Фотограф. Часть заключительная. Искупление

… Это было… у Андрея не было слов, как это было. Он сглотнул скопившуюся вдруг во рту горечь, слегка дрожащими пальцами провел по волосам. Ладони стали влажными. Илья стоял рядом и тоже молчал. Потом спросил:
           - А это чудище рядом с ней… как  ты его сделал?
           Андрей не сводил глаз с матовой поверхности снимка. Неопределенно дернул плечом; там, где он держал отпечаток, пальцы похолодели. Из сизой кудрявой дымки на него смотрела девушка в белом одеянии. Она стояла спиной, словно уходила туда, в непроглядную тьму, в которой сверкали красноватые молнии. Оглядывалась на него через плечо, и в широко распахнутых глазах плескались пронзительное отчаяние и ужас. На бледной щеке сверкала слеза – а он и не заметил, болван, что она плакала тогда! – волосы, растрепанные ветром, разметались по напряженной спине. А рядом… рядом притаился монстр, обхвативший мускулистой рукой ее талию, длинные когти чуть вдавились в обнаженную кожу там, где ветер содрал с тела невесомую ткань. Он наклонился к ней и, казалось, шептал что-то на ухо вкрадчивым рыком, а она… спаси меня, пожалуйста, кричали ее глаза. Еще шаг – и туман обхватит пару плотным кольцом, чтобы уже никогда не выпустить. 
           - Это декорация? – снова спросил Илья, закуривая. В его голосе прозвучали незнакомые Андрею интонации. Он не очень понял их оттенок.
           - Нет. Так и было.
           - То есть?
           - Илюх… - фотограф поднял на приятеля глаза, в которых последний увидел поразившую его тоску.  – Так и было. И есть. Они повсюду. А мой «Хаггадол» их ловит. И запечатлевает.
           - Чего?!
           - Ай, да ну тебя.
           К ним обоим снова вернулся дар речи.
           - Андрюша, скажу честно, лучшего я в жизни не видел, - бородач расплющил окурок в пепельнице. – Не знаю. Кажется, ты все сказал этим кадром. Все, что хотел. Не представляю, что можно лучше… и куда дальше.
           - А никуда. Все. Понимаешь?
           - Понимаешь. Пригласи Олесю, она должна видеть, - добавил Илья через пару минут. В комнате было сильно накурено. Дым ел глаза.
           Андрей встрепенулся. Он все еще не мог проанализировать гамму чувств, его охвативших. Победа!..
           - Я звонил ей. Ни мобильный, ни домашний не отвечает. Надо ехать. Ты со мной? – он встал из-за стола, залпом опрокинув в горло коньяк. Сморщился. Живительное тепло скользнуло в желудок, и кровь погорячела. Только сейчас Андрей заметил, что, оказывается, сильно замерз. С чего только?..
           они поймали такси, так как оба были слегка навеселе.
           - Андрей, - таинственно начал Илья, когда они, толкаясь и смеясь, вылезли из машины у Лесиного дома.
           - Чего тебе?
           - Кажется, я понял. Ты – гений.
           - Брось.
           - Нет, честно. Я сегодня это понял. Странное такое чувство. Даже хотел взять автограф.
           - Не мели чушь.
           Приятели неспеша поднимались по лестнице. Вдруг Андрей остановился, привалившись к стене. Щеки его приобрели изжелта-бледный оттенок. На лбу бисером выступили капли пота. И все это – за несколько секунд.
           - Ты чего?
           Илья испугался его взгляда. Ему показалось, что глаза Андрея стали черными и блестящими, как у какого-нибудь зверька, выпуклыми, без белков.
           - Ох, черт, как больно-то, - шепнул фотограф, закрывая лицо рукой. – Вроде отпустило, - спустя мгновение выдохнул он.
           - Где болит-то? – ошалело спросил Илья, у которого вдоль позвоночника пробежал ледяной озноб, заставивший его вздрогнуть.
           - Сердце как будто.
           - Так ты к врачу сходи, остолоп. Давно у тебя?
           - Да нет. Ночью вот первый раз было.
           Их голоса гулко отдавались на лестничной клетке, словно чужие, свободные…
           - Какая квартира-то? Уже забыл.
