Ублюдок

Он говорил, что я хладнокровный ублюдок, что мое место в зверинце, а не в отряде. И даже сейчас он смотрел на меня с толикой неприязни в глазах, хотя всё уже кончилось и ему не имело смысла сжигать меня своим ненавистным взглядом. Но он это делал. Хотя, что он знает о жизни и смерти?
Эшелон трясся, эта старая развалина того и гляди рухнула бы где-нибудь под Варшавой, но вагон по-прежнему держался на рельсах, раскачивался, и мне казалось, что мои внутренности вот-вот выскочат из моего тела. И сердце… Оно никогда так не билось. Уже четыре года прошло с того момента, как я покинул родной дом, и оно меня так не тревожило еще ни разу. А сейчас я ехал на родину. Война закончилась две недели назад. Мне еще не полностью покорилось то чувство свободы и безразмерного счастья, которое, точно языческий бог, одаривало всех принесших ему в жертву годы жизни и иллюзии спокойствия.
Вагон был полон народом. По центру сидел седовласый гармонист, и его пальцы ловко скакали по рядам клавиш на тальянки, как в молодости. Люди пели и радовались жизни. В открытые двери вагона рвался свежий воздух и нежная прелесть весны и свободы. Луга цвели, и запах цветов наполнял души ощущением непередаваемого полета над миров, над миром, который пережил войну.
Я сидел вроде бы и со всеми, но как будто бы и один. А он смотрел на меня.
Его звали Егор Николаевич Сысоев: в отряде его называли Сысой, а при начальстве – товарищ лейтенант. А он и был лейтенантом, недавно окончившим училище – и сразу попал на фронт. Тогда был март, наш командир погиб от пули фашистского пулемета в лесу под Берлином, и нам на замену прислали новичка.
Теперь он уже понюхал порох и вкусил запах дыма, увидел пожарища на месте великих городов, почувствовал теплую кровь на руках и научился убивать. Назвать его новичком уже не поворачивался язык. На груди уже красовались медали, а на верхней губе чернели бледные усики.
И он меня не любил с самого первого дня…

Берлин горел.
Двадцать седьмое апреля подарил этому городу дождь. Лило как из ведра – ни черта не видать. Наш штурмовой отрад должен был закрепиться в одном из домов на восточной стороне широкой улицы, чтобы дать проход танкам.
Из окон палили, но из-за проливного дождя не попадали, однако и мы тоже тратили патроны впустую – только штукатурку полуразрушенного дома царапали. На конце улицы стоял укрепленный пулеметный пункт, который всегда был готов полить нас свинцовым дождем, отправив на тот свет.
Бах! Бах!
Два мощных взрыва из гаубицы ударили по улице, зацепив злополучный дом. Я ничего не слышал – уши заложило, но по жесту командира группы стало ясно, что надо прорываться через улицу, пересечь открытое пространство. Приказ не обсуждается, так меня учили, и я рванул, согнувшись в три погибели к трехэтажному дому, крепко вцепившись в свою «мосинку». За мной побежали еще люди, а наш пулеметчик открыл шквальный огонь по окнам, не давая фрицам высунуть свои крючковатые носы из окон.
Когда я оказался на открытом пространстве, понял, что лучшего момента для пересечения улицы подобрать было сложно. Грязь и пыль, поднятая в воздух взрывом, практически полностью перекрыла обзор фашистским стрелкам. Дышать было тяжело, едкий пороховой воздух наполнял легкие, глаза резала пыль. Я только и услышал из окон:
- Die Russen gehen. Nach der Strasse brechen zum Haus. Schiessen sie, schiessen!*
Это был призыв к действию. По нам открыли ураганную пальбу со всех сторон, в которую всклочился и пулеметный пункт, расположенный в конце улицы. Немцы стреляли наугад, но по звуку разрываемой плоти, стало ясно, что далеко не все пересекут этот рубеж. Трудно сказать, летели ли пути мимо меня или в мою сторону вообще никто не стрелял, но я прильнул к стене адового дома и вжал голову в плечи. Идти в дом мне не хотелось.
Рядом со мной примкнул еще один солдат, третий, четвертый… уже собралось довольно много солдат. Сысой был среди них. Он что-то кричал мне, но я не мог сообразить, чего ему от меня надо было. В комнату полетели гранаты.
