Марьяна - главы от 22 до 30

- Мама?
- Что, сыночек?
- Отпусти меня к партизанам.

- Ты что, Вилечка? - Марьяна испугалась, поспешно подошла к столу и задула лампу. - О чем ты говоришь? Опомнись! Ты мал еще.

- Я за Василька хочу отомстить. И за Саньку.

- Отомстят взрослые за них.

- Нина Петровна говорила, что им нужны разведчики.

- Кому говорила, Вилечка? - Марьяна побледнела.

- Павлику Бобкову. А он мне. Тетя Нина ведь партизанка.  И дядь Федя тоже.

Марьяна прижала сына к себе:
- Забудь об этом, сыночек.
- Я же никому. Лишь тебе, мама.
- Надо подрасти для таких дел.
- Наоборот. Меня ни в чем не заподозрят: пацан, мол, и только! А я тем временем буду везде шнырять, высматривать все и передавать теть Нине. А, мама?

Долго не могла уснуть Марьяна после такого разговора. А  на завтра, увидев Нину Петровну, позвала в избу.

- Петровна, не жалей меня. - Марьяна сидела напротив сельского фельдшера уставшая и бледная. - Сведи с партизанами. Федор отказался, мол, дети у меня.

- Не имею права. Партизаны далеко. И ты уже ведь помогаешь нам. Пока хватит и этой работы. Листовки воодушевляют людей.

- Мало. Мне хочется сделать больше.

- Придет и такое время, Николаевна. Подождать надо.

Марьяна молчала, теребя в руках полотенце.

- Слышала, что у Сивухиного моста напали на немецкого патруля? Одного убили, другого ранили. Это наши... Федор, да?

- Нет. Он  был в другом месте. Там подорвали цистерны с горючим. Как видишь, не спим... - Нина Петровна задумалась. Она любила Марьяну и ее детей и боялась за них.

Думала и Марьяна. Она решила еще раз поговорить с Федором Сивухой.

А в округе все чаще и чаще гремели взрывы и пылали пожарища.

                23

Марьяна день ото дня теряла вес и душевные силы. Где Илья? Что с Климом?

А фашисты вовсю бахвалились, что захватили уже Москву, Ленинград, но никто этому не верил: не хотели верить, не могли. Все ждали, что вскоре наши войска погонят врага, и Масловка снова заживет своей прежней спокойной и счастливой жизнью.

В один из пасмурных дней горела изба Федора Сивухи.  Люди стояли на улице:  во дворе же бегали немцы и автоматными очередями поливали чердак полыхавшей избы.

На глазах у масловцев изнутри одной из комнат кто-то выбил оконное стекло - и оттуда Федор пытался вытолкнуть в сад семилетнюю дочь Анюту,  но тут же полоснула в том направлении очередь - и девочка,  как подкошенная, упала на землю. Повис замертво,  перегнувшись через подоконник,  и Федор Сивуха.

Изба пылала ярким пламенем, пожирая на потолке всякую сушь. Горела соломенная крыша,  и в темноте осеннее небо казалось подожженным. Туда тянулся огромный хвост яркого огня и белесого дыма.

- Что ж они делают, гады? - скрипел зубами Вилька, прижавшись к матери. - Что
же делают...

- Ах,  зверье...  - шептала помертвевшими губами  Марьяна.Чтобы не закричать,  сцепила зубы и стояла,  проклиная войну и всех тех,  кто ее развязал. В душе прощалась с доброй и верной своей земле семьей партизана Федора Сивухи.

Стрельба утихла,  дотла сгорела изба,  погибли дети,  взрослые,  погибли раненые красноармейцы,  но еще долго стонала и плакала Масловка.

Наступила слякотная военная осень.

                24

Вилька искал партизан. Он должен их найти. Должен! Павлик Бобков однажды намекнул ему о раненых и о том, что он знает, где живут партизаны и что пацаны собирали для них патроны.

- Пойдем к ним, Пашка, - чуть не задохнулся тогда от неожиданной вести Вилька. - Будь другом. Зажигалку дам. Или что надо?

- Отстань! - дернул тот руку, за которую, как железными клещами, вцепился Вилька. - Что не продается, на то цены нет. Больше ничего не знаю.

- Знаешь ведь... - мрачнел Вилька. - Говори, не бойся. Я ведь тебе многое доверял. Что, не так?

- Когда думает голова, отдыхает язык, - многозначительно сказал Павлик, рисуясь перед другом. - Не знаю и все тут.

- Не набивай цену, - уговаривал Павлика Вилька и видел, что тот больше ничего ему не скажет. - Знаешь ведь меня. Ну?

- Не запряг - не нукай! - упорствовал Павлик, нахлобучив на глаза отцовскую шапку. - Не моя это тайна. А коль тайна - и другу нельзя. Я бы для тебя все, но сам понимаешь...

