Живая картина

     Мое любимое занятие – смотреть в окно. Просто смотреть в окно без всякой цели, отдыхая отдел и от навязчивых мыслей. Хотя совсем ни о чем не думать невозможно. Мысли, как маленькие тучки на ночном небе, то закрывают лунный лик, накидывая на неё пуховый платок, то только концом нечаянно скользнут по его задумчивому лицу, оставаясь им незамеченным. Так и мысли? То на какое-то время закроют собой вид из окна и, как непрошенные гости, не дождавшись привета, сникнут и уйдут. То промелькнут в памяти каким-то мимолетным воспоминанием. Но усталая и переполненная до краев память уже не может удержать сыплющихся крупинок.  Они скатываются через край и раскатываются по скатерти, чтоб потом, когда ни будь, опять привлечь мое внимание.
     Сейчас я пытаюсь отдохнуть, расслабиться. Лучшим отдыхом для глаз – это природа, пусть даже увиденная из окна. Окно в моей квартире заменяет живую картину, которая постепенно меняется. Виной тому погода, время суток, времена года и просто мое настроение. Смотрю я на сосны и березы за окном и они кажутся мне то веселыми, то грустными, то задумчивыми, то мечущимися под порывами ветра, то тоскливо мокнущие под осенним дождем, то беспомощно барахтающиеся под потоком летнего ливня. Но больше всего люблю смотреть на умиротворенность природы. Когда солнышко только-только поднялось из-за края леса и, как проснувшееся дитя, пребывая на грани сна и яви, счастливо улыбаясь тянет ручонки к маме, желая продлить блаженство тепла и неги. В то же время оно являет собой саму нежность и безмерную приятность для материнского сердца.
     Теплые, радостные, переходящие в детский восторг и шаловливость, утренние лучи солнца, перебирают бесчисленными теплыми пальчиками каждый листочек на веточках. И улыбаются солнышку березы. Даже та, кривобокая, истерзанная детьми и домашней живностью, радуется свету и теплу нового дня. Даже вон та лиственница, похожая на старую, худую монахиню, погруженная в свои невеселые мысли, от прикосновения лучей оживится, удивленно оглянется и, вспомнив, что она покуда еще живая, возрадуется Божьему свету. А уж синицы и воробьи, наши дворовые соседи, так рады, так рады солнышку. Даже закрыв глаза, на фоне проезжающих машин слышны чириканье и пересвист птичек. Сорока уселась на усохшую ветку сосны и вертится, машет хвостом, то взмахнет крыльями, то вскрикнет. Можно подумать, что ветка, на которой она сидит горячая, а она никак не может ее покинуть, вот и вертится, как уж на сковородке. Наконец таки она решилась. Издав пронзительный крик, взмахнула крыльями и перелетела на другое дерево. Но и там, уже с новой силой охватило ее беспокойство. Вертится бедная птица, как грешный Марко в пекле и нигде не найдет себе покоя.
     Озабоченно закаркала ворона, натужно вытягивая шею и широко открывая свой длинный клюв. Черная птица, привстав на цыпочки, пытается предупредить всех жителей нашего двора о какой-то, только ей одной видимой опасности. Воронье сухое карканье, словно горсть грецких орехов катящихся по деревянной лестнице, издает неприятный, и даже раздражающий звук. Но улыбающаяся природа так чиста, так невинна, что корявые звуки отскакивают от ее розового личика, как грязная вода от начищенных ботинок.
     Я оглядываю пустырь, тянущийся от дома до проезжей дороги. Высохшая уснувшая трава с островками поникшей крапивы. Еще недавно цветущая полынь, с бледно-желтыми горошинами среди резной листвы, потеряла свою привлекательность и теперь стояла неприметная, покорная осени и своей горькой судьбе. Летом разросшиеся лопухи, величественно красовавшиеся своей мощью, теперь высохли, потемнели. Роскошная зелень листвы свернулась с сморщенную, заскорузлую, коричневую тряпицу. Кусты репейника стали похожие на бродячих собак, поджавших хвост под тощее брюхо. И среди этого уныния и скорби, рыжим огромной лисом, красуется тополь. Стоит, не шелохнется, гордый, величественный. Что и говорить – красивое дерево, может быть в эти дни это его самый лучший наряд. На самых кончиках веток зеленеют молодые листики, к которым еще не добралась желтизна. Где уж до него общипанным, покрытым ржавою листвой, придорожным тополям. Бедолаги стоят в ряд, как униженные побирушки вдоль дороги, давно потерявшие надежду на лучшую долю.
     Не унывающие березки слегка покачивая тоненькими ветками, баюкают начищенную медь листвы. Предчувствуя скорое расставание, они, как матери в последние минуты расставания с сыном-новобранцем, пытаются согреть их своим материнским теплом. Рядом сосны, старые много повидавшие на своем веку. Они стоят невозмутимо, роняя на асфальтовую дорожку сухие сплющенные шпильки из своей прически. Зеленая, еще не потерявшая свою привлекательность хвоя, равнодушна к ранним заморозкам. Дескать, мы еще и не то видали. Ветер покачивает зеленые ершики на светло-коричневых ветках. Что им осень? Всего лишь малозначащий эпизод в их размеренной жизни. И только черемуха, разнесчастная черемуха, в последний раз в этом году удивляет двор своей красотой. Ломали ее ветки в пору цветения влюбленные парочки, ломали детишки, чтоб полакомиться ягодами. Теперь обиженная, израненная, кровью выкрасила свою листву. Горит неугасающим костром среди увядшей травы. Сердце сжимается, глядя на ее красоту. Мол, смотрите люди, я жива покудова. Пожалейте меня, ведь я красива даже теперь, в преддверии великих холодов.
     Осенняя листва еще скрывает своим цветастым убранством притихший рад деревянных двухэтажных домой. Березы доверчиво положили на промытый дождями шифер. Смотришь на них и кажется, что это старушки в цветастых платках присели на скамейку погреться на солнышке. Маленькие окна домов молчаливо хранят тайну живущих в этих домах не молодых уже людей. Полугородской, полудеревенский уют. А над домами белесые тучки, похожие на горбах верблюдов, бредущих по выцветшей голубизне небесной пустыни.
     Последние теплые деньки бабьего лета. Осень – тихая, уставшая старушка, присевшая на завалинку, призадумалась. Отринув все ушедшее, переболевшее, задремала. Тонкая паутинка, как неуловимый призрак, летит с попутным ветерком. Парашютики перезревшего осота торопятся завоевать новые земли. Беспечная бабочка, покачивая рыжими крылышками, сидит на скамеечке пустующей детской качели. Стайка ленивых осенних мух греется на дверном косяке.
     Осень, великая и прекрасная в своей задумчивости пора.
                20 сентября 1999 года.