           - И нечего тебе помнить. Пятьдесят шесть. Звони!
           Олеся не открыла. Андрей еще раз позвонил на оба телефона. Ответа не было. Чертовщина какая-то.
           - Давай возьмем по пиву и подождем? – предложил Илья. – Тепло вроде.
           - Ты иди лучше. Я подожду, - Андрей стиснул зубы. Он всегда так делал, когда нервничал. Илья заметил, как заходили желваки на его скулах, покрытых темной щетиной трехдневной давности. Эк!
           - Я могу с тобой. Наташа поймет.
           - Нет, ты иди. Я один все-таки.
           Они спустились на улицу. День, выдавшийся чудесным, клонился к закату. Под ногами похрустывали сухие  ветки, шуршали листья.
           - Не подметают, сволочи ленивые, - буркнул Илья.
           - Не гунди.
           - Ты какой-то смурной. Пошли хоть до ларька дойдем. Пиво купим.
           - Алкоголик. Я знал. Я говорил!
           - Да не алкоголик я. О тебе забочусь.
           - Как трогательно. Спасибо, друг.
           - Не ерничай. Тебе не идет. Может, я все-таки с тобой подожду?
           - Да не волнуйся ты, - Андрей терпеливо ждал, пока бородач добывал спиртное. – Я справлюсь, - он невесело усмехнулся.  Душу придавил тяжелый камень дурного предчувствия.
           - Ну, за тебя, о, великий, - Илья приподнял бутылку.
           - Спасибо. Давай. До скорого. Позвоню.
           - Смотри у меня.
           Могучая волосатая лапа Илюши стиснула ладонь Андрея. Тот кивнул и направился обратно к дому Олеси. Пиво оказалось теплым.

           Она шла  медленно, чуть покачиваясь, низко опустив голову. Весь ее внешний вид, нелепый вызывающий наряд, походка, по началу вызвали у Андрея шок. А потом она подняла глаза, словно почувствовала его удивленный взгляд. Глаза эти, огромные и испуганные на белом лице, на котором красной раной начал расползаться в непонятной улыбке рот, вперились, вцепились в него. Андрей, потрясенный, медленно пошел навстречу.
           - Олеся? Привет. Ты откуда… такая? – он поцеловал ее в холодную щеку.
Олеся отдернула голову и брезгливо вытерлась тыльной стороной ладони, испуганно покосилась на Андрея.
           - Ты что здесь делаешь?
           - Ты следил за мной? Почему ты здесь?!
           - Что ты с собой сделала? Ты на шлюху похожа, в курсе? – не сдержался он. -  А я пришел тебе показать вот это, -  потряс перед ее лицом  пакетом с фотографиями. Олеся стала еще бледнее, отшатнулась. Ее начала бить крупная дрожь.
           - Зачем ты кричишь на меня? – по ее белым щекам ровными прозрачными дорожками побежали слезы. – Зачем ты пришел? Кричать на меня?
           - Показать тебе то, что наснимали в прошлый раз, - уже спокойнее сказал Андрей. – Хочешь посмотреть? Почему ты плачешь? – хотел обнять ее, но она отпрянула.
           - Не трогай меня! И скажи им уйти…
           - Кому?! Не сходи с ума!
           - Им, - она махнула рукой. – Они всегда с тобой.
Андрей огляделся. Ему становилось жутко. Быстро темнело.
           - Пожалуйста, престань, - взмолился он. – Что ты вытворяешь? Пойдем домой, - он дотронулся до ее руки.
           - Уйди! – взвизгнула Олеся. Лицо ее исказилось гримасой ужаса. Она попятилась, потом опрометью бросилась прочь. На шпильках. Упала. Разбила в кровь колени. Поднялась. Бежала и поскуливала, как избитая собака. Андрей догнал ее у подъезда. Схватил за плечи, стал трясти. Она поцарапала ему щеку. Потом обмякла, как тряпичная кукла. Желтый свет фонаря осветил ее мокрое лицо. Фиолетовыми озерами сверкали глаза. Андрей вдруг увидел, что у нее поседели виски. Холодный ужас перехватил дыхание. Он стиснул ее безвольное тело в объятиях.