- Понима-а-ю, - озадаченно протянул Вилька и ушел от Павлуши ни с чем. Но убедился, что в Масловке партизаны есть. А коль так, он их найдет непременно без чьей-то помощи. Найдет и будет с ними до самой победы.

Однажды под вечер зашел к Нине Петровне, которая жила теперь у тетки Марфы.

- Ты чего, Вилен? - удивленно подняла на парня уставшие глаза Нина Петровна. - С мамой что-то?
- Нет, теть Нина. С ней все хорошо.

- Тогда что? Выкладывай все начистоту. Здесь никого нет.

Вилька сел, будучи уверенным, что  сегодня отсюда он так просто не уйдет и узнает то, что ему было так важно и нужно.

- Я пришел... - и тут же, подняв голову, спросил напрямик: - Как вы остались живы? Ведь в избе дяди Феди все погибли в тот вечер.

Нина Петровна молчала, положив руку на край стола.

- Скажите мне. И поверьте: я надежный. Вы же знаете.

- Знаю, Вилен., знаю и поэтому скажу. Несколько дней в то время я отсутствовала. По  очень важному делу...

- Мне хочется знать больше. Я уже взрослый.

Нина Петровны озабоченно разглядывала осунувшееся лицо парня, его серьезные не по возрасту глаза, складки губ и верила ему.
- Я помогаю добрым и честным людям.
- Партизанам?
- Да, им...

Еще долго говорили на кухне Нина Петровна и Вилька. Многое он узнал в тот осенний, удачливый для себя вечер.

Вернулся домой возбужденным. Даша налила ему суп, но он к нему не притронулся.

- Где мама? - спросил, меряя кухню широкими шагами. Ему не терпелось тут же рассказать ей обо всем, что узнал сам.

- У тети Павлины мама. Понесла ей кушать.

Не став дальше ее выслушивать, Вилька выскочил во двор и, как вкопанный, остановился: у ворот Демида Коршуна стоял сам хозяин и два гитлеровца.

- Негодяи-и-и, - прошипел. - Скоро вам будет амба. И тебе, предатель... - и вернулся в избу. А когда на Масловку опустились сумерки, прилег на постель и стал ждать.

                25

- Вилечка, ты не спишь?
- Нет, мама, не сплю.
- Что с тобой?
- Думаю.
- О чем, сыночек?
- Я узнал сегодня очень много...
- Что узнал? - Марьяна насторожилась. - Расскажи мне.

Вилька молчал, медленно соображая, как рассказать самому дорогому и близкому человеку о той тайне, что ему доверила Нина Петровна.

- Боюсь тебя расстроить.
- Но я должна знать все, Вилечка.
- Я, мама... я буду партизанским разведчиком.
- О боже! - еле выдохнула Марьяна, мгновенно сообразив, что не сумела удержать сына от опасности. - Кто тебя взял в разведку?
- Еще не взяли, но возьмут.

Точно изба рухнула на Марьяну, и она уже думала о том, что Вилька отныне будет принадлежать не ей, а тем обстоятельствам, которые важнее ее, и станет соваться в самые опасные места, а то и попадет в руки гестаповцев.

- Хорошо, сыночек, что ты открыл мне правду... - Заскрипела, словно застонала, под Марьяной, кровать. - Она для меня превыше всего.

- Знаю это, мама.

- Правда - смысл и суть всей моей жизни. И не только моей - твоей, и папиной, и всех остальных. Я живу на этом свете, чтобы вы, дети мои, жили честно. Не знаю, как я родилась: с согласия между двумя людьми, которые назывались моими родителями, или без него. Но с тех пор, как я стала понимать сама, живу с совестью.

- Я это знаю. Ты для меня, мама, как солнышко ясное: и светишь, и греешь.

Марьяна улыбнулась:
- Много таких мам вокруг. Трудятся, растят детей.
- Не скажи. А дети какие бывают? Врут, грубят, пишут на заборах.
- Страшно, сынок, в жизни вранье, а от заборов уйдут, как подрастут.

Вилька прижался к маме и почувствовал, как она вся дрожит.

Удобнее примостившись на табуретке, куда он перебрался с постели, Вилька рассказал матери о том, что поведала ему Нина Петровна.

До утра не спала Марьяна, волнуясь за сына. Она готова была в любую минуту пойти на муки и пытки, лишь бы уберечь от несчастья младшенького.

Тихонько, чтобы не разбудить уснувшего Вильку, поднялась, накинула на себя старенький халат, а на плечи - ветхую шаль, которую подарила ей когда-то Наталья Михайловна, и вышла на крыльцо.
 
Звезд не было. Сырой и прохладный воздух добирался до костей. Но она стояла, прислонившись к перилам, и слезы ползли по ее измученному лицу.

