишет стихи, тоже любит, короче, не до меня ей, отсылает вниз. Вниз-вверх, вверх-вниз, в школе на физкультуре от такого печень болела, а сейчас сердце, вроде здоровый мужик, 35 лет, а сердце болит, бегал-бегал, ни один "аэропорт" не принимает, ничего не поймал, устал, глаза прикрыл только … запах знакомый свежевыстиранный, сушка в кармане, ребёнок ведёт на поводке щуку, у ней один глаз изумрудный а другой бархатный, трое, три желания, в башне иванчаевой самовар «мейд-ин-франс», чашуйчато - круглый живот важно поблёскивает меж плавников, заслоняет всё, даже солнцё, Мама, мамочка, где я, оглянулся - никого, один в окружении стула, двери и отсутствия всего остального, ни неба, ни стен. «Стук-стук!» – «кто там?» - галчонком в дверь – пусто, «стук-стук!» - опрометью вон - ни следа на снегу, только ветер что-то такое не ласковое, волчье-страшное выводит и теперь уже действительно всё, теперь, хоть толпа алчущих эту дверь с косяка вынесет – нет его, никак нет, пользователь ограничил доступ к своей странице - боится, «стук-стук!» - входят гвозди в крышку спасительного ящика, где лежит Командир в чём мать родила, одаривший своей много видов видавшей шинелькой стыдливо мёрзнувшую в прихожей вешалку. Невидимый, но совершенно чёрный гробовщик ушёл, очевидно, вернувшись к своему кудрявому автору – показаться, остался только памятник Герою, погибшему на фронтах любви.
Глава 9 «Памятник». Посреди площади стоит памятник, курорт, зима, пальма в снегу. Тому, кто на матрасике, скорчившись, спал, уходить пора. Нос из дому высунул и обратно в тепло засунул - погреться. Получил тычок дверью в спину: не твоё - не лезь! Дальше скитаемся... Вроде была крыша, на ней Чёрный Дрозд, приснилось, видно, очнулся опять под теми, хозяевами МЕСТА, а они когда прибежали - у порога одежду скинули, под одеяло нырнули и давай трясти кровать под которой сижу, мне интересно, что на кровати-то происходит, а посмотреть боязно - это потом выяснилось, что они меня не видят - пропрятался, всё землетрясение пропустил, а любопытно… Ну да, выкинули на мороз - сам виноват, зачем нос куда не надо совал, холода напустил, не видят же меня - дверь от сквозняка закрыли и баста, а посреди площади памятник - загляденье: грудь колесом, награды искусом на шинельке горят, а шинелька, ой-беда, хороша шинелька, да не наша, наша только дыра в кармане да насекомое на поводке, если б мне шинельку ту, уж я бы в ней, эх, загулял! Много их вокруг, каменных, вкруг да вдоль аллей пальмовых, белых, одна, вон большая, статная, без руки только правой, ай-яй-яй, коромысло нести будите - это ж половина воды повыльется, а другая без носа, со всеми руками, правда, но уж больно страшна без носа, сбежал, что-ли…с вёслами, с детьми, с колосьями и герои рядом ждут - виски с проседью, мне бы только шинельку бы! Если б мне шинель такую - встал бы посреди площади тоже, руку вскинул с шапкой до неба да солнце-радость шапкой поймал и над снегом пустил - покатилось бы оно, звеня, полетело над людьми каменными, отогрело, руки-ноги дала, кому надо, кому надо - лица умыло да расцеловало. Коль разденешь одного - беды в том не будет большой, всё потом сирому-голодному сторицей вернётся, никто и не заметит, да и нет никого : зима, курорт, одна пальма глупая стоит и памятник, а он точно не увидит - глаза отсутствуют, и возмущаться-орать не будет – нечем, головы-то вовсе нет, безголовый совсем, видно вовсе Герой - не повезло, а холодно как, в чемодане один раз ночевал от холода прячась, но не стал больше - проснулся когда, подумал : по-фараонски в гробу с будильником и бутербродом схоронили, чуть и правда богу душу не отдал, страшно живому похороненным быть, ну да ладно, не долго холодовать осталось, нынче мой день, хап шинельку - хороша! Уже руки согрел, плечи под шинель расправились, стать молодецкая героическая поясом узким стянула только ноги почему-то в пляс не идут, стоят как вкопанные посреди площади, белокаменные, а под ними голова моя смотрит без глаз да кричит немо, рванулся так что пуговицы брызгами, золотом по белому, а шинелька-то непростая, сама кого хочешь съест, ты вправо - она за тобой, ты налево и она туда же, страшен тот, кого не знаешь - если б мне шинель такую! Тот, невидимый который - мне бы только посмотреть! Не потрогать, не избегнуть - одного раздеть, не больше! За плечами усмехнётся - ждёт когда ты сам придёшь, вдохнул мороза пополам с ужасом, и готов… А памятник всё успел: и поплясать, и поплакать, и голову твою глупую примерить и речь надгробную произнесть, и к ответу кое-кого призвать, и снежком сверху присыпать.
