Леденцы Эль Мажимбе

Игорь Мерлинов

«Леденцы Эль Мажимбе»


***

Витторио сидел в зелёном кожаном кресле, прошитом медными кнопками. На стене его кабинета, рядом с портретом отца, висела копия диплома доктора философии в скромной рамке. Дверь вела на лужайку перед чугунными воротами. Полки книг терялись в высоте потолков. Из окна в эркере, между занавесей, виднелась шатровая крыша третьего этажа.

Витторио мысленно отодвинул с края стола пресс-папье, перевернул хлопковый лист бумаги с водяным знаком типографии, вывел чернилами заглавные ДОГМА и перечеркнул написанное. Он знал, что успешное государство, обеспечивающее своим гражданам последовательно безопасность, экономическое процветание и свободу, должно неприменно осуществлять всего две вещи, первая за второй, а именно, ставить на первое место интересы богатых, а затем использовать их достаток для блага бедных. Он понимал, что ортодоксальная вера далека от истины, хотя и ближе к ней, чем какие либо предыдущие. Все остальные догмы давно опротивели Витторио, будь это военный устав, правила для членов гольф клуба или сезонные примерки  в ателье.

Страдание, как далеко оно оказалось от Витторио. Он давно никому не завидовал, потому что всё равно ничем не распоряжался в действительности. Он ни с кем не соперничал, по крайней мере, в том смысле, что соглашался попасть в первую четверть, а не обязательно в первую десятую участников состязания. Он не ревновал, хотя и делил лучшее, что у него было: мать – со своим братом, Отечество – со своими соотечественниками, жену – с её интригами. Он с участием наблюдал за несчастьями, посещающими то один, то другой угол света, и иногда помогал лично знакомым ему, в затруднительном положении. Витторио ничто не беспокоило. Он оплакал отца много лет тому назад. Порывы тоски были далеко в юности. Он не нёс на себе никакого бремени или тяжёлой ноши. Никакая печаль не мучила его. Он не сетовал ни на что. Никакие мрачные мысли или депрессия не отягощала его жизнь. Витторио ни на что и ни на кого не досадовал, а унылость никогда не была чертой его характера.

Витторио никогда не медлил с работой, и брался за любоё достойное дело с живостью и любопытством девятилетнего мальчика. Он примирился с несколькими постыдными поступками своей бурной молодости, нашёл всему оправдание и так и не попросил прощение за каждый из них. Изредка он просыпался в испуге перед непонятным видением, которое исчезало, когда он открывал глаза. Он давно не испытывал трепет при чтении некрологов в местном месячном издании, сопровождаемом рекламой надгробных памятников. Его никогда не охватывало оцепенение, даже в секунды серьёзного риска. Витторио был великодушным человеком, которого почти невозможно было смутить. Он обладал спокойным бесстрашием, которое сопутствовало ему в те дни и ночи, когда его сопровождало оружие.

Гнев, который испытывал Витторио два года тому назад в отношении к одному из своих обидчиков, поутих, и он решил, что судьба сама сквитается с ним. Если раньше в приступе ража Витторио мог разбить что-нибудь, то теперь он просто удалялся в свой кабинет и запирал за собой дверь. Он ненавидел жадных, недоверчивых и нерешительных людей, но множество таковых придавало его ненависти скорее символический характер. Витторио ни с кем не враждовал, или потому, что мог всегда высмеять обстоятельства, или потому, что вражда с самим собой приносила ему достаточно сладкой мести. Витторио знал, что в ярости он мог бы совершить ужасный поступок, и в содрогании вспоминал секунды ярости в его жизни. С возрастом он должен был становиться расчётливей, но эта черта пока никак не давала себя знать. Он долго тосковал по утраченным увлечениям молодости, но отчасти сумел заменить их нынешними увлечениями. Витторио так и не сумел найти новых друзей взамен утраченным.

Беспричинная злоба и необоснованная зависть никогда не посещали Витторио, скорее он сам иногда становился объектом сплетен и колких насмешек, которыми награждали его поизносившиеся мегеры. Всё чаще тишина и безмятежность превозносились им по сравнению с упоением прекрасных мелодий. Витторио был скромным и непритязательным, и мог похвастаться разве что добрым сердцем и здравым рассудком.

Витторио перевёл взгляд на медную скульптуру Афины на краю стола, затем на политическую карту сорокалетней давности с её Сайгоном, Цейлоном и Родезиями. Он вспомнил периметр детской кроватки вокруг себя, беспокойство двухлетнего младенца и неспособность к речи, неприменное желание выговориться, сопровождаемое весёлым мычанием. Это был момент необъяснимого естества, которое ускользало от Витторио. Прежде этого оставалось чистое нетронутое пространство.