                26

Зима выдалась суровой и холодной. Трещали январские морозы, вся  Масловка была засыпана большим снегом. Отощавшие люди прочищали лишь небольшие проходы в наметенных сугробах и среди них терялись, голодные и холодные.

Вилька надевал бабушкины изношенные валенки и выходил на улицу. Долго бродил мимо ворот бабушки Фроси и наблюдал за своим дымоходом: вот-вот там появится кучерявый дымок, и он вскоре, примерно через полчаса, побежит домой: уже будет готова горячая похлебка. А пока голод мучил его, терзая внутренности, и высасывал последние силы. Вилька глотал горькую слюну, уговаривал себя потерпеть еще немножко, но ему хотелось кушать до тошноты.

Чтобы отвлечь себя от мыслей о еде, стал думать о назначенной ему встрече у Нины Петровны с интересными людьми. Не с партизанами ли? Как все будет? Доверят ли ему сходу? Какое дадут на первый раз задание? Он будет все делать, что только ему поручат. И даже больше того. Не хлюпик он и не маменькин сынок...

Вилька поднял голову: над его избой из дымохода валил густой дым. Он уже в уме подсчитал, сколько кругов надо пройти, и делал их, загибая пальцы и утешая себя мыслью о скорой еде.

Через минут сорок Вилька аппетитно хлебал жидкую затирку.

За постоянной заботой о похлебке и лепешке Марьяна не замечала, как летит время и как уходят короткие зимние дни. Дети, хоть и худые, вытягивались на глазах. Страдала в своей постели от неподвижности Анна Тимофеевна и часто просила на себя смерти.

- Что вы, мама? - утешала ее,  как могла, Марьяна. - Надо  дождаться  своих. Освободят нас.  Объявится Илья, приедут дети.  Я верю, что они живы.

Анна Тимофеевна шевельнулась, тихо застонала:
- 0-хо-хо-хо! Сашко хуч писал нам, а от Климушки ни одного письма не було. Можа в первый же день и загынув. Розгнивався на нас господь, розгнивався. За що, божечко? За що?..

- Не погиб он, мама. Сколько же людей надо, чтобы прикрыть всю линию фронта. Да и небо огромное. Летают же наши самолеты над нами. Вдруг сыновья это?

- Можа, доню, и так, - без промедления согласилась с невесткой Анна Тимофеевна. - Мне бы помереть. Негожая...

- Всем надо жить. Перезимуем как-то, а весной будет легче: крапива поднимется, щавель. Да и снова торф копать буду. Не пропадем.

- Ты уже, донечко, высохла вся, - жалела Марьяну свекровь. - Ручки вон, як палочки.
Марьяна посмотрела на свои руки: и вправду худые и желтые.

- Надо выжить, мама. Бабка Фрося совсем плоха. Хочется и ей помочь, да нечем.

- Помоги, доню, помоги. Не видела вона добра никогда, а все ж сохранила свою щедрую душу. И диток своих похоронила, а на злую судьбу не озлобилась.

- Изба вся покосилась. Вот-вот упадет. А родственников нет.

- Отнесла бы ты, Марьянушка, ей мою спидныцю, що в сундуке. На мою смертушку лежит новое, как положено, на самому донышку, а то, що сбоку, в тряпице червоний, виддай Фросюшке. Я ить лежача, одной сорочки хватит. Отнеси ей, донечко.

- Отнесу, мама, отнесу сегодня же, - пообещала Марьяна.

Дождавшись вечера и замаскировав все окна, чтобы не пробивался на улицу свет, Марьяна села за стол: сегодня ей надо переписать сорок листовок.

- Що, доню, пишешь? - как-то спросила ее Анна Тимофеевна, давно догадывающаяся, что ее невестка связана с партизанами.- Почытай, кожну ничку занята.

- А вы как думаете?

- Думаю, що помогаешь нашим.

- Помогаю, мама. Всем селом, всем миром надо бороться с лиходеями, чтобы их одолеть. Иначе они нас одолеют. Третьего не дано.

- Так, донечко, все так... - Прикрыв глаза, как бы согласно и одобрительно кивнув, Анна Тимофеевна затихла и ушла в себя. Она гордилась своей невесткой: поди, какая смелая! Знал бы Илько... И сказала, чтобы определить ко всему прозвучавшему свою точку зрения: - Благословляю тебя, Марьянушка, на добре дило! Нечестивцев надо бить всеми возможностями: и ружжом, и каменюкой.

- И Вилька с нами... - наконец-то решилась признаться свекрови Марьяна.

- О Божья Матир! О святая богородица! - донеслось из угла, и Марьяна пожалела, что открыла Анне Тимофеевну и эту, вторую, тайну.

