Три Василия

     - Проходи, Мироновна. Садись в своё любимое кресло. Я только плитку выключу и приду.
     - Да, не ко времени я сегодня. У тебя гости, - замялась у порога соседка.
     - Какие гости? С чего ты это взяла?
     - Так накурено же в избе. Табачищем так в нос и шибануло. Твой-то, знаю, не курит.
     - Ага.  Не курит он. Второй день одну за другой смалит. Не ест ничего. Вон, погляди на него. Ходит, как петух под дождём. Почернел весь. Глаза б на него не глядели.
                - Может, случилось чего?
     - С нашей улицы бабу Катю, Глухову ходил хоронить. Вот, никак в себя прийти не может.
     - Ты чего это, соседушка? Старая она уже. Свой век отжила. Да ты столько могил за свою жизнь вырыл, скажу, не совру, треть села в них лежит. Что это на тебя нашло?
     - Говорит, друга своего фронтового встретил…
     - Какой я ему друг? Василий при звании был, а я так, простой солдат. Но, как встретились мы на фронтовой дорожке, так он до конца войны держал меня при себе.
     - Никак портянки ему стирал?
     - Что ж и это приходилось делать. Для меня любая работа не в тягость. Берёг он
меня. В самое пекло не пускал. Попадали под обстрел.  Бывало, снарядами фрицы
так перепашут, травинки живой не сыщешь. А в то место, где Василий лежит, даже
осколки не летели. Он мне не раз говорил: «Держись возле меня. Никакая холера с
тобой не случится. Я откупленный». Я думал, шутит он. Любил Глухов при случае
словечко цветастое подкинуть. А вчера разговорились. Он как порассказал, так я
всю ночь от дум глаз не сомкнул.
     - Ага, с боку на бок переворачивается, вздыхает. Спрашивать бесполезно. Пока в нём всё не перекипит, не уляжется – не расскажет.
     - Как же, расскажи тебе. Ты и так ночью во двор выйти боишься. В сенцах на ведро ходишь, а после и вовсе за уши придётся держать, - хохотнул муж.
     - Вот злыдень! Все секреты мои расскажет…
     - Ты, соседушка, лучше расскажи нам то, что Василий Глухов тебе давеча рассказывал.
     - Вот, сказал бы кто другой, я б его балаболом обозвал, плюнул и забыл. А Василию верю потому, что мы с ним одну беду ложкой хлебали. Глухов меня лет на семь старше. Я в соседнее село в школу дорожку топтал, а он уже тогда рыжую папку под мышкой носил. Ну, а что до вашей сестры, так ему никогда отказу небыло.
     - Прямо уж! – хмыкнула соседка. – Видела я его. Лысый, коренастый такой, в очках.
     - Ты б на него тогда посмотрела, точно все ляжки обмочила…
     - Тьфу, на тебя! Срамник старый!
     - Почему «старый»? Я ещё о-го-го! Ишь, выдумала, «ста-арый». Ну, так вот. Война началась, меня поначалу по малолетству на фронт не брали. Оно и в колхозе работать было некому. Мне страсть как хотелось на фронт. Много раз просился. Не
берут. Так я вот что выдумал. Родителей уже в живых не было. Я у тётки Дуни обретался. Она за сына меня принимала и я к ней со всем уважением. А тут на
обман пошёл. Сказал тётке, будто бы повестка пришла. Она, добрая душа, меня в дорогу и собрала. Я прямиком на станцию. Среди новобранцев повертелся, и вместе с ними в вагон залез. Только когда на место привезли, в бане помыли, стали обмундирование выдавать. Всех одели, обули, а я голый стою. Фамилии моей в списках нет. А я, знай, твержу, забыли вписать. Обошлось. Обмундировали и вперёд.
     Ну, а к Василию я после ранения попал. Захожу, так и так - докладываю.
После госпиталя прибыл. Я его сразу узнал. Стою, как полагается, а губы в улыбке разъехались. Он посмотрел на меня и спрашивает:
     - Рад, что к своим ребятам вернулся?
     - И это есть, но больше того рад, что земляка встретил.
     - Кого же?
     - Тебя, Василий!
     Он порасспросил меня, подумал и при себе оставил. Ну, а дальше, что там говорить. Горе людское войной называется. Меня и в другой раз ранило. Правда, легко. Так Василий, как узнал, ещё и поганым словом ругнул.  «Говорил же тебе,
дураку, чтоб от меня ни на шаг. А ты всё вперёд меня норовишь выскочить!...»
