Мерседес

1 мая 1808 года.

Виктор Родригес Диас вошел в тускло освещенный предбанник дома. Лестница уходила на второй этаж, но он задержался у двери, осмотрелся по сторонам. В округе никого не было. На улице стояла гробовая тишина, и только заблудший французский солдат мог забрести в этот район. Однако, при всей видимости спокойствия и тишины, Мадрид в эту ночь не спал.
Виктор поправил капюшон и проскочил на лестницу.
На втором этаже, в большой комнате сидели уже собравшиеся люди. Кое-кого из них Виктор знал, но большинство видел впервые. Комната была длинной с невысоким потолком, окна были занавешены, а по центру стоял дубовый стол невероятных размеров, на котором стояло несколько свечей в керамических подставках. Освещение было скудным, сложно было различить даже лица «гостей». У стен, практически по всему периметру стояли шкафы, комоды, стулья, обшарпанные от времени, а местами уже разваливающиеся. Виктор не привык видеть такого, выросший в обеспеченной семье купца. Но последнее время и у него дела не ладились, после введения запрета на торговлю с Англией.
Виктор смущенно прошел в комнату. Казалось, на него смотрели все присутствующие, хотя никто и головы не повернул, кроме хозяина дома. Хоакин Педро Гарсия – дородный мужчина со смуглой кожей, крупными глазами и пышными усами – повернулся к Виктору, бросив на него свой орлиный взгляд. Хоакин был отставным офицером конного полка, намного старше Виктора. Его служба закончилась всего несколько месяцев назад, когда Бонапарт вошел в Мадрид.
- Виктор, проходи. – Сказал он почти шепотом.
Виктор осмотрелся еще раз. Среди гостей было немало и женщин: молодых и в возрасте. За столом сидело человек десять, остальные стояли толпой вокруг.
- Ты уже слышал, наверное? – спросил Хоакин.
- Ты о Франциске?
- Он нем, о ком же еще. Мы тут по этому поводу и собрались: многие из тех, кого я знаю, мои полковые товарищи, их дети, даже дочери. Карл и Фердинанд уже отбыли в Париж, якобы для улаживания вопроса о престолонаследовании…
- Бред! Бонапарт уже посадил на престол своего братца. И этим все не закончится. Карл, как последняя собака, готов лизать сапоги сильному, лишь бы его оставили в живых. Карл отрекся, бросив свой народ… Что ж, народ его тоже бросит. И я его брошу, но не брошу Испанию…
- Хм… Фердинанд не многим лучше своего папочки.
- Где наша армия, Хоакин? Где наши солдаты, готовые отдать жизнь на благо родине, где наши патриоты, которые кричали полгода назад: «Долой Бонапарта»? Где они, Хоакин, ответь мне. Скажи, ты же был офицером гвардии…
- И где она, эта гвардия? Я был ранен и списан со счетов, как отработанный материал, как гайка с сорванной резьбой… Мы больше не вертимся в этом механизме, мы перестали быть его частью. Мир изменился.
- А я верю в патриотов! Не в тех крикунов, сидящих на своих креслах и мутящих народ, а в тех… в таких как ты, Хоакин…
В комнате стоял приглушенный гул. Все говорили одновременно, и не было понятно, о чем идет речь. Однако, изредка, когда все умолкали, кто-нибудь один выкидывал громкие фразы, но были они неясного содержания и с непонятным смыслом.
- Смерть французским ублюдкам!!! Сжечь на кострах триколор!!! – раздался крик из числа стоящих людей. – Долой Бонапарта!!! – вторило ему эхо неизвестного автора.
Виктор оглянулся. Часть людей размахивало кулаками, кто-то демонстрировал принесенный с собой нож, в знак силы своих воинственных намерений. Некоторые просто сложили руки на груди и с уверенным взглядом уставились в ровность стены. Женщины строгим блеском в глазах не уступали мужчинам, тоже выкрикивали лозунги. Это была кучка воинственно настроенных испанцев, не знавших, как им выплеснуть свою злобу на «лягушатников».