Пока Анна Тимофеевна беззвучно молилась за невестку и внука, Марьяна начала переписывать листовки.

Все зимние вечера, а то и ночи, уходили на это важное задание, с которым Марьяна справлялась хорошо. В конце каждой листовки с волнением выводила слова: "Смерть немецким оккупантам! Победа будет за нами!"

Зима все заметнее сдавала свои позиции. Все выше и выше поднималось солнце, обогревая стылую землю, где свершались руками гитлеровцев гнусные дела.

                27

Весна была ранняя, с большой водой. Люди ждали ее: как-никак, а поднимется крапива, конский щавель на лугах подрастет, почки кое-какие можно варить и чай хлебать.

Под теплым солнцем дружно таяли потемневшие сугробы снега, и вода дружно заполняла овраги и низины. Освободились от снега верхушки холмов, падали на землю прохладные туманы.

Масловка дождалась пробуждения природы. В огородах появилась молодая крапива и щавель. Это была уже пища! Да и рыбка клюнет у кого-то на удочку, а то и раков можно найти в Гнилопяти.

Ослабевшие за зиму от недоедания масловцы выходили из своих жилищ, жмурились на яркое и теплое солнце и вдыхали всей грудью свежий воздух. Говорили мало - не было сил. Постоят немного на солнце - и тут же, чувствуя тошноту и головокружение, снова возвращаются в избы, держась за стенки и двери, чтобы не свалиться.

Вскоре земля совсем подсохла, и подростки начали обследовать те места, где в прошлом году проходила передовая.

Однажды, когда бабка Фрося чинила внуку ветхую рубаху, в дверь ворвался Павлик. Он был испуганный и не мог произнести ни слова.

- Що, Павлушка, стряслось-та? - спросила бабка Фрося, вглядываясь в бледное лицо Павлика. -  Можа с онучком моим...

- Бабушка... Женя там... - он показал рукой  куда-то на восток.- Он... он  раскручивал мину и... таво...

- И-и-и-их! - втянула в себя воздух  бабка Фрося. - Божечко ж мий! И що?

- Он ранен.

Не закрыв за собой дверь, бабка Фрося уже ковыляла по улице в том направлении, куда только что показал Павлик. Запыхавшись, кое-как добралась до поворота, но сил больше не хватило. Стояла у чужого плетня, схватившись дрожащими руками за почерневший и покосившийся столб, тяжело дышала.

“За що ж ты наказал меня, Мыкола Угодник? - плакала, не вытирая слез. - Чем я тебя прогнивыла, Матир Божа? Аль не творила молитву денно и ношно, аль не била поклоны? За що ж, божечко, караешь меня?” - и, затихая, сползла на холодную сырую землю.

В это же время Женю везли на подводе в больницу соседнего села. Он полулежал на соломе, кривил грязные губы, а по лицу медленно текла кровь. Нечем было смыть ее. Старый Дмитрий, оборвав на себе рукав рубахи, кое-как перевязал парнишке раздробленную кисть правой руки и торопился, чтобы ему оказали быстрее помощь в больнице.
 
Через три недели Женя вернулся домок без правой руки.

Горевала над внуком бабка Фрося. Теперь она еще больше боялась умереть и оставить одного безрукого сиротинушку на свете. Всем селом помогали ей: кто одежку старую даст, кто лепешку, а кто доброе слово скажет. И казнила себя старуха за детей и внука, вспоминая грехи свои, да не могла вспомнить: жила всегда по правде и по совести.

"За що ж мне такое горюшко? – думала часто, наблюдая, как Женя левой рукой очищал от прошлогодней грязи самодельный поплавок, придерживая его коленями. - Кому не угодила? Де ж она, правдонька?" - и прятала под черный платок выгоревшие от слез серые глаза.
- Онучек, можа у Никитки тебе новый выменять? У нього, небось, богато.

- Не надо, бабушка, - ответил Женя, орудуя одной рукой. - Мне и этот сгодится. Еще надо научиться левой рукой подсекать рыбу.

- Навчышься, соколик. Надо трошки про... протренировацца.

- Потренироваться, бабушка.
- Атож.

И видели соседи рыжеватые Женькины кудри на речке, и вздыхали, и от души жалели его и бабку Фросю.

Весна была голодная. И снова потянулись мешочники в нелегкую дорогу за добычей пищи. Кто возвращался домой пешком, а некоторые, кто жил дальше от обойденных  немцами деревень и хуторов, облепляли грузовые поезда: ехали на угле и кирпичах, на глине и на досках. Тяжелый поезд на подъемах чихал, натужно крутил колесами, выпуская клубы черного дыма, а с горки катился быстро, набирая под своей же тяжестью скорость.