Пулемет не умолкал, хотя все уже пересекли улицу.
Несколько взрывов, и я высунул свою винтовку в дверной проем. На полу лежало три обезображенных трупа в немецкой форме. У одного оторвало ногу, второму разорвало брюхо, а внутренности вывалились на пол, третий лежал в луже крови. Они быстро умерли, даже не успев понять, что произошло.
Из-за опрокинутого стола высунулся Mp-40 и наобум обстрелял дверной проем. Сложно вспомнить, как я успел убрать свою голову, но пули просвистели практически у виска.
Щелчок – кончились патроны.
Я высунулся и сделал два выстрела через стол. Винтовка Мосина, обладая отличной пробивной силой, пробила деревянный стол насквозь. Немец выскочил из ненадежного укрытия и побежал к двери, на ходу меняя обойму автомата. Третий выстрел его достал. Только было видно, как его развернуло ударом пули и он перевернулся на полу, забрызгивая стены кровью из пробитой печени. Он был еще жив и стонал сквозь хрип едва слышным голосом, выплевывая кровь: «Die Bastarde! Sie haben mich getotet...».**
Мы влетели в дом. На первом этаже больше никого не было.
Несколько солдат пошли на второй, я пробежал сразу на третий. Пальба на втором этаже открылась нешуточная. Прогремело несколько взрывов… пальба продолжилась.
Из дверного проема третьего этажа выскочил один фриц, прям мне навстречу. Он сделал шаг назад и вскинул свою винтовку, но я его опередил. Выстрел – и его отбросило назад, к стене. Он вскинул руки и упал, как тряпичная кукла: попадание в грудь – несовместимое с жизнью.
Я перезарядил своего «зверя». В комнаты вбежали три наших солдата. Раздались выстрелы и они попадали, как подкошенные. Рядом со мной стоял Сысой и еще три бойца, которые переглядывались. Я кинул в комнату свою последнюю гранату, и сразу за взрывом вошел в помещение. На полу в судорогах корчился немец, которому осколок гранаты разорвал шейную артерию. Кровь летела во все стороны. В углу сидел фашист с автоматом, который моментально словил от меня пулю. У противоположной стены стояли еще двое, спрятавшись за мебелью. Один целил в меня.
Говорят, что на войне не страшно, что здесь одни герои и, что люди не боятся идти на смерть за родную сторону, что в глазах смельчака смерть отступает. Враки. Страшно, еще как страшно. Я почувствовал, как на лбу выступила испарина, и зубы отбивали чечетку не хуже опытного танцора… Здесь нет героев. Есть только те кто выжил, и тот кто погиб. А умирать не хотелось, и за свою жизнь ты готов биться до последнего, отправляя в небытие всех, кто пойдет против тебя.
Но выстрела не последовало.
Фрицы, увидев, что за мной в комнату входят еще четверо, подняли руки, бросив оружие на пол. Один упал на колени, второй лепетал:
- Nein, nein, schiessen Sie nicht... Wir ergeben uns. Ich bitte, ich habe Kinder...***
Затвор. Курок. Два выстрела, и оба лежат в луже крови недвижимы.
Я убил их… обоих.
- Ты что, охерел!  - подлетел ко мне Егор, товарищ лейтенант. Он вцепился в мою винтовку и вырвал у меня ее из рук.
- В чем дело, товарищ лейтенант? – наиграно с издевкой спросил я
- Они хотели сдаться. А ты убил их. Ты… кровожадная скотина, хладнокровный ублюдок! Убийца.  Тебе надо жить в зверинце, а не в отряде…
- Да вы что… Мы на войне, товарищ лейтенант, если вы не заметили. – Я сел опершись спиной на стену. – И я бы тебе посоветовал уйти от окна… снайперов в Берлине хватает.
- Как ты можешь хамить старшему по званию!
- Старшему по званию, но не по опыту, товарищ лейтенант. Я всю вой ну прошел от Москвы… и вот мы в Берлине. Я Вам говорю прописные истины, как остаться живым…
- Убить сдающихся – это тоже прописная истина?! – Сказал Лейтенант припав к стене рядом со мной.
- Вы мне сейчас говорите о милосердии?
