1. Однополчане. Медсестра Нина Валеева

Мария Пинаева. Где же вы теперь...

Помню войну. Не ту, конечно, где были подвиги и смерть, где погиб мой отец, которого я не помню (в сорок первом мне было два года). Я помню нашу комнату в бараке: две железные кровати, ящик с углем (большой ящик, как комод), буржуйка прямо посреди комнаты и шкаф, почему-то белый, больничный; на полочке лежали сосновые щепки, которые глодала мать. Чтобы не съела цинга. Всё это и многое другое тоже было войной, и всё это я помню. Помню улицу нашу — Сакко и Ванцетти, и хлебный подвальчик на углу Куйбышева, и мать возле него в рёве: украли хлебные карточки. Там же строго стоял немецкий солдат с протянутой рукой – просил хлеба. Помню эвакуированную из Ленинграда даму Ирму Эрнестовну, её меховые шубы, её пальцы в золотых кольцах, её золотую улыбку и большой портфель бумаги — для отопления, которым она отблагодарила мать за приют. Помню другую эвакуированную — без улыбки, ее звали Таней, она почему-то оказалась с маленькой дочкой нерасквартированной, и мать пустила её, и они жили, постоянно ссорясь с матерью из-за моей вредности, но вместе пилили дрова, вместе ездили куда-то на разгрузку — всё вместе. Помню соседку, которая приходила к нам и искренне делилась: «Я гадала: мой Ванчик жив, а ваш Лёнчик погиб». Она не чувствовала, что похоронка движется к ней, только задержалась где-то в пути...

Иногда я вижу повторяющиеся сны... Всегда одно и то же: будто я подымаюсь по раскачивающимся лестницам нашего деревянного дома — без перил, без опоры, кое-как пробираюсь в коридор, который уж теперь не коридор, а зияющая пустота, но в ней, однако, проложены доски к нашей двери — к комнате номер семнадцать. Туда я стремлюсь, там мне будет хорошо. Но беззвучно открывается дверь, и сердце моё заходится: в нашей комнате тоже нет пола — лишь несколько досок проложены над комнатой нижних соседей, где что-то шьют и тихо разговаривают. Тут я всегда просыпаюсь, и состояние тоски сохраняется весь день.

В один из таких дней я пошла на свою улицу с магнитофоном...
Наверное, сейчас своевременно сказать, чем я занимаюсь профессионально, иначе непонятен магнитофон. На областном радио, в доме под телевизионной башней, с 1977 года ежемесячно я готовила передачи о прошедшей войне. Искала своих героев сама. Иногда я высматривала их на улице, в магазине. Подходила и начинала разговаривать. Они не сторонятся магнитофона, вернее, не обращают на него внимания. Что им магнитофон... Почему-то так случилось, что среди моих фронтовиков нет Героев Советского Союза, но имеет ли это значение? Все они, «мои» и «не мои», в одном звании — защитники Родины. Только вот теперь часто на коробку с передачей — вот еще и еще — приходится клеить черную ленточку.

…Я иду по майской улице, кричат воробьи, из окон — музыка, кого-то провожают в армию. Играют дети: «Божья коровка, улети на небко...»
Я ищу на своей улице тех, кто помнит войну, кто помнит Победу. Улица старая, все дома — у земли. Они выходят, как в деревне,— прямо из ворот: Мария Дмитриевна Шляпина — погиб муж и два брата; Матрена Александровна Целищева — погиб муж; Александра Афанасьевна Коновалова — два племянника и два брата; Фролова — муж, отец; Ванчугова — муж, сын... Я иду от дома к дому и меня начинает покачивать, как в том странном сне, где нет половиц, и не за что ухватиться, но сердце все равно болит и любит. И в ушах моих на разные голоса: "Погиб, убит, погиб, убит".

