Писатель-невидимка. 10

ПИСАТЕЛЬ-НЕВИДИМКА [продолжение]

Экскурс по его живому тернистому следу

(к 80-летию Генриха Гунькина, 1930-2006)


10.

Здесь мне еще не раз придется произносить изумленное “оказывается”. В этой книге – с лаконичным названием «Вельский», - помимо самой по себе Российской ее прописки, меня ожидал, как оказалось, целый букет потрясающих Авторских откровений! Остановлю внимание читателя на двух основных.

1) В довольно объемном и, главное, чрезвычайно содержательном Приложении (в конце книги) Геннадий Русский поместил "Исповедь писателя-невидимки". Этот текст преподнес мне на блюдечке ответы на многие неясности и недоумения, порожденные «Откровением». Автор подробно, основательно развернул мотивы возникновения и предысторию дерзкого своего замысла, причем высветил захватывающе интересные личные контакты с Андреем Синявским, Юлием Даниэлем (его предшественниками на пути в Тамиздат) и – далее, после их ареста и осуждения в 1965 году, - со священником-правозащитником Глебом Якуниным: в поиске выхода через него (поскольку «Откровение» было уже завершено) на зарубежных контактеров. Случилось так, что отец Глеб свел Автора (я здесь не могу назвать его ни Геннадием, ни Генрихом, ведь он, уже тогда решив стать невидимкой, вряд ли излишне засвечивал свое настоящее имя [8]) с Алексеем Добровольским.

“Этот Алеша, - читаем в Исповеди, - работал некоторое время в букинистическом магазине № 28 (ныне не существует), рядом с театром им. Ермоловой на Тверской. Имел он внешность малорасполагающую – походил на блатаря – худенький, узкое лицо с усиками, хмурый настороженный взгляд. От Глеба, знакомого с ним по книжным делам, я знал, что он и правда сидел по уголовному делу, но в лагере обратился, стал человеком верующим, сейчас он дружил с теми, кого вскоре назвали диссидентами, и был знаком с иностранцами, которым передавал рукописи. Я поверил в него; его христианство, казалось мне, покрывало его прежние грехи, а риск, которому он ежедневно подвергался, еще более располагал к нему…”.

Именно от Добровольского «Откровение» попало к Юрию Галанскову.

“Я ничего не знал, - пишет далее Автор, - о героической личности Юрия Галанскова, включившего мою вещь в рукописный альманах «Феникс», предварив своим добрым предисловием. Я не знал, да и сейчас не знаю, имени той женщины, которая перевозила мою и другие рукописи через границу, обложившись ими, смертельно боясь быть обысканной – гебисты кружили вокруг нее и отложили ее отлет на сутки, – и все-таки решилась [9]! Слишком высока была цена доставки крамольной рукописи. Те люди рисковали больше автора. Автор и должен рисковать, он отвечает за свое. Они же рисковали потому, что видели в этом не чужое, а общественное дело…”.

Автор «Откровения» тогда же, не теряя времени, надежно скрыл все следы своего авторства: зарыл “архив Вельского” в шлак – на чердаке соседского дачного домика. Он поторопился не зря. Последовали обыски, аресты, следственные действия, не коснувшиеся Автора. Но и для него дело не обошлось без сильнейших, по-настоящему жутких потрясений. Вскоре после ареста Алеши был зверски избит и погиб Марк Доброхотов, приятель Автора, “несчастнейший, безобиднейший человек, который никогда никому не мешал, да и не мог помешать”. Как только стало известно о его гибели, вспоминает Автор, “меня пронзила дикая, невероятная мысль: он погиб вместо меня! Его приняли за автора «Виктора Вельского»! Он подходил на эту роль всем образом своей жизни, своей спрятанностью, своими знакомствами, занятостью религиозными вопросами, больной психикой, страхом жизни и страхом смерти”. Там же читаем: “Часто так бывает, что прототипы героев обнаруживаются, когда произведение уже создано. В Марке при желании можно было найти нечто общее с вымышленным Виктором Вельским…”.

Далее в Исповеди писателя-невидимки следуют страницы острейших проникновений в суть тогдашних бессудных процессов – наряду с процессами так называемыми судебными. Оставаясь долгое время под гнетом гибели Марка, Автор удрученно допрашивал себя: “за одно лишь подозрение в авторстве убивать”?! И сам себе отвечал: “Не только. Он вообще был для НИХ нежелательной фигурой. Он дружил с религиозными диссидентами. Его дом был центром распространения религиозной литературы. Никому иному, кроме НИХ, Марк не мог мешать”. И все-таки Автор сперва отвергал эти доводы. “Как ни говорили мы, что от НИХ всего можно ожидать, но, казалось, не такого. Индивидуальный террор, убийство по подозрению, грязная уголовщина – даже для НИХ это слишком”. Время шло – и:

“каждый раз, когда приходила весть о загадочных убийствах или покушениях на убийство диссидентов, вспоминал я Марка. При этом жертвами всегда оказывались нежелательные ИМ лица, против которых нельзя состряпать дела… Ныне мы вправе говорить о превентивных актах террора. Мы не знаем, какой тайный план убийства, подобный нацистской "Ночи в тумане", был у тогдашней Лубянки, но фактов достаточно… Кто отдавал эти приказания? Кто эти преступники-невидимки? Уж им-то ничто не грозит. Приказания своей сволочи они отдавали не письменно, да и словесно не прямо, а намеком, как водится среди гангстеров…”.