Глава 10 «Восток». Настоящему бездельнику жизнь, как правило, улыбается всегда, и всегда в горизонтальной плоскости : лежишь, жизнь пред тобою, девственно- нетронутая, лежит, и все друг другом довольны. Ну как тут бока не плющить! В плисс-чепце, да с сосочкой, а позже с папиросочкой, жаловаться – грех, и те двое с постными лицами на старой фотке в рамочке, над кроватью висящей... Была, была улыбка на лицах, чуть вымученная, может, но в целом – настоящая, временем стёрлась и невозможным, немыслимым поведением того, кто пониже рамки, родственника ленивого, то бишь. В ширину распух так, что встать не может, а мы уже стаааренькие, одной рукой за клюку, другой - за родную, соседнюю немощь, так и живём, не курил бы ты в постели, а? Глаз уже не различить, пустая рамка потемнела до траурной, а ты всё лежишь, хоть бы книжку почитал... Книжку? Книжку можно, только кто в ней страницы перелистывать будет - а, Рыба, пастырь речевой... согласен, пусть тогда и читает сама, и слушает, всё равно рядом ошивается, а я, пожалуй, отдохну, мы, младенцы, получше вашего разбираемся в этом, как его, дьявола...забыл. Слово такое хорошее и забыл! Да это ж не я, это Гоголь в рамке объявился, спускается, красивый такой, интригующе-чёрный : то ли томный вампир, то ли влюблённый банкир, и всё, и всё, и уже никуда не деться от сна, магнита, от южного взгляда, а бесчисленные руки его алые ласкают, завлекают-опутывают, праздничными искрами увешивают, где нужно укроют, где хочется - обнажат, Гоголь-то здесь причём? А Гоголь всё знает, всё добудет. Сколько, скажи, за тебя верблюдов?
Сколько, скажи, ну сколько?
Хочешь - гуляй, с тебя не убудет,
Пой и кружи - с тебя не убудет.
Хочешь - танцуй - с тебя не убудет.
Хочешь - танцуй, и только.
Бей и труби, сердце сожги,
А после танцуй, и только…
…огонь - эхо далекого жалобного пения, рождённого на вершине драгоценного жемчуга с именем Восток.
И кобры. Конечно же, кобры,
Песок в глазах, ревнивый и чёрный,
Загар, гарь, глухая ткань, скрывающая…
…скрывающая её, скрывающая всё, кроме глаз, они совсем сузились, слишком ярко всё, слишком...
И рукава до самых кистей,
И ты одна из прочих гостей,
Цветок хорош лишь в цветнике,
Такой, не взыщи, обычай.
В краю, где всё - на грани,
Где миф реальней, чем
Реальный мотив, поющий о,
Поющий про них, концом острия срежущих…алло, 01, вы слышите меня?
…отцветший, некогда прекрасный, некогда бутон, 01, вы слышите меня?!
Сначала бескрайние пески сожгут ступни, оближутся сладко и приступят к коленям, и всё, и всё, и выше! Очень, очень, больше всего на свете хочется пить, и бездельник единственный раз загадывает своё единственное желание: вы сышите меня!
ВОДЫ, КАК МОЖНО СКОРЕЕ, ВОДЫ, КАК МОЖНО БОЛЬШЕ И...слаще!