В один из темных слякотных вечеров, когда дождь обильно поливал землю, Масловка  вздрогнула от новой беды: груженый углем тяжелый поезд на крутом повороте вырвал на скорости старые обветшалые шпалы из рыхлой от затяжных дождей почвы и сошел с рельс. Сверху, на угле, ехали многие мешочники с добытой в других деревнях провизией.

Весть о крушении поезда мигом облетела Масловку, и люди, прихватив кто лопату, кто ведро и тачку, бежали к крутому повороту, где произошла трагедия. Даже дед Яша тащил за собой тачку, подтягивая изуродованную еще в гражданскую войну ногу.

Марьяна увидела возле искореженных вагонов несколько полицейских и Демида Коршуна. Он руководил спасательными работами. У паровоза стояли немцы.

Зрелище было жуткое. Люди вытаскивали из-под угля раненых и мертвых и относили их в сторону. Вокруг раздавались крики и стоны. Прибыли к месту крушения поезда медицинские работники и приступили к спасению раненых.

Возле одного из вздыбленных вагонов горел костер и несколько подростков подкапывали лопатами наклонившийся тяжелый вагон. Марьяна ахнула: под ним, лишь частично заполненным углем, лежала молодая женщина, а ее нога была придавлена колесом. Женщина была в сознании, тяжело стонала и с мольбой в глазах смотрела на скопившихся возле нее людей. Сменяя друг друга, мальчишки подкапывали под колесом раскисший от дождя грунт. Но так же быстро оседало оно снова. Марьяна взяла у кого-то лопату и усердно надавливала на нее ногой.

- Потерпи, милая, - говорила, боясь еще раз взглянуть на искаженное от боли лицо женщины. - Потерпи. Еще немножко... Минут пять осталось...

Огонь костра освещал лицо пострадавшей: она не кричала, лишь плотно сжимала черные от угольной пыли и прокушенные до крови губы. Марьяна разогнула спину и позвала Вильку с ребятами. Подошли еще помощники, и вскоре женщину вытащили из-под колеса и положили на носилки. Она смотрела на людей осознанно и даже кивнула головой, благодаря за свое спасение. Когда подняли носилки, Марьяна ойкнула: нога пострадавшей повисла с носилок безжизненной плетью. К ужасу всех присутствующих, женщина привстала, наклонилась, подняла руками висевшую лишь на сухожильях ногу и закинула ее на себя: нога легла поперек туловища.

Марьяне стало плохо. Хватая ртом крупные капли дождя,  жадно вдыхала влажный воздух, но облегчения не наступило: в глазах стояло черноокое молодое лицо женщины, а на ней, поперек, лежала почти оторванная, измазанная кровью и углем нога.

Кипела спасательная работа и около других вагонов. Когда носилки с женщиной скрылись за поворотом узкой тропинки, ведущей в больницу, Марьяна подошла к тому месту, где больше всего толпилось людей: два вагона зажали между собой мальчика лет двенадцати. Он был мертв.

То и дело отъезжали от вагонов подводы, увозя в больницу раненых. А когда там не хватило свободных мест, их развозили по избам.

Долго горевала Масловка, помогая пострадавшим и оплакивая погибших. Мертвых на следующее утро свезли на сельское кладбище и похоронили в братской могиле. И потянулись со всех сторон в Масловку люди, чтобы на месте крушения поезда и на кладбище хоть как-то оплакать родных и близких.

Небольшое украинское село видело на своем веку много горя и людских несчастий. И, может, от этого, страдая, само высохло: не было ни коров, ни коз, ни собак, ни кошек, а в садах вместо когда-то пышных и роскошных деревьев торчали одни голые пни.

В доме Вильчуков наступили самые трудные голодные дни. У Анны Тимофеевны начали опухать ноги, отощали дети. Марьяна выходила в поредевший сад, выискивала ветку пониже, с трудом взбиралась на дерево и топором срубала ее. Затем слезала с него, придерживалась за сучки, прижималась к стволу, чтобы прошло головокружение,  и, отдохнувши, тут же рубила сырую ветку. Несла все в дом, растапливала плиту, а сама в который раз шла к старостихе за стаканом муки. Та набирала полную миску ржаных отрубей и высыпала в фартук истощавшей соседки. Марьяна благодарила ее за помощь и спешила домой, где возле тлевшего огня грелась в чугунке вода.