Я объясняю, что первейшая моя задача командира охранять. Вот тогда-то он мне на ухо и шепнул: «Ни хрена со мной не случится. Откупился я».
     - У кого, у Смерти? – спрашиваю.
     - А это уже не твоего ума дело! – рассердился Василий и услал меня на перевязку.
     Его и правда «везунчиком» звали. Я же всяким Глухова видал. Что-то такое, как бы это сказать, колкое было в его взгляде. Будто видит то, что другим увидеть не дано. Стоит иной раз, брови насупит, губу кусает, думает. Тут уже с разговорами всякими к нему не лезь. Осерчает. Надумает, хитро подмигнёт и скажет:
     - Надо бы в Юсупкин сад заскочить. Нехорошо если первые яблочки мимо носа пробегут.
     И такое озорство на него накатит, тут только держись, не отставай. Нерасторопных не любил, а хуже того маменькиных сынков. Тут все звания побоку. Меня брал с собой и Лексея Коханкина. Вот такого росточку, вёрткий, как змий.
Переоденемся, и мать родная не признала б, и пошли через линию.
     - В Юсупкин сад?
     - Ну, это мы с Василием знали, как оно в Юсупкин сад лазить. Хромого чёрта обмануть – это только пол дела. Собачонка у него была маленькая, рыжая.
Вредная, хуже бабы Насти. Пол села своим лаем разбудит. Тогда уноси ноги, не то хромой чёрт палкой вдогонку запустит. Метко целил, зараза. Но и мы не дураки, научились кренделя выписывать.
     - Стало быть, и там выписывали. Немчуру щипали. Оно и видно. У бабы Кати, на стене, меж окон, портрет Василия. Вся грудь в орденах и медалях, сам улыбается, а глаза чисто буравчики, насквозь прошивают.
     - И друзья Глухова подобрались, не поверите, как от одной мамы. Помню, встретились «три Василия». Фамилии забылись, а то, что всех троих Василиями звали, это помню. Всю ночь песни в землянке пели и грозились непременно к какой-то бабке, как домой воротятся, за самогонкой сбегать. Вот, про эту самогонку я вчерась и напомнил Василию. Под вечер уже. Я яму для бабы Кати уже выкопал и пошёл к ручью воды попить, руки вымыть, умыться. Снял рубаху, поплескался и сел в холодке, передохнуть захотелось. Смотрю, Василий идёт. Сел со мной рядом, голову опустил, молчит.
     - Ты, вот, мать свою похоронил, недели две, а то и больше слова не проронил, - напомнила жена.
     - Вот и он, видать, корил себя, что редко с матерью виделся. Приехал теперь, а что толку? – подкинула словцо Мироновна.
     - Первую папироску он тебе дал?
     - Он, конечно. Как тут откажешься? У самого на душе муторно, и его хочется поддержать. Василий, как приезжал в село, всё мне говорил: «На тебя, как на брата, мать оставляю. Знаю, поможешь, если в том нужда появится». Ну, мы посидели. Он сумку ко мне подвинул и кивнул. Дескать, давай, по старой памяти, поесть организуй. Я на газете разложил колбаску, огурчики, лучок. Выпили. Стали старое вспоминать. Я, возьми да вспомни о его друзьях-товарищах. Ей-богу не вру, он даже лицом просветлел. «Три Василия», - говорит. Выпили за друзей фронтовых. Тут он и признался. Сколько его знаю, о себе никогда не рассказывал. А вот, видать, душе тесно в груди стало, высказаться захотелось. Я так понял, что «три Василия» учились вместе. По молодости, по глупости проказничали иногда. К бабке одной, в долг, за самогонкой бегали. Разживутся деньгами, вернут должок, потом опять задолжают. Но, как-то так получилось, что их срочно перевели в другое место и не было возможности вернуть старушке деньги. Потом не раз вспоминали о ней, но ни адреса, ни фамилии не знали. Другие заботы закрутили. Не сказать, что забылось, а как-то притупилось в памяти. Судьба раскидала их по стране. Встретиться уже не надеялись. И всё же встретились, но уже совсем неожиданным образом.