           - Лесенька, вернись, милая, я так люблю тебя, - шептал он. – Неужели они распорядились ТАК? – Андрей отстранился от нее. Лицо девушки помертвело и потеряло всякую осмысленность. Взгляд сверлил пространство за его спиной.
           - Леся! – он снова встряхнул ее. Голова страшно мотнулась на ослабшей шее. Олеся беззвучно заплакала, шевеля распухшими воспаленными губами. Он прижал ее к груди и зарычал сквозь зубы. Внутри что-то рвалось, крошилось, испепелялось нечеловеческой болью. Поднял ее на руки, вошел в парадную, отчаянно моргая сухими ресницами. Нашарил у нее в кармашке ключи, отворил квартиру. Она все плакала, из-под опущенных век бежали блестящие ручейки. Он положил ее на постель, снял сапоги, куртку, укрыл. Она плакала, не открывая глаз, комкала одеяло побелевшими пальцами. Андрей закурил. Он курил, и курил, одну сигарету за другой, не сводя взгляда с ее лица, ставшего восковым. У посеребренных висков были видны голубые жилки.
           - Больно, - вдруг сказала она и посмотрела на него. – Вот тут,- ее рука скользнула по груди и вновь упала на одеяло. – Я дышать не могу, - снова сказала она треснувшим голосом.
           - Я позвоню в скорую.
           - Андрей… - она привстала, вся подалась вперед, - Андрей. Это ты. Да. Кажется, это уже последний…
           - Что последний? – он кинулся к ней, сжал ее ледяные руки.
           - … Раз. Последний раз я тебя вижу.
           - Что ты такое говоришь?!
           - Я забываю… они уходят…все хорошие…уходят. Забываю, понимаешь?! И темнота. Он зовут меня оттуда. Не могу больше, больно, - ее голос поднялся почти до крика, в котором билось в конвульсиях отчаяние. – Андрей! Зачем ты так со мной, Андрей? Ведь ты знал…
           Он обнял ее колени. Знал! Да, он знал.
           - Леся, Леся, Леся… прости меня, боже ты мой!
           Олеся погладила его по голове.
           - Не отдавай меня в психушку, - попросила она. – Лучше пусть меня усыпят, когда, когда…
           Андрей слушал ее и умирал.
           - Я останусь с тобой, все будет хорошо! Милая девочка моя, не уходи… прости меня!!! Прости…
           - Больно, - едва слышно произнесла она. И затихла. Он поднял голову.
           - Олеся?
           Она молчала, покачиваясь из стороны в сторону. Под глазами легли черные тени. Потом она рассмеялась. Громко и дробно. Это был  не ее смех. Андрея передернуло.
           - Олеся?! Ты слышишь меня? Видишь?!
 Она застонала как-то по-животному, оттолкнула его руки и уткнулась в подушку. Снова засмеялась. Андрей поднялся с колен, вышел на кухню, закурил. Набрал ее родителей. Они общались за все это время раза два, не больше, Олеся не любила говорить о своей семье и тем более устраивать совместные ужины.
           - Алло, - голос был сонный и сердитый.
           - Здравствуйте, это Андрей Полянский, если вы такого помните. Олесе плохо, она больна. Думаю, вам стоит приехать. Я жду.
           - А что случилось? – задребезжало в трубке.
           - Жду, - повторил он и нажал отбой.
           Затянулся. Прислушался. Тихо.
           Ударил в стену кулаком. Потом еще. И еще. Стиснул зубы, еще. Сильнее. На бежевых обоях остался смазанный красный след. Снова ударил. Ободранные суставы чувствовали шероховатость стены под обоями, на которых все темнее и шире алело кровавое пятно. Скоро рука распухла, перестала ощущать. А он бил. Стиснув зубы. Было не больно. Потому что никакая физическая боль не могла сейчас заглушить ту, что рвала его мозг и душу на ошметки.
           Он остановился только потому, что мог раздробить себе кости. Пальцы не разгибались.
           Вернулся в комнату. Олеся сидела покачиваясь. Она не узнавала его.