Глава 11«Сироп». В темноте живут самые видные, например, в глубинах океана плавают не простые, а светящиеся рыбы, поэтому их видно лучше чем каких-нибудь других, не светящихся, вот, а среди них, таких не простых, есть одна очень всем довольная, догадайтесь, кто! И вот сидит она в огромной прозрачной чашке - не то, чтоб утонув … просто сидит в чашке, губами перебирает, и всё. А вокруг не вода - настоящий сахарный сироп, пузыри пускает, и леденец на палочке кушает, пожевывает, посасывает от нечего делать : за чашкой - сироп, внутри чашки - сироп, в животе сироп сладко - розовый, за стеклом чешуйчатые рыбьи бока трутся, хризантемы местные распускаются - красота. Вот так и надо - ни куда сроду не ходил а всё видел, кнопочку нажал - распустилось всё, другую нажал - побежало, третью - сам летишь, опять нажал - в чашке сидишь. Рыба сначала меняться не хотела, но за сушку Худеньковскую, лишнюю - забытую, пошла, может - жалеет, не знаю, но мы довольны: мы - это я, а меня много, на одного многовато придётся, то есть. Самовар с чаем, сервиз «мейд-ин-франс», баранки к ним да подушка–кровать, а большего и не нужно, Рыба- то хитрая, думала меня отослать, иди, говорит, ищи их, пропадут без тебя - глупые, а я хитрей - что есть, то есть, сушку лишнюю рядом положу - Рыба и выманилась на неё, лакомка, я вместо Рыбы в сироп бульк и под крыжку, леденец позже возник, от стенки прозрачной розовой отошёл, когда Рыба в неё, распознав ошибочку, бестолку колотилась. Ну, разнервничалась она, конечно, ругала меня на чём свет стоит - а на чём он стоит никому толком не ведомо, за стенками толстыми всё равно ни слова не понято, в общем, пришлось ей, Рыбе-то идти самой куда глаза глядят и восвояси. Не знаю, нашла она тех двоих, с кем тогда чаи распивали - не помню я толком их, да разве всех, с кем чего пил, упомнишь … но хорошо бы нашла, не чужие, вроде, щас вот только кнопочку переключу на новое, ого, а сверху, чего-то, снаряды железные валятся, торпеды свищут, бомбы, такие все в шипах - старые, и другие, гладко - свежие, смотреть вкусно. Не тот канал, видно, или кнопка не та, вот что, все белые на пульте а эта, ой, умора, красная, ни разу не тронутая, Рыба не велела, ну да ладно, нам нет никакого дела, нажали и что, перепутали, у нас леденец очень вкусный на палке, розовый, тут он возьми, да обломись, и всё, и всё, и дрогнуло стекло, пошло трещинами, хризантемы скорчились, снаряды попали точно в цель, а бомбы исчезли вдруг и всё пропало вместе с ними...
- Тебе какой город больше всего нравился?
- Токио.
- Да, красивый город Токио... был.
Глава 12. Любовь втроём.      
Есть миг один, длиннее всякой жизни.
Один затеял свару и сварился.
Другой напился в усмерть на поминках.
А третьему дано, но взято первым.
Такое положенье в миг последний
Не значит ничего и миг последний
Длиннее всякой жизни будет длится,
Заполнив всё внутри своим значеньем.
А если бы сложить тот миг последний
С моим, твоим, его, одновременно,
То нам не хватит времени всей жизни 
На этот миг, такой короткий, малый.
Один очень уставший входит в совершенно пустую чёрную комнату без окон. Глаза прикрыты темными стёклами, по щекам текут слёзы, оставляя влажные дорожки на белом лице. Они повторяют рисунок глубоких морщин, где каждый изгиб - это трещина, ссадина после удара, нечто большее, чем рана, лицо не причём здесь, оно бело и нарисовано. Внезапно стена справа вспыхивает синим, лицо оплывает, мертвеет, превращаясь в голубую холодную маску. Стена слева вспыхивает жёлтым и слёзы прекращаются, пальцы рук ищут чего-то, перебирая воздух. Пол под ногами уходит в зелёную пустоту и Один как-бы висит в воздухе, не падая и не взлетая, за спиной его разгорается ярко- красное сияние, освежив мертвую полуулыбку живого лица. И тут входят двое, прервав сеанс психологической премудрости, и, подвинув в сторону бутерброд, ставят на подоконник магнитофон «Электроника», предполагая прямо здесь замутить и отчубучить. Они видят Одного и, понимая что он третий, мгновенно и крепко задумываются - как им теперь быть, ведь танго - а будет именно танго - есть танец любви и всё такое, парный однозначно, но решение приходит неожиданно скоро : перестать думать и разойтись по разным углам. Любовь втроём возможна, но только между живыми, а дохляки просто жмутся друг к другу - так им теплее. И вот, возникает вопрос: лишний ли третий, если двое других тоже лишние? Замерзший, утонувший и памятник танцуют танго втроём. Сначала топчутся у стен, потом решают от них отлепиться и делают шаг в неизвестность, а музыка заканчивается, «ну-у-у!» - разочарованно тянут они и стены возвращают их обратно. А со следующим тактом они бросаются навстречу друг другу, как в пропасть, как в петлю, друг от друга не оторвёшь – плачут, и безоблачное детское счастье накрывает их с головой.