     Не знаю, как те два Василия вспоминали об этой встрече, Глухов только о себе рассказывал. А дело было так. Получил он деньги, получку домой нёс. Как всякому мужику, пришла в голову мыслишка: «А не взять ли мне по такому поводу бутылочку?» Завернул в магазин, дверь открыл, но оказался то ли в хлеву, то ли в овине. Кругом темно, сквозь прохудившуюся крышу звёзды видать. Только успел подумать: «Где это я?», как вдруг светло стало. Огляделся. Рядом друзья, два Василия стоят и тоже глазами лупают. Перед ними большой круг горящими свечами выставлен. Внутри круга три младенца прямо на земляном полу лежат, в белые простынки завёрнутые. Лиц не видать. В центре живого треугольника из детских тел, нож остриём вверх торчит. «Три Василия»  таращат глаза на такое диво, ещё в себя не успели прийти, как слышат голос: «Должок принесли?» В тот же миг загорелись свечи во втором выложенном круге, в центре которого старуха на корточках сидит. Та самая, что им самогонку в долг давала. Мужики смутились, спешно полезли за деньгами во внутренние карманы. Глухов, не задумываясь, всё, что у него было, выгреб и ей протягивает. А старуха от денег отворачивается. «Души свои выкупите», - говорит. И взглядом на нож указывает. Бумажки Глуховские в аккурат возле ножа легли. Второй Василий не так ловко кинул. Купюры одного из младенцев обсыпали, а у третьего рука дрогнула. Он себе под ноги деньги уронил. Наклонился, стал торопливо собирать. Старуха посмотрела на него, вздохнула, и уже всем троим сказала: «Всё случится в свой срок. А до того времени ничего не бойтесь. Ступайте».
     «И только я повернулся, - рассказывает Василий, - как очутился на крыльце магазина. И спать не ложился, а как будто приснилось всё это». Что ж теперь в магазин без денег идти было? Пошёл домой. На следующий день, по привычке, в карман полез, а деньги все, до рублика, на месте, в бумажнике лежат.
     Я спрашиваю его: «Как у тех, двоих, деньги тоже вернулись?»
     - Этого я не знаю. Как-то не решался у них спросить. Время, сам помнишь, какое было. Всеобщий атеизм. Порою я сам себя уверял, будто бы ничего такого не было. А раз не было, то и нечего людей смешить.
     Друзьям, конечно, хотелось встретиться, поговорить, но никак время не могли выбрать. И всё же встретились. Первый раз в землянке, а второй уже после войны, на похоронах у самого младшего из них. Одногодки они, разница несколько месяцев. А тут, с младшим несчастье приключилось.  Просто купался мужик. Неловко в воду прыгнул и всё тут. Это был тот самый Василий, что деньги выронил. Да-а, Судьбу не обманешь…
     А в прошлом году, совсем неожиданно умер второй Василий. Уснул в кресле и не проснулся. Вот как бывает!
     - И что же, так ни разу друзья не обмолвились между собой о той таинственной встрече? – помолчав, спросила жена.
     - Было дело. Я ж говорил, что встретились они на фронтовой дорожке. Не при мне, конечно. Это только вчера Глухов об этом разговоре рассказал. Договорились после войны наведаться к той старушке. Да, вот, не вышло. А когда прощались, это я уже сам слышал, Василий Глухов обнял своих друзей и пошутил. Дескать, что с нами может случиться, мы же откупились.
     - Про старушку не спрашивал его?
     - Спрашивал. При случае заезжал он в тот городок, где они учились. Ничего там особо не изменилось. Даже в училище заходил. На плацу маршируют пацаны, но из тех, кого раньше знал, уже никого не осталось. Дома, где жила старушка, тоже уже не было. Люди сказали, что до войны ещё сгорел. То ли хлев, то ли сарай рядом с домом стоял. Вот с него и начался пожар. Куда девалась старушка, никто не знает.
     - Вот оно что!
     - Да, вот ещё что странно. Все «три Василия» женились и всех жён Татьянами звали. Ну, вот, как это разуметь?
     - Мы, после поминок, посуду мыли, а за Глуховым машина приехала. Василий за руку со всеми соседями простился. Ничего из пожиток не брал, людям роздал. Только снял все рамочки с фотографиями, завернул в покрывало и велел шофёру в машину отнести. Иконка и бабы Кати была, в уголочке, на полочке. Так он достал её, платочком протёр, прощальным взором огляделся и ушёл.
     - А иконка?
     - С собой унёс.
     - Э-хе-хе! Живёшь и не знаешь, что завтра будет. А ты, старый, курить бросай…
               
                30 марта 2005 года