           Ее отец приехал около двенадцати. Андрей ушел; поймал такси, где ему стало дурно, так как он за час выкурил полторы пачки.
           Огромное гулкое пространство студии встретило его пустотой и холодом. Он включил дежурный свет, огляделся. Аппаратура так и стояла неубранной с прошлой фотосессии. Фотосессии с Олесей. Механическими, заученными движениями фотограф установил «Хаггадол», внезапно потяжелевший, на штатив. Было трудно: здорово мешала больная рука. Взял с тумбочки пульт, щелкнул. Одна за другой затягивались белые стены черным бархатом – ших, ших, ших… стало заметно темнее. Словно захлопнулся капкан. Закрылась крышка люка. Андрея передернуло от этого ощущения, несмотря на то, что он был на той стадии, когда от отчаяния и горя наступает отупение. Он знал, что виноват, и проклинал себя за это; единственным выходом, для того, чтобы хоть что-то понять, было сфотографироваться. Самому.
                …Андрей стоял на подиуме, ссутулившись, зажав в здоровой руке пульт. Вот он, решающий миг. Словно перед ним был не деревянный ящик со странным названием, а солдаты, прижавшие винтовки к плечу. Безучастные взгляды, скучающий вид, никакого сочувствия. Вот-вот, сейчас, прозвучит это зычное «пли!», и в тело, жужжа, вопьются маленький стальные осы, кромсая податливую плоть… брызнет кровь. Возможно, он завалится назад, а может, сначала рухнет на колени, прижимая руки к развороченному животу, и они дадут второй залп, метя в голову, раздраженные его нежеланием умирать с первого раза… о чем ты думаешь, идиот?! Андрей истерично хохотнул, вдавил что есть силы резиновую кнопку. Полыхнули софтбоксы, обжигая белым пламенем глаза. Сверкнуло сверху, обливая с головы до ног холодным серебром. Андрей оборудовал новую студию всеми современными достижениями в области света и электроники. С тоской и отвращением вспомнил он тогдашний свой восторг и тупую гордость. Что все это стоило теперь?...
           …Ослепленный, оглушенный мыслями и болью, он вдруг осознал, что происходит нечто странное. Холодная дрожь скрутила позвоночник. Время стало каучуковым. Он видел, ВИДЕЛ, как медленно, мучительно, сжимаются лепестки диафрагмы. Выдох… он видел, как свет, отраженный от его тела, сходится в нодальней точке и сверкающим пучком расходится вновь, отпечатывая его изображение на дне громадного глазного яблока, алмаза «Хаггадола». И… эти искры. Множество искр рвались от него прочь, в эту роковую точку, чтоб там потемнеть, потянуться дымными струйками от объектива в жадно распахнутую черноту. Он, как в кошмаре, тянулся за ними, чтобы ухватить, удержать… Но, оторванные от него, они стремились прочь, ускользая, угасая. В сознании Андрея вспыхнул тот миг, когда он, десятилетний, лежал в густой зеленой траве, на спине, задрав голову, а над ним сверкало синее небо. Это был катарсис, слияние с вечной природой, и слезы бежали у мальчишки из глаз, а с неба брызгал свет, путаясь в сочных стеблях… воспоминание. Вспыхнуло и ушло. Сморщилось, разлагаясь на глазах. Олеся… первый поцелуй. Весна, дождь, яркие витрины, горячие губы, обжигающая любовь… ушло. Илья, рыбалка, смех. Вода теплая и пьянящая, потому что лето в разгаре… ушло! И еще. Целый калейдоскоп. Счастье лопалось, как мыльные пузыри. Вот оно, было, рядом, в сердце! В мозг вонзались ледяные иглы. Не страх, не ужас, нечто недоступное человеческому разуму разрушало Андрея со стремительной быстротой. Смыкались, все уже, серые лепестки. Выдох…
           - Не хочу! Останови это! – крикнуло подсознание, истекая кровью убитых воспоминаний, которые бесследно исчезали в черной дыре объектива.
           Фотограф, что было в нем силы, дернулся, вырываясь из невидимых тисков, упал навзничь, сшибая аппарат на пол. Наступила темнота.