глава 13 «эпилог, он же сон последний, завершающий, восстановленный по памяти о грядущем», говорят, вначале всего было море, у нас же море в самом конце, трое вышли к морю, и поначалу оно казалось обычным морем, снятым на чёрно-белую кинопленку, но за спинами их, одинаково широкими, показалось цветное, неестественно-яркое, хищное : это волна целует остатки железного цветка, торчащего из неживой плоти берега, рассматривайте сколько угодно, только не приближайтесь, пожалуйста - очень опасно и не сердитесь на меня : кнопка заглавной буквы совсем стёрлась и не работает, теперь я всё время пользуюсь запятой, запятая - моё спасение а точка, что точка - точка бессмысленна, её никогда не поздно поставить … море красивое, даже если смотреть на него издалека, можно использовать огонь, вот если бы взять немного моря, а потом его дистиллировать, то был бы чай, только как его взять, оно же море, символично, правда, с чая начали, чаем и закончим, а что у нас к чаю, нет, руку мы сейчас трогать не будем, не будем руку, я говорю, убери, хватит уже смотреть, запечатай обратно в контейнер и носи его, а как ещё, а как ещё ты думал, он думал… мне не ловко признаться, но нам действительно почти не с чем пить чай даже если бы он был, и, как бы это правильней выразиться, в магазин не сбегать и даже не сходить - нет больше магазинов вообще и мы не бегаем и не ходим, мы передвигаемся, такая фигня, а бездельник вывихнул руку, свою, и всё время хочет смотреть на неё, утверждая, что «осматривает», вы не думайте, она не болит, у нас, в принципе ничего никогда не болит, просто любит человек лечиться, внимательно к себе относится, у него на руке контейнер прозрачный, всё видно через него, но запотевает, контейнер, от разности температур, бездельнику не видно тогда и он просит его снять, а это такой гемор! сначала…ну вы мне верьте на слово - гемор, он клянчит и это находит отклик в наших немногочисленных рядах, понимаете о ком я? один любит лечиться а другой хочет лечить и тоже просит снять, про гемор я уже говорил, ну как тут можно что-нибудь снять, тут неорганика-то растворяется, органика – само собой … постепенно, конечно, иначе мы бы с вами не беседовали, я, видите ли, промежду двух «огней» живу, не путать с огнём, он всё-таки относительно разумен, и мне тяжело, я не умею командовать, командир умеет, но больше не хочет почему-то, а тоже хочет смотреть на руку, вообразив что так лечат - посмотрел и готово, целитель хренов, я не умею даже уговаривать, а было бы здорово… можно было бы уговорить этих двоих, пока не знаю, на что… пока не знаю, но скоро придумаю, только это я и умею, и всё пойдёт по-новому, я верю, верю! было старинное слово «верую», понятие «верить» и имя «вера», не знаю чьё : мужское, женское или детское, дети это отдельная национальность как и женщина, мне интересно, это однокоренные слова или родственные души, ой, ну всё, всё … вернёмся к нашим маленьким радостям и попробуем то, что нашли по дороге, мы, кстати, сделали анализы, это углевод на целых 14,8 % , целых 14,8! - даже ни разу не зачешешься, ну нет так нет, вам, вашество вы наше, виднее, вигитариянец ли вы, не употребляйте, нам больше достанется … мы увидели всё это, ну, вы понимаете о чём я, когда открыли окна в комнате, чтобы проветрить после дискотеки, там было море, берег и больше ничего, мы вышли к камню - он был чист, мы пустили стрелы, но поймать их было некому, панцирь нарос постепенно, сначало было неудобно чесаться и спать, мы ложились, но сон не шёл, думали от жёсткости, потом поняли, что спим уже давно и обратно никак, чесаться со временем научились, мы трое, в принципе, уникальны, других таких нет, интересно, когда вообще никого больше нет, уникальность считается?
я думаю, бездельник не виноват, это скорее его беда - он же ни где не был, откуда ему  знать про красную клавишу на «Электронике», музыка закончилась - он её и перезапустил, так это, кажется, раньше называлось, рыба говорила, но рыба - не авторитет, а скорее, авторитарность, и говорила она про пульт, не объяснив толком ничего, вечно всем указывала что делать да метафорами непонятными пичкала, вроде : «баю-баюшки-баю, не ложися на краю» вот как это понимать, спрашивается, тоже мне, мамка, она, кстати, не только выжила но и прекрасно себя чувствует, не смотря на весьма преклонный возраст, оглохла, правда совсем, но я о главном хочу, о главном
мы не боимся смерти - когда-нибудь мы все умрем, но давайте хотя бы попытаемся сделать это вместе, сделаем во имя, чтобы никто не боялся жить - жить дольше остальных, ведь страшно другое, нестерпимо страшно остаться совсем одному, без права хотя бы с кем-то поговорить, поговорить когда этого хочется, или молчать, если этого хочется, молчать об одном, страшно никогда не вернуться домой,   страшно, что там за гранью всех возвращений – невозвращение, пустота, небытие одиночества, нужно снять защиту и войти в море, просто войти в море, оно будет скрывать нас медленно, по частям, обгладывая тела до кости, но будет не больно, нам же не больно уже, правда не больно, можно держаться за руки, бездельнику с командиром это понравится, а вдруг мы проснёмся обратно, проснёмся там, откуда пришли, и тогда сам собою вспыхнет железный цветок, волна закипит под ним а над морем в последний раз появится матерински–нежная улыбка,  скажет «прощай»  беззубым чешуйчатым ртом, и растает, отпустив нас, посвящается всем любимым.