Взгляд из мрака

     Опустошающая, расслабляющая унылость, пасмурность настроения не только как отпечаток хмурого осеннего дня, а некая унылость души. Сонливое безразличие. Будто всему приходит конец и тут уже ничего не поделать.
     Я безучастно смотрю на окно. Этот светлый квадрат, светлое, единственное место в этом, привычном, до омерзения надоевшем мире, который принято называть «рабочим местом». Будто коровье стойло, предназначенное для человека. Придёшь на это «место», и ты уже не свободный человек, а раб, прикованный уставом, и называешься не по имени, а названием той профессии, которую выполняешь. Твоё «Я» уже никому не нужно. Оно растворяется среди сотен таких же «Я», управляемых кем-то свыше. Неважно, что ты мыслишь, что ты чувствуешь, что было до того момента, как ты пришёл на это «место». Тут перестаёшь быть матерью, женой, сестрой, дочерью, бабушкой и даже, просто, женщиной. Ты – работник этого «места». Что-то наподобие того двигателя или даже редуктора. Стоишь, и от тебя требуется только работа. Мысли и чувства должны быть направлены только на порученную работу.
     От этой тягостной мысли чувствую, что всё во мне протестует, набухает пеной, как на закипающей картошке, и чтоб это, бурлящее чувство, не хлынула через край, ищу для себя отдушину, пытаюсь, хоть взглядом вырваться из клетки, туда, под пасмурное осеннее небо. Тут ещё хуже, сумрак ещё гуще, ещё тоскливее и бесприютнее.
     Как заворожённая, иду на светлое пятно окна. Упираюсь грудью о холодный подоконник, дотягиваюсь лбом до стекла и, прикрыв глаза, наслаждаюсь прохладой нового мира. Он там, за стеклом и он тоже касается стекла, только с обратной стороны.
     Постояв немного и успокоившись, отстраняюсь от стекла, скрестив руки под грудью, рассматриваю одичалую заброшенность уголка живой природы, называемой  «территория завода». Сперва, бездумно и безучастно взгляд блуждает, огибая беспорядочно разросшиеся кусты, выросшие многометровые деревья, коих не касалась ещё рука человека. А значит, они росли, как им «Бог на душу положил».
     Взгляд неспешно скользит по зелёной, сочной траве, но какой-то грустной, значительно отличающейся от весенней травки, которая тянется вверх, к солнцу. Осенняя трава иная. Она будто вжимается в бугорки, прячется под осыпавшуюся листву деревьев. Всё лето желавшая вырваться на простор из-под древесного шатра, теперь прячется под него, как под пуховое одеяло.
     А лист-то, лист какой! Словно и не было тех резных, с зубчатыми крылышками зелёных мотыльков, крепко привязанных к ветке упругим черешком, а теперь они свёрнутые в трубочку, похожие на подрумяненные вафельные трубочки из папиросной бумаги. Поджарились не под жарким солнцем, а под дыханием   прижимистого скупердяя – раннего морозца.
     Я осматриваю деревья. «Ах, милые мои! Причесала вас осень, причесала. Поубавились на ваших головушках, шелестевшие под игривым летним ветром, кудряшки. Стоите мокрыми курицами, грустно опустив намокшие крылья. И листики сморщились, покрылись ржавчиной от моросящего холодного дождя. Нет у них уже того буйства молодой силы и удали, того зеленого оперенья, коим вы укрывали окна от любопытных очей солнца. Сквозь поредевшую листву виднеется насупившееся небушко. Низкие тучи, как лохматые брови ворчливого старика, беспрестанно шевелятся, а он, всё брызжет и брызжет из-под них холодной слезой. От той холодности, сырости и неухоженности, кора на деревьях почернела, покоробилась, будто на теле проступила гусиная кожа. Неласковая, ох неласковая старуха Осень. За что казнишь так детушек земных? Не за те ли короткие денёчки радости сибирского лета? Будет тебе, уймись ненасытная! Изорвала, изваляла в грязных лужах наряды бархатные, оборвала жёлтые крылышки с березок-лапушек. И стоят они теперь опустивши белые рученьки, холодными слезами умытые. А тополи, великаны тополи! Зачем сорвала с них кольчуги медные? Зачем выставила напоказ гнездо грачиное? Надругалась, опозорила и сама теперь слезою маешься.
     Словно кровью политые листья яблони, маленькие, будто капельки, уронила дождям под ноги. И глумиться будут ветра холодные, заплетать тонкие ветки берёзовые, скрежетать морозом и прошивать инеем, на груди у закостенелого тополя.
     А лиственницы! О Боже Праведный! Будто вызолоченные ёлочки. Среди тумана и стылой мороси, словно Золушки в бальных платьицах. Холодно им, но хоть один денёк, хоть два, да покрасуются, среди безлистых дерев помилуются. То, что будет потом, ими стерпится. А нынче стоят они царевнами.
     Полететь бы мне вон за тем листом. Желтой бабочкой, за синичкой вслед. И не слышать больше говора человеческого, что выхолаживает душу, как ветром сиверком…»
     Что ж, пора, пора мне просыпатися. В мир людских страстей ворочатися, и за дело приниматися, ведь человек в миру живёт трудами своими… - мысленно пошутила я, и вернулась на своё рабочее место.
                6 октября 1999 года.