           Он открыл глаза. Гулко стучало в висках. Пол холодил взмокший от пота затылок. Андрей тихо лежал, не меняя позы, прислушиваясь к собственному дыханию. И еще к чему-то. Темнота вокруг ожила вздохами, шорохами, урчанием. Андрей часто сглатывал, и ему казалось, что он делает это слишком громко, оглушительно. Сейчас когтистая лапа вцепиться в подергивающийся кадык и вырвет ему глотку. Надо было включить свет. Черт подери, где проклятый пульт?!! Он осторожно пошарил по полу рукой. Влево, вправо. Пол пальцами чавкнуло. Липкая холодная жижа. Андрей отдернул руку, поднес ее к глазам. Нет, слишком темно. Его движение было замечено. Чье-то влажное дыхание обожгло щеку. И… ветер. Откуда здесь ветер?!! Сырой, промозглый. Неужели это – конец? Панический страх ледяным комом забился где-то внизу живота. Ему надо выйти! Живая тьма вокруг не хочет этого. Потому что знает, что он задумал.
           Андрей перекатился со спины на живот, встал на колени. Хотел опереться о стену, но пальцы ушли в холодный туман, клубившийся вокруг. Только не сойти с ума. До выключателя – несколько метров. Он слева от двери. В полутора метрах от пола. Большой и плоский. В фосфорицирующей рамке – чтобы было видно в темноте. Ну да, вон она. Слабо мерцающий зеленоватый квадрат. Андрей ощупью двинулся туда. Что-то хрустнуло под ботинком. Мать вашу, пульт. С грохотом рухнул софтбокс. Под ноги что-то кинулось, ветер усилился. От него заслезились глаза. Страх разлился по всему телу, наливая конечности свинцовой тяжестью. Держи себя в руках. Просто иди. Они чувствуют страх. Не поддавайся. Они, как бешеные дворняги – пока ты спокоен, никогда не кинутся. Только злобно ощерят пасти. Андрей взмок. Он балансировал на грани срыва, и удержаться на этой грани стоило ему титанических усилий. Весь мир сжался до мерцающего квадрата рядом с дверным проемом.   Андрей споткнулся. Упал, на автомате выставляя вперед обе руки. Адская боль отозвалась в мозгу. Фотограф взвыл. Громко и протяжно, как раненый зверь. Но это его и спасло. Остервенев, он вскочил, в два прыжка достиг цели и саданул кулаком по выключателю. Агрессивные тени со стоном шарахнулись прочь, рассыпались по углам. Андрей смачно сплюнул прямо на пол.
           - Так вам, суки, - выдавил он из охрипшего горла. – Посмотрим, кто сегодня сдохнет первым, ты, - он поднял с пола камеру, - или я.   

           Андрей сосредоточенно ходил по комнате, собирал все, что касалось последних месяцев его творчества – снимки, контрольки, скидывал их в спортивную сумку, затем запихал туда же календарь и камеру. Из студии он тоже привез все, что мог.
           Осталось совсем чуть-чуть. Немножко. Может быть, какой-то час. И он присоединится к Олесе. Туда, в темноту. Вероятно, ей будет не так одиноко, если он будет рядом. Хотя все эти годы она была одинока…Он накинул пальто, взял сумку, и вышел в ночь. Красный «Родстер» мигнул фарами из мрака, как громадный жук. Бросил сумку на соседнее сиденье, завел двигатель, все одной рукой. Правой или левой? Неважно. Другая не слушалась, дергая до локтя дикой болью. Он не обращал внимания. 
           Хорошо ехать по ночному городу. Бесновались светофоры, без устали моргая желтыми глазищами.
           Андрей выехал на загаженный пляж у гостиницы «Прибалтийская». Чуть дальше стояла белая «девятка». Наверное, там занимались любовью… плевать.
           На деревянных ногах спустился к воде. Вытряхнул содержимое сумки на камни. Сходил за бензином. Бриллиантовый глаз камеры поймал луч света от фонаря. Далекого фонаря. Под стеклом клубилась радуга. Манила. Смотрели с матовых квадратиков Еленины, Олины, Анины, Олесины глаза. Олесины глаза. В которых боль. и любовь. Любовь, которую он вчера убил своими руками.