Солнце взбиралось на небо все выше и выше. И снова Марьяна копала на берегу Гнилопяти торф. Людей вокруг было много: каждый заготавливал себе на следующую зиму топливо. Марьяна в своей яме видела лишь свою часть земли и слышала только свою лопату, с треском разрезавшую пласты торфа на небольшие кирпичи. Она укладывала их на тачку, вылезала из ямы, на дне которой уже хлюпала вода, и, напрягаясь всем телом, толкала ее впереди себя. Иногда колесо под тяжестью застревало в мягкой почве, и она тянула груз по другой колее, более твердой, добиралась до возвышенности, где складывала торф в пирамидки. Он был крайне нужен масловцам. Снова дорога вела к яме. Марьяна ведром вычерпывала воду, и опять ее лопата входила в сырой грунт. Руки и спина немели, во всем теле держалась ноющая боль, но очередная тачка была пока полупустая, а к ней уже подходил бригадир-надзиратель. Марьяна поспешно наклонялась, не вытирая заливавшего потом липа, и снова резала торф. На ладонях вздувались новые водянистые волдыри, а под ногами набиралась холодная вода, Когда удары о железный лом возвещали время на обед, торопливо вылезала из ямы и спешила, домой, чтобы приготовленной утром затиркой накормить свекровь и детей. Переступив порог, садилась на несколько минут на деревянную лавку, что смастерил еще до войны Илья, отходила от ломоты во всем теле, растирала руки, вытянув отекшие от тяжелой работы и недоедания ноги.

В один из вечеров, когда Марьяна зашивала штопаные-перештопанные Вилькины штаны, к ней забежала Мария. Увидев в руках соседки рванье, покачала головой:

- Как трудно тебе, Мыколаевна. Может, Никитки  визьмеш? Эти вот надо выкинуть.

- Нет, - ответила Марьяна, прилаживая синюю тряпицу на серые вылинявшие штаны сына. - Одни носит, а эти вот на смену. Как-нибудь перебьемся.

- Я пришла к тебе по дилу.

- По какому? - в одно мгновение побледнела Марьяна, уловив в словах соседки беспокойство. - Что случилось?

- Ноне от Демида вызнала, що на Неметчину хочуть  забрать  твого  Вильку.

От испуга Марьяна глубоко вонзила иголку вместо штанов в палец. Выступила кровь.

- Ты что, Марьюшка? Он ведь еще мал. Он... он... - и метались ее глаза, наполняясь слезами.

- Таких беруть ухаживать за скотиной. А то и на фабрику запруть. Платить-то не надобно. Ах, душегубы! Ах, ироды!

- Что же делать? - беззвучно  шептала  Марьяна,  покрываясь  холодным  потом.
- Подскажи... Научи... Не отдам его немцам.

- На работу его определи, к тем же ерманцам, штоб тока числился, що на них трудытъся.
- Что? Что ты сказала? - Не понимая пока, что ей советует соседка, Марьяна смотрела мимо нее, сломленная страшным  известием. - О чем ты? - снова спросила упавшим голосом.

- Есть на станции в Горищах работа. Отсюда недалека, сама знаешь. Там за главного истопника - сродственник  моего Демида. Вось и отдай туда на время Вильку. Будет помогать топить печки. Работа не так уж и тижела.

Взглянув на Марию, Марьяна запротестовала:
- Но Вилька не согласится работать на немцев. Не пойдет он на это. Не пойдет, Марьюшка...

- Що ты баишь? Тогда пущай мотает на Неметчину. Упрут, как задумали. Я-то знаю.

                28

Не спала Марьяна в эту темную и тревожную ночь, перебирая в голове разговор с Марией.
"Умру, но не отдам сына фашистам в рабство, - думала, не смыкая воспаленных век. - Горяч он и не выживет среди чужаков и злодеев. А топить печки он сможет. Обогревать станцию, где много бывает и своих людей, не такое уж преступление. Да и Нине Петровне принесет нужные сведения. Поезда ведь проходят мимо: на восток и обратно. Все, как на ладони. Что везут? Как часто ходят? И с людьми поговорит, узнает многое. Понаблюдает, поразмыслит, расскажет. Вот тебе и разведчик! Он об этом мечтал".

На следующий день Марьяна была уже на станции и  говорила с незнакомым полицаем. До этого она разыскала деда Кирку, родственника Демида и главного истопника станции. Он знал Марьяну с тех давних пор, когда приходил в Масловку к Демиду и видел красивую Вильчукову невестку, приезжавшую с Ильей и детьми в отпуск к старикам, и пообещал ей помочь устроить сына на работу. При ней же хлопотал в конторе Горищ перед начальством, сам поручился за парня.

- Буду присматривать за твоим хлопцем, - успокаивал он Марьяну. - Дорога недалекая. Не очень-то волнуйся. Да и в напарники может взять кого-нибудь. Все веселей будет топать кажинный день по два с гаком километра сюда и обратно.

- А можно?

- Чому ж не можна? - Дед Кирка достал из кармана засаленную газету, оторвал от нее кусочек, сделал желобок. Насыпав в него дурно пахнущего зелья, свернул газету, густо наслюнявил, склеил и полез в карман за немецкой зажигалкой. Тут же вычеркнул синий огонек и закурил от него козью ножку.

- Да как, згодна?