- Не милосердии, а о правилах и законах войны…
- У войны нет правил, Вам бы стоило это понять. А закон всего один: убей сам, иначе убьют тебя. И я это видел собственными глазами, когда мы оставляли их в живых, а они стреляли нам в спину. Нет, товарищ лейтенант, Вы, похоже, все еще грезите Александром Дюма и Львом Толстым. А здесь война… настоящая… на которой убивают. И не вымышленных персонажей, а живых людей.
- Они бросили оружие. Были безоружны.
- Они минуту назад держали это вот самое оружие в руках! Они хотели убить меня, и положили трех наших людей. Посмотрите на них! – Я показал взглядом на три трупа в советской форме, лежащих бездыханно на полу в крови, - Они убийцы, и должны понести наказание за это. Спросишь, чем я тогда отличаюсь от них? А я тебе отвечу: ничем. Но сегодня я победил, а они потерпели поражение и умерли.
- Но был приказ…
- Да плевать я хотел на него. Они враги, воюют с оружием в руках, и я по законам войны имею полное право уничтожить их. Сдающихся брать в плен? Бери, если тебя это успокоит, а я пообещал, что буду убивать сук, пока не выродится их поганое племя. И я свое слово сдержать намерен. И плева я на приказы, человечность и правила…
- Но так, же нельзя воевать. Они люди, живые существа, такие же как мы. У них есть дети и жены, они так же радуются жизни и печалятся неудачам. Ты бесчеловечный ублюдок. – Егор говорил уже не с вызовом, а с горестью в горле. Идеалист, он думал, что Советский Союз несет добро в мир, а фашизм прямое зло. Всё рухнуло… Идеал пал, казненный жестким палачом –правдой жизни.
- Они сознательно шли на эту войну. Они сделали свой выбор. А я всего лишь их отражение с иной форме. Они умерли, а мы продолжаем жить… Мы взяли этот дом, и теперь наши танки смогут пройти на улицу и подавить пулеметное гнездо. Это была локальная победа, а их смерти – локальные издержки. Это война, товарищ лейтенант….
- Как же ты, сержант, дожил до седин и не понял, что нет ничего в этом мире дороже человеческой жизни?
- Да. Ты прав. – Я хлопнул лейтенанта по плечу, - за тебя, или за тех, кто сейчас с нами, я готов бороться. У меня тоже есть дети и жена. И за их жизни я тоже буду грызть глотки всякому, кто посмеет сунуться. Но эти жизни – это моя позиция. Враг должен быть уничтожен… Много моих фронтовых друзей сейчас лежат в сырой земле и ждут, когда их смерть будет отомщена. И если ты хочешь выжить – убивай, лейтенант.
- Но…
- Без «но». Если тебе интересно, то давай спросим у любого, кто с нами, что им ближе: твоя человечность или моя жестокость?
Дождь стучал выбитым стеклам грязной улицы. Выстрелы стихли. Берлин горел…

Он говорил, что я хладнокровный ублюдок, что мое место в зверинце, а не в отряде. И даже сейчас он смотрел на меня с толикой неприязни в глазах, хотя всё уже кончилось и ему не имело смысла сжигать меня своим ненавистным взглядом. Но он это делал.
Я не винил его и не боялся его взгляда. Он не поменял своего мировоззрения, а я остался при своем. Те двое немцев вряд ли буду приходить ко мне во снах, но его глаза, глаза молодого лейтенанта-идеалиста я не забуду никогда. На этой войне рушились идеалы и укреплялась вера, но моя вера была в том, что на родине меня ждут жена и дети, которые будет жить на мирной земле и не увидят тех ужасов, которые довелось повидать мне.
Я думаю, у меня есть шанс исправиться…
Тальянка играла песню итальянских партизан, переложенную на русский слог и я невольно затянул:
«Так спите же, братья, под черной землею,
В горах зацветайте опять, эдельвейсы!
И грозы, горите! Ножи, режьте хлебы!
И, женщины, плачьте! И всходы, всходите!
Где нежность и солнце, где путь и надежда
К одной лишь тебе мою песню несут…»

*Русские идут. По улице прорываются к дому. Стреляйте, стреляйте!
**Ублюдки! Вы меня убили…
***Нет, нет, не стреляйте... Мы сдаемся. Прошу, у меня дети...