Виктор смотрел на них с некой долей отрешенности.
Его взгляд прокатился по головам сограждан и остановился на одном лице. Оно как будто было светлее остальных на этом пире тьмы, оно будто само давало свет, горящими глазами высекая искры на камне ненависти. Виктор не мог оторваться от этого лица. Черноволосая сеньорита с большими зеркалами глаз и резкими чертами лица не отпускала его.
- Виктор… Виктор! – дергал его за рукав Хоакин, - Ты посмотри сюда, здесь собрались люди, готовые хоть сейчас с голыми руками задушить каждого лягушатника в городе…
- Хоакин…
- А ты знаешь, что Франциск…
- К черту Франциска! Кто это? – Виктор Родригес Диас выдернул руку из цепких пальцев старшего товарища, продолжавшего дергать его за рукав.
- Ты о ком?
- Вон то создание? – Виктор некультурно ткнул пальцем в середину собравших, указывая на сеньориту.
- Черноволосая? Это дочка моего товарища, мы с ним в полку служили. Хороши человек, да не повезло ему. Ногу отняли после того, как конь рухнул под ним…
- Иди ты к черту со своим товарищем. Ее как зовут?
- Честно, сказать, не помню… Старый стал. Кажется, Мерседес, но могу ошибаться… Вообще ее не должно было здесь быть, старик Диего, папка ее, настрого запретил ей сюда идти, а она все же пришла…
- Значит, Мерседес?
- Я этого не утверждаю…
Виктор уже не слушал Хоакина, и продвигался вглубь скопления людей к прекрасной даме. В сердце дрогнула ниточка волнения и мигом передала свою амплитуду всему телу. Дрожь пробежала по телу, во рту пересохло.
- Добрый вечер, сеньорита - смущенно поздоровался Виктор, - разрешите представиться, Виктор Рогдригес Диас, сын купца Диего Родригеса Надаля – известного в Мадриде поставщика тканей. – Виктор низко поклонился.
- Доброй ночи, сеньор. Я вижу в Вашем взгляде явную заинтересованность.
- О да…
- Мной? Можете не отвечать – по глазам вижу. Не знаю Вашего батюшку, хотя верю на слово, что человек он не последний в Мадриде. – Голос у сеньориты был нежным, как шелк, теплым, как летнее солнце. Хотелось закутаться в него, как в простыню и не возвращаться больше оттуда в грязь нашего мира.
- Мадрид перестал быть городом, в котором почтено называть себя испанцем. Мне горько это произносить, но это так.
- И что Вы думаете по этому поводу?
- Что я думаю? Интересный вопрос. Мне кажется, что испанский народ еще рано списывать со счетов. Нас притесняли, но мы не сдвинулись, нас лишают короля и сажают на престол свою марионетку, но мы не подчинимся ему. Все хотят завоевать наши земли, но не могут понять, что земли наши не под их ногами, что это наши души, наши сердца, которые пышут огнем наших кузней, бурлят водой наших рек, горят восходом нашего солнца, сверкают сталью наших клинков. Они привели сюда солдат, и увидели наши глаза, в которых ярость и любовь. И пусть боятся нас, ибо пришли они к нам не в гости… Мы их не звали в Мадрид. Карл уже отбыл в Париж, трусливая крыса, но он отрекся только от короны, но не от Испании…
- Утопить их в крови!.. – раздался крик. Виктор резко прервал свою речь.
- Вы так экспрессивны…
- А как же иначе? Французов в городе чуть ли не больше чем горожан. Я уже не помню, когда в последний раз слышал на улице чистую испанскую речь. У нас отнимают наши души, а мы должны молчать?