- Буду волноваться, Кирилла Степанович. Дорога ведь не близкая. Да и фашисты вокруг, как коршуны.

- А що молодому-зеленому дорога? - затянулся он крепкой самокруткой. - Зато спасется от Германии. Разве выживешь сама, ежели сына угонют в чужую лихую страну?

Марьяна отрицательно покачала головой:
- Не выживу, Степаныч. Не выживу.

- То-то. Скоро и топить начнем. Буду помогать сыну, штоб случайно в беду не попав. Даю слово!

- А я за вас молиться буду.

В сентябре Вилька и Женя уже работали на станции помощниками истопника. Женя помогал другу левой рукой нести полное ведро угля, а потом, греясь у большой дверцы пылающей печки, благодарил его, что взял калеку с собой. Он понимал Вильку с полуслова и был его неотступной тенью. А когда Вилька, уставший от работы и разморенный теплом, закрывал глаза, Женя влюбленно смотрел на заостренное от худобы красивое Вилькино лицо, покрытое угольной пылью.

Всю осень ходили они вдвоем от Масловки до Горищ, обсуждая  по дороге разные проблемы. Женя узнал от друга, что он иногда заходит к Нине Петровне.

- Ты, Вилька, много знаешь, - шагая рядом с другом, сказал он шепотом. - Быть тебе, когда наши вернутся, большим начальником.

- Каким же? - повеселел Вилька.

- Директором. Подрастешь, выучишься.

- Дожить надо до учебы. Ты ведь знаешь, как на дорогах беснуются фашисты. И на этой, по которой мы топаем. Злые, как звери.

- Потому что, - Женя семенил ногами, чтобы не отстать от друга, - потому что все больше их бьют партизаны. И все больше листовок появляется. Люди прибодрились, поверили, что фрицам недолго здесь быть. Га-а-ды! - процедил сквозь зубы Женя, вправляя под подпоясанную пиджак веревку пустой правый рукав.

- Свернут им шею и очень скоро. Я-то знаю. - Широко шагая по обочине железной колеи, сказал Вилька и сплюнул.

Сплюнул и Женя, запахивая на груди большой, с бабушкиного плеча, пиджак.

                29

Осень набирала свою силу. Хмурясь от лучей солнца, октябрь шелестел яркой листвой. Своим порывом часть их он снимал с деревьев и устилал землю.

Марьяна стояла у окна и всматривалась в сгущающиеся сумерки, ожидая сына. Почти два месяца работали парни в Горищах. Дед Кирка полюбил их всей душой: часто угощал лепешками, кипятком и, беседуя с ними часами, учил подростков уму-разуму.

К ним нечасто заглядывали полицаи, еще реже - немцы. Трудится дед с пацанами, ну и пусть трудится. В маленьком здании тепло, чисто, уютно и претензий к работникам вроде бы и нет.

Совсем о другом думали Вилька и Женя. Все запоминали: сколько за день проходит через станцию эшелонов, какие грузы перевозят, какой график движения поездов. Обо всем тут же узнавала Марьяна, потом Нина Петровна, а дальше вести шли к партизанам. И Масловка вздрагивала от взрывав: то взлетал мост, то под откос был спущен поезд с вражеской техникой и живой силой, то пылал склад с горючим.

Марьяна волновалась: сын втянут в опасную работу. И Женя с ним. А если провал?..

Кутаясь в большой клетчатый платок, купленный еще Ильей, мерзла не от холода, а от страха за детей и ничего так больше не ждала, как возвращения их домой.

- Що  ж  ты,  доню,  студыся  у викна?  -  донесся  до  нее слабый  голос свекрови.- Прийдет он, дорожку и в темноте сыщет. Сколь ходит-то.
- Быстро так темнеет, - отозвалась Марьяна, не оборачиваясь. - И дождь не проходит. Как заладил с утра, так и сыплется, как из решета. А Вилька легко одет. Кашляет, ворочается ночами. Боюсь я за него.

- Пущай фуфайку одеёт. Она хуч старая, но согреет душу.

- Хорошо, мама, - согласилась Марьяна, не отрывая глаз от дороги. - Ефросинья Степановна стоит у своих ворот. Темно уже, а она не уходит: ждет своего внука. Сколько же на ее долю выпало горя?!

- И таперича гнет ее энто горюшко. Як не одно, так друге. - Анна Тимофеевна вздохнула, пошевелила рукой, натянула на себя старенькое ватное одеяло. - Но Фросюшка держится за жизню свою, як може.

- Ей, мама, нельзя помереть и оставить Женю одного.

- А ось мне пора бы. Замучила я тебя, донечко, а смертушка не приходит.

- Что вы, мама, говорите? Мне легче с вами. Дождемся конца войны. Что ж вам умирать? Вилька вас любит. Дашенька тоже. И я люблю.