Приведена в Исповеди и цепочка конкретных примеров: в связи с убийством о. Александра Меня – “незадолго до этого преступления было совершено другое: из электрички, которой обычно ездил отец Александр, был сброшен на полном ходу похожий на него человек”; далее – “покушение на Люшу Чуковскую, конфидентку А.И.Солженицына”; и еще – “В проклятые годы брежневщины был убит переводчик Константин Богатырев” (он “дружил со многими писателями-диссидентами, дружил с Генрихом Бёллем, был известен в своем кругу, но незнаком широкой публике”), а “В 1976 году сгорел в своей мастерской питерский художник-нонконформист Евгений Рухин. Говорят, в окно была брошена толовая шашка, от которой загорелись лаки и краски, а дверь снаружи была кем-то заперта”…

Автор Исповеди приходит к четкому обобщению: “превентивный террор на людей, имеющих определенный общественный вес, но стоящих не на виду”, ставит своей целью “контроль за интеллигентской, инакомыслящей массой. Ее следует держать в страхе, внушая чувство преследуемости и незащищенности… Террор проводится выборочно и отчасти случайно, что не имеет значения, поскольку цель дать острастку интеллигентным кроликам – достигается”. И, как бы выводя сухой остаток из трагедии своего злосчастного приятеля, Автор заключает: “Нет, я не могу утверждать, что Марк погиб потому, что его спутали с автором «Вельского». Я только допускаю такую возможность. Но КТО его убил – в этом для меня нет сомнений”.

Новым жестоким стрессом для Автора послужили дошедшие из тюрьмы слухи о раскалывании Добровольского, о его сотрудничестве со следствием, а затем – вообще о постыдной, предательской и провокаторской его роли в ходе судебного процесса.

“И христианство его, и монархизм, и решительность – всё оказалось внешним, наносным, а настоящим оказалось его блатное, безыдейное прошлое. Он поступил так, как ему было выгодно. Оправданий он не заслуживает. И всё же, и всё же…”

Я оборвал в цитате последнюю фразу. Автор в ней готовит объяснение (подспудно и оправдание) своему невольно возникшему чувству благодарности Добровольскому, невзирая на совершённый им непростительный иудин грех:

“И всё же, и всё же – меня он не выдал! Всех бывших друзей предал, во всём раскололся, но не до дна… автора не выдал, этим искупая отчасти свой больший грех…”

Вообще: мотиву авторства «Откровения» - на фоне длившегося целый год следствия и в связи с иудиным грехом Добровольского – Автор уделил в своей исповеди немало внимания.

“Мне передавали позже, что следствие допытывалось у Галанскова об авторе «Вельского», он, конечно, не знал (а знал бы, уверен, не сказал бы), но чтоб отвязаться, сказал: Я. Органам ничего не оставалось, как провести стилистическую экспертизу и опровергнуть его, но проблему авторства это не сняло.”

Автор выстроил на сей счет собственную – вполне, на мой взгляд, убедительную – версию поведения властей.

“Главной задачей процесса было заклеймить НТС, и эту роль выполнили Добровольский и некий иностранный студент Брокс-Соколов (будто бы агент-связник НТС) [10]. Тема самиздата, неподцензурной литературы на первый план на процессе не выступала. По-видимому, хватило с них позора от процесса Синявского-Даниэля. Не нужна была новая литературная шумиха. Потому, наверное, и не допытывались столь въедливо (а могли бы, если понадобилось бы!), что не нужен был новый выявленный писатель-невидимка… Не нужны были новые имена в страдальческом ореоле. К тому же они могли считать, что с автором покончили…”

Мне остается здесь обратить внимание читателя вот на что. Как мне стало известно лишь в январе-2010 (когда, напомню, книга «Вельский» пришла ко мне из рук Лидии Ивановны), исповедь писателя-невидимки была написана около 20 лет назад, в мае-1992; тогда же, оказывается, она появилась в журнале «Грани» (№ 166); а в 2006-ом, как уже сказано, Автор включил Исповедь еще и в эту уникальную книгу; но – увы и ах! – ни одна из публикаций ничуть не отразилась за все минувшие годы на заскорузлом "эффекте невидимства", как бы намертво оковавшем «Откровение» (заодно с именем Автора), вырождаясь фактически в "эффект небытия"…

2) См. следующую главку.

     [8] Вот пример его тактики (цитирую): “По рукам ходили самиздатские сборники, самиздатские журналы «Синтаксис», «Феникс», возникали литературные компании, сборища на Маяке. Всё это было молодо, задорно, хорошо, и тянуло к ним, к этим ребятам. Но выработавшийся инстинкт писателя-невидимки удерживал от этого. Означало это стать видимым… сразу выдать себя в лапы Лубянки”.

     [9] Это была Ариадна Хальтер-Югова, по поручению НТС совершившая тогда поездку из Германии в Москву, где провела “десять морозных дней”, о чем написала позднее яркие взволнованные воспоминания, в том числе о встречах с Юрием Галансковым, вручившим ей текст «Феникса-66». Буквально на горячем своем теле она пронесла массивную эту рукопись сквозь пограничный спецкордон в Московском аэропорту и доставила ее в пределы свободного мира.

     [10] Брокс-Соколов, 21-летний студент из Венесуэлы, прибывший в Москву в качестве туриста, должен был, по просьбе представителей НТС о “дружеской услуге”, опустить в Москве в почтовый ящик 5 писем и 5 конвертов, а также передать некоему лицу 2 пакета с неизвестным ему содержимым. Выступил на суде активным свидетелем обвинения. “Только в Москве, при вскрытии пакетов, я узнал, что в них находились 3000 рублей, шапирограф и средства тайнописи”.


(Продолжение следует)