- Ваши позывы мне понятны, сеньор Родригес. Я сама разделяю ваше мнение, просто стараюсь быть сдержанной и толерантной, не кричать на углах: «Смерть французам», но верить в Великую Испанию. – Она повела бровь, так что в сердце Виктора встрял кусок льда, в горле потеснился сгусток напряжения и страха. Виктор пользовался популярностью у дам, но никогда еще не испытывал подобного чувства: слабости и отчаяния.
Она повернула голову чуть боком, и лунное сияние сквозь стекло легло на ланиту с одной стороны холодным синеватым оттенком, с другой стороны теплился розоватый свет от свечи. Лицо как будто разделили на две части, как у той маски: одна половина полна радости и счастья, теплоты и заботы, ее улыбка не знает равных, ее взгляд дарит сияние; другая грустна и печальна, уныние ее на имеет границ, но щеке сползает слеза из папье-маше, и на лбу скорчились морщины в немом орнаменте скорби. Виктор не мог оторвать взгляда: настолько сильна девушка напомнила ему ту самую маску: в чертах – сила, в глазах – страх.
- Виктор, чего ты молчишь? Что ты думаешь, по этому всему? – толкнул его в бок парень. Это был Хосе Лопес Гарсия – это товарищ, еще со времен учебы в академии. Родригес обернулся к другу.
- Что я думаю? А что тут думать, друзья. Я не был кабальеро в драгунском полку, я не присягал на верность нашему королю и, уж тем паче, тому бастарду, который провозгласил себя сначала императором своей страны, а теперь решил стать властителем мира. Нет, друзья. Но посмотрите на себя, чего мы добиваемся… Мы кричим – долой Наполеона, а он вводит в нашу столицу многотысячный корпус, мы бьемся за чистоту крови нашего короля, так он смеется над нами, посадив на трон своего безвольного братца. Мы смешны друзья, смешны. Я не давал клятву служить своей родине, но эту клятву дали за меня, когда я родился на этой земле. Я с гордостью могу сказать: я – испанец. Я – ИСПАНЕЦ! И пусть знают, что сила Испании не в ее пушках и саблях, не в ее мушкетах и пиках, а в сердцах… в сердцах тех, кто не стыдится называть себя испанцем. Убивая французов мы ничего не добьемся. Мы должны дать им понять, что это наша страна, что это наши равнины и леса, что растет здесь наши хлеба, что это наше солнце и наша вода. El Pueblo unido jamas sera vencido!
- El Pueblo unido – перехватили голоса, слившись в монотонный вой –вой зверя, раненного, но не убитого, тот вой, что перерастет в рев.
Виктор стоял замерший. Он никогда не мог подумать, что в нем настолько закипит ярость и страсть, что его эмоции перехлестнут через порог разума. Все как будто провалилось в бездну, и он стоял один на это пиршестве злости.
Рука ударила его по спине.
- Молодец. Я даже не ожидал от тебя такой речи. Все даже замолкли, когда ты говорил. Правда, неожиданно. Ты всегда был таким прогматиком… - Хоакин улыбнулся. Виктор попытался ответить тем же, но вышла какая-то уродливая гримаса.
Виктор оглянулся. Где она?
Нигде не было той прекрасной сеньориты. Она же стояла рядом с ним только что… прошло не больше минуты. Или больше? Виктор не мог сам себе ответить. Он раздосадовано стукнул кулаком по подоконнику и глубоко вдохнул.
В окне была пустая улица Мадрида. Такого не было в прежней жизни. Ранее улицы кишели людьми, и даже поздней ночью зеваки и молодежь не покидала мощеных дорог старого города, а по праздникам собирались толпы крикунов и просто веселых ребят, пили вино и рассказывали истории за стойками кабаков. А сейчас на Виктора смотрела мертвая, убитая улица. Виктор понимал ее, сочувствовал ей в ее грусти. Что-то такое засело в его груди, не понятное, страшное, но манящее и жгучее. Он вдруг резко почувствовал себя одиноким, как та улица. Она запала ему в душу и отказывалась оттуда уходить, а он и не желал этого. Но где же она, Мерседес, а может быть, ее зовут иначе…
Время шло, но Родригес не отходил от окна, кажется, про него здесь уже успели забыть. Он спустился на первый этаж и увидел ее. Она одевалась.