- Дитятко ты мое сладке, - растрогавшись, всхлипнула Анна Тимофеевна. - Ты так намучилась со мной: моешь, стираешь, кормишь.

- Не в тягость мне все это. Придет время, полечим вас в хорошей больнице.

- О-хо-хо-хо! Нихто мне таперича не поможет. Ни жить - ни умереть. Розгнивався на меня наш боженько. Не берет к себе. Не хочет.

В это же время мимо елей, мимо водонапорной башни спешили домой Вилька и Женя. И снова, как много раз до этого, их встретил добрыми словами Савелий Иванович, стороживший старую из красного выщербленного кирпича башню, что давала людям воду. Когда ребята поздоровались с ним, он, широко улыбаясь, вышел из-под укрытия, подал каждому руку.

- Как, хлопцы - молодцы, живем? Вижу, что устали.

- Живем-то живем, но хлеб не всегда жуем, - устало ответил Вилька, ожидая  хоть какого-то гостинца - Добираемся до своей хаты.

- Вот вам картофляники.  Приберег для вас. Перекусите малость по дороге. Знаю, что голодные. Да осторожничайте и ничего лишнего не болтайте. Немцы и мадьяры лютуют на железке. В каждом видят партизана.

- Спасибо вам, дядя Савелий! - почти в один голос ответили ребята. - Знаем это и держим ушки на макушке.

Тепло простившись с хлопцами, Савелий Иванович ушел на свой пост.

- Сколько  же на свете добрых людей! - сказал Женя, жуя вкусный картофельный блин. - А ведь чужой.

- Ты-то своего отца не знаешь.  Жаль, конечно.

- Не знаю, Виль. Бабушка лишь рассказывала о нем. Перевернулась телега с сеном, отец с матерью и погибли. Я остался с бабушкой.

С запада уже чихал тяжелый поезд. Он натужно громыхал по рельсам и выпускал в небо столб черного дыма.
- Опять прут на фронт технику, - шепнул Вилька, оглянувшись назад. - И фрицы, небось, там.
- А то как же? - со знанием дела ответил Женя. - Вот бы партизаны постарались и сегодня... - и голос его потонул в грохоте проходящего мимо длинного состава. На платформах танки и орудия были накрыты зеленым брезентом. - С какой бы радостью я положил под эти колеса мину... - напрягал  он  голос, не боясь в таком грохоте быть услышанным. - Но одной рукой не очень-то удобно возиться с нею.

- Неудобно левой рукой правое ухо чесать, - нахмурясь, ответил Вилька, провожая взглядом грохочущие мимо платформы с техникой. - И одной надо с фашистами бороться. Так-то, Рыжик!
- Все верно...

Домой пришли поздно.

- Как же я волновалась за тебя, сыночек, - встретила сына Марьяна. - В последние дни не нахожу себе места. Будто чует мое сердце какую-то беду.

- Успокойся, мама. Я везде очень осторожен.

- Да время-то неосторожное. Не пожалели ведь ироды дочку Сивухи, расстреляли в упор. Да и Федора изрешетили. Настенька с сыновьями в избе сгорела заживо...

- Отомстим.

- И ты тоже? - Марьяна похолодела, словно ее облили ледяной водой - И ты будешь мстить?  О  бо-о-же! Сыно-о-ок...
- Непременно, мама. - Вилька снял пиджак и сел к столу. - Перед сильным и смелым гора преклоняется.

- Как же? Ты ведь мал... - засуетилась Марьяна, подавая сыну кусочек черного и тяжелого, как земля, хлеба и луковицу. - Не скажи об этом еще кому-нибудь нечаянно.

- За нечаянно, мама, бьют отчаянно. - Вилька нахмурил брови, жевал хлеб и откусывал луковицу. На глазах выступили слезы. - Я уже взрослый.

- И правда... - Марьяна рассматривала сына, очень похожего на отца: такие же губы, волевой подбородок, серьезные синие глаза. Из этих глаз, откуда-то изнутри, на нее будто глянул Илья. - Ты уже взрослый, сынок... -  и обняла его острые худые плечи.

А ночью тихо плакала и просила небо и природу защитить младшенького от всех несчастий и бед. Ей казалось, что над сыном нависла какая-то угроза и что она должна спасать его.
Утром, провожая сына до калитки, просила его уволиться с работы и уехать на время к отцовым родственникам в другое село, чтобы избежать Германии. Он отказывался, успокаивал ее, уверяя, что Демид Коршун, если он бросит работу, не даст ни ему, ни ей покоя.
И все осталось так, как было: каждое утро Вилька звал Женю, и они отправлялись по знакомой дороге на станцию, где их ждал дедушка Кирка.

Продолжение: http://www.proza.ru/2010/04/18/352