           Андрей открыл канистру, наклонил, наблюдая за темной струйкой. Потом с неистовым отчаянием стал плескать горючее… Сверкало око «Хаггадола». По щекам катились слезы. Он плакал в последний раз так давно… когда? Он не помнил, когда.
           Очень громко щелкнула зажигалка. Пламя взвилось, обдавая лицо жаром, высушившим слезы.
           - Прощай, - одними губами сказал фотограф. Радуга в объективе стала красной. Морщились, вздувались прекрасные лица. От едкого дыма першило в горле.
           Он стоял и смотрел. Смотрел, как горели его мечта, его любовь, его жизнь. Горела его душа. Горело то, ради чего он жил, и мучительно, больно, трудно рождалось из горького пепла то самое понимание жизни, маленький гадкий Феникс, еще не лебедь, а утенок, на шатких ножках семенящий по раскаленным углям его души. Андрей стоял голый и одинокий, посреди четырех стихий, и не было в этом красоты и величия, экзистенциального пафоса, были слезы и омертвение, и холодные пальцы, окоченевшие на ветру, и тотальное одиночество, от которого стучали зубы. Маленький феникс топтался у самых ног, и Андрей понимал, что все еще дышит, будет дышать дальше, что страшнее наказания, чем назначенное ему свыше, не может быть: увидеть, как умирает все, что ты любишь и любил; пойти и повеситься – не вариант, надо жить и надо искупать, чтобы напротив твоего имени в истории не стояла черная клякса…
Не было больше ничего. Желтое пламя металось, цепко обхватив проклятый ящик, ставший черным от копоти. Поднялся ветер. Казалось, он дул сквозь Андрея, переставшего чувствовать свое тело. Его выжигало изнутри. Чего стоило все это? Слезы Олеси соленым осадком выбелили сердце. А было ли оно у него, сердце?..
           Гори, гори, адская машина. Чтоб никто и никогда не впустил зло в этот мир. Звонко лопнуло радужное стекло. Это был последний вопль умирающего аппарата. Тут что-то случилось. Не в душе, истерзанной в клочья, а вокруг. Над водой залива медленно, страшно разгоралось багряное зарево, будто в черном небе расплывалось кровавое пятно. Пламя взмыло вверх, и в сопровождавшем его черном дыму завизжало, задергалось в дикой конвульсии нечто, заставившее Андрея шарахнуться прочь. Хлопнула дверца «девятки» - фотограф краем глаза видел выскочившую оттуда пару. Девушка что-то возбужденно говорила, его окликнули. Кровавые капли стекали по небосклону, как кошмарные слезы из вырванных глаз огромного бога, жар от костра цепко обхватил запястья – с места было не сдвинуться. Из черной пелены дыма вдруг выдвинулось бледное лицо – вплотную к его лицу, в глаза ему смотрела темнота, две угольные дырки на перекошенной морде монстра; кажется, девушка завизжала, звук этот резанул по ушам, как бритва. Чудовище рвалось к нему навстречу сквозь огненные струи, опалявшие его мертвенно белую плоть, начинавшую прогорать на скулах, обнажая серые кости, унизанные сгустками черноты, словно мясом. Благоговение, презрение, ледяной ужас смешались в сознании Андрея. Он стоял, как вкопанный, и смотрел. Монстр метался, тянул к нему скрюченные болью пальцы, а пламя продолжало свой безжалостный пир.
           - Я еще тебя достану… - провыло рядом, вернее внутри, в его мозгу, ошпаренном кошмаром. Конвульсивно содрогаясь, чудище рванулось к Андрею в последнем мучительном усилии, и, обжигая его своим дыханием, стекло куда-то вниз, по ногам, оставляя на джинсах серую слизь, впиталось в землю бурым туманом.
           Андрей открыл глаза. То, что осталось от «Хаггадола», безжизненным комом лежало у его ног. Небо висело над головой, безупречно ночное, холодное, ясное и безучастное.   
Андрей  затоптал остатки костра, медленно вернулся к машине. Тихо заурчал двигатель. Малиновый родстер «БМВZ-4» плавно вырулил на проезжую часть. Над городом занималось утро.