- Стой. Подожди. – Виктор окрикнул ее.
- Что Вы хотели? Мне пора уходить. – Голос звучал чарующе нежно и ласково, как поцелуй в ночи, как роса в июле, и, одновременно, отдавал прохладой стального клинка: острый, беспринципный, властный.
- Зачем ты так сделала? Зачем ты ушла, оставила меня одного?
- Мы уже перешли на «ты»?
- Давно. Как только пересекли порог этого дома. Старик Хоакин не предупредил тебя.
- Хм… Хорошо. Потому что ты вполне уместно смотрелся в этой шайке горлопанов. Мне не хотелось прерывать твою весьма складную речь. Тем более, это ты… раз уж мы перешли на «ты», оставил меня в одиночестве.
- Однако это ново…
- Вполне нет. Ты показался мне другим… не таким как все остальные, не крикуном и пустобрехом. Но я ошиблась в тебе. Первое впечатление всегда бывает обманчиво.
- Но…
- Не стоит, Виктор Родригес Диас, не стоит.
- Я же не сказал ничего такого, за что меня можно осуждать… Неужто я так слаб и глуп, что даже вылетевшие из моих уст слова не весят ничего, что жесты мои наполнены тленом, а в глазах давно погас костерок жизни? Неужто надо стать сильным и грубым, таким, которого ненавидят все, но почитают за его волю и страсть? Неужто человеку надо умереть, чтобы остальные наконец-то поняли, что он был живой?
Они стояли у открытой двери, откуда сквозила прохладная майская ночь. В Мадриде в мае было уже тепло, но эта ночь оказалась холодной, настолько непривычной, как дождь в пустыне. Или это Виктора бил озноб? Пустая улица готова была принять их тела, но двое стояли у открытой двери. Она не знала, что ее здесь держит, он не знал, чем ее можно здесь задержать.
- Увы… нет… Извини, прости, но мне надо идти… Ты еще что-то хотел?
- Я хотел… я хотел… - Чертова застенчивость! Виктор был зол на нее, на себя и тех, кто с детства прививали ему это прокаженное чувство. Виктор заикался. Никогда до этого он не мог себе позволить заикаться, а сейчас позволил, – Я хотел…
Его руки скользнули на талию, невольно, неподвластно его сознанию, губы сошлись в поцелуе. Мир замер вокруг них, все стихло и померкло, все краски мира потеряли цвет, все звуки перестали быть слышны: всё угасло, остался лишь он – поцелуй. Тепло опускалось на грудь, страх бил пульсом в виски, сердце замерло, ушел холод и пустота. Мгновение…
Она замахнулась, чтобы отвесить пощечину, но сдержалась, не смогла… не захотела.
Руки остались на талии. Глаза в глаза, они стояли в проеме двери, и молчали. Было страшно нарушить это мгновение: мгновение истинного счастья, полета над миром, когда крылья тянут в небо, когда слезы должны течь, но лишь маска фальшивого безразличия горит в огне восторженных глаз.
Ночь поливала их лунным светом и теплой прохладой тягучего ветра.
Они разошлись спустя несколько минут. Сеньорита так и не сказала своего имени, а Виктор не спросил. Мерседес, так ее звали, шла по пустынной улице Мадрида и ждала следующего дня, когда она снова увидит Виктора Родригеса Диаса – сына известного испанского купца… человека, запавшего ей в душу не словом…
Утром вспыхнуло народное восстание жителей Мадрида. Люди подняли топоры, вилы, сабли и пистолеты на полк французской гвардии. В ночь на 3 мая волнение было жестоко подавлено маршалом Мюратом. Виктор Родригес Диас погиб на площади Пуэрта Дель Соль, так и не узнав, что ее зовут Мерседес.

Ноябрь-декабрь 2009