Как-то раскрыла молодежную газету. Юные читатели рассуждают о ветеранах: одни рады, что ветеранов в магазинах пропускают без очереди, а другие — лучше бы их в очередь... Ефрейтор Леонид Дмитриевич Семенов, который прошел войну и пережил такое, что участникам вышеупомянутой дискуссии не приснится в самом кошмарном сне, сказал мне, поначалу чрезмерно любознательной журналистке, с легкостью задавшей вопрос о пресловутом «фронтовом эпизоде»: «Самый тяжелый фронтовой эпизод — это, Маша, полустанок, через который с передовой шел товарный состав с помешанными мальчиками. Их везли в госпиталь». Я хотела получить «эпизод» — и я его получила. Это была одна из первых моих передач, и урок на всю жизнь.

Для меня все они – родные и близкие. Живые и павшие… Конечно, не расскажешь про всех, кто был в моих передачах. Вот лишь некоторые... лишь некоторые.

НИНА ВАЛЕЕВА
— Родилась я в Майкопе, отец был как будто красный командир, мама умерла с голоду. Мне было три годика тогда, у меня был еще брат на пять лет старше меня. Ну, и нас там соседи отдали в детдом, а тогда детдомы только организовывались — ни кроватей, ни постелей, ничего, спали на полу, напокат. А по полу мыши бегают, я все боялась, да и сейчас еще боюсь, что они мне ухо отгрызут. Кормили нас — ну голод же, голод! — нам дадут вот такой кусочек хлеба, и мы так хотим, чтобы он продлился дольше, этот хлеб...

 Началась война — мне было уже двадцать два года, работала на почте. Потом с наркомата связи присылают письмо, чтобы с нашей почты послали двоих работать в полевую почту. Вот. Ну, а кто поедет... все боятся, война. У многих дети. Я начальнику говорю: Михаил Федорович, давай, я поеду, по мне некому, говорю, будет плакать...

Мы смотрим старые фотография... Призрачные девочки в гимнастерках и шинелях, странное сочетание пилоток и кос...

— Наташа это, Кикоть. Я ее схоронила на Малой земле. А это вот Люба — вышла из госпиталя. Она так... она не могла верить, что в двадцать лет осталась без ноги. Написала мне: «Вышла из госпиталя без...", а «ноги" уже не могла написать. А это моя подружка, с которой работали вместе. Она и сохранила все фотографии мои. На Малой земле когда я была, она письма нам писала, хорошие такие, с прибаутками. Солдаты всегда любили, когда я получу от нее письмо. Они говорили: «Нина, от Тамары получила? — читай вслух!" Я читаю вслух, и мы все смеемся... Однажды, когда читала, начался обстрел. А у меня нервы уже расшатанные. Когда немец бомбит или стреляет, я не могла сидеть где-то в уголочке и ждать. Я вылезаю из землянки, стою и смотрю, куда падают бомбы или снаряд. Я должна обязательно это видеть. И вот вы знаете... вот как будто бы я его притянула, этот снаряд, и он — гах! — прямо к нам... Наташа как сидела — ей прямо вот сюда... Надо хоронить, а некуда нести. Мы прямо в землянке выкопали могилку, ямочку, там ее схоронили. И все...

Я люблю песни, вот и сейчас пою. Вечер, тихо когда — с Наташей сядем и поем песни. Вот когда мы второй раз пошли с ней в разведку боем... окончился, значит, бой, мы остались с ней вдвоем на нейтральной полосе, и нам говорят солдаты: "Там, девушки, еще один остался». Мы с ней полезли, положили на шинель и поволокли. И когда приползли на передовую — так у меня руки... все руки в крови. Так оно всё было — песня, кровь…

— А может, вы сейчас споете, Нина Ивановна?
— Сейчас спою (поёт, смеётся и плачет). И вот мы эту песню запели солдатам и морякам этим, а они и говорят: «Девочки, сестрички, спойте нам еще». Нет, говорю, нам идти надо, раненых своих надо определять. Поползли мы, значит, с Наташей...

(Продолжение следует)