Итак, Витторио распрощался с большими и маленькими догмами, положил конец разрушительным страстям, отложил в сторону то, к чему на самом деле было невозможно притронуться, перевернул хлопковый лист обратно, на чистую сторону, и пригласил меня, И., грека, отставного военврача. В поисках самого себя Витторио попросил меня найти ключ к его собственным страстям, без которых жизнь становилась для него невыносимой. Я попробовал убедить Витторио, что его «я» находится вне него, вне тела, поэтому, дескать, и истина  находится вне него, вне его тела, и, что этот неназванный ключ вовсе и не существует, но Витторио упорствовал, сказав мне, что «он существует в вымышленной стране, там где он существует, иначе, там, в той стране, которая создана для его существования». Что же, лучше зоопарк, чем кладбище, в котором жил Витторио. Я подумал о том, что неплохо было бы устроить вечеринку возле бассейна, чтобы во всём разобраться и раздобыть ключ для Витторио. Напоследок он убедил меня, что сама эта страна изменит моё собственное «я», становясь теми самыми обстоятельствами, которые создают вещи такими, какими они являются.

В воскресенье после обеда я вылетел в Айексику.

***


Это был самый обыкновенный полёт, разве что за исключением следующего. Я случайно узнал, что в грузовое отделение поместили чей-то гроб; замечательная страна, подумалось мне, если в неё так торопятся попасть, даже после смерти. Арендованный самолёт ещё недавно бороздил высоты над Пелопоннесом, о чём свидетельствовали надписи на спинках сидений. Моей соседкой оказалась обкуренная молодая блондинка. После третьего часа полёта она уже положила свою ладонь мне на молнию и попросилась в комнату отдыха. Я последовал за ней, поправляя наушники, уже засчитывая мили в известном клубе. Не успел я закрыть дверцу кабинки и избавить мою спутницу от лишних деталей её туалета, как прозвучало объявление капитана, что все врачи на борту должны срочно обратиться к стюардессе. Уже через несколько минут я стоял вместе с одним американцем над потерявшим сознание дедушкой, с советом о том, что больному срочно нужно вернуться на землю. Пока экипаж медлил, самолёт пролетел лучший ближайший аэропорт, и вскоре, вместо земли, дедушка отправился на небо. Мы приземлились в маленьком аэропорту рядом с городком, названным скорее всего в честь какого-то шотладского адмирала. Белое маленькое здание аэропорта напоминало мавзолей. Выяснилось, что самолёту потребуется дозаправка, об оплате которой нужно ещё договориться, и на это уйдёт время, часа два-три. Все пассажиры сошли с трапа. Я было решился воспользоваться временем, чтобы вернуться к моей спутнице, но она так увлеклась какой-то травкой, что вскоре я уже увидел её в наручниках в окружении таможенников. Тем временем, в жаре и сумятице некондиционированного помещения ещё одна пассажирка в инвалидной коляске отдала концы, что обнаружилось только во время посадки, когда сопровождавшая её внучка пыталась провезти усопшую на борт. Полёт в очередной раз был задержан, теперь уже до утра.

***

Столбик термометра показывал тридцать семь. Влажное марево окутывало зелёные в пальмах холмы, с одинокой белой виллой на пригорке. Тени пробегали через узкий, в сотню метров, перелесок к океану. Пугающий уголок дикой природы отодвигал  мой взгляд не на пятьдесят, а на все десятки тысяч лет, придавая незначительность всему происходящему на данный момент.

Я подумал, что опыт и обстоятельства – это единственно важное и ощутимое, что составляет нашу жизнь, даже если истина и находится за её пределом.

Первым мне встретился продавец льда. Хромая и волоча за собой искалеченную ногу, он толкал перед собой трёхколесную тележку с надписью «Эль Мажимбе» и кричал хриплым голосом идиота, выворачивая голову: «Леденцы!...Леденцы!...Леденцы!...» Он торговал колотым льдом и собирал пустые бутылки. Цилинрические ледяные леденцы с отверстием внутри были сладки, как предвкушение охлаждённой пинаколады.

Я присел возле Джорджи, прижимистого крестьянина из средней полосы, который уже пять лет разводился со своей женой. Дело его складывалось совсем неудачно, потому что поля его поделить было невозможно, да и покупателей по разумной цене тоже не было; так он и получил прозвище «Чарли Фокстрот».

Рядом с ним сидела его высохшая как папирус подружка, глухонемая Сурая, напомнившая мне ведунью. Сураю сопровождала её вторая половина – улыбчивая немая Джосси, потерявшая несколько лет тому назад часть ноги при падении с мотоцикла. Её протез пользовался неизменным успехом. Девочки пили пиво, мычали и размахивали руками в оживлённой беседе.

Вскоре появился и тот, кого я искал, седоволосый летучий голландец в тёмных очках. Мы представились друг другу:

- Германн Попперс, гедонист.
- Кокеро, филандерер.

Я предложил Германну попробовать нитроглицерин, но он отшутился, что на одной из вечеринок чуть не умер от шестикратной дозы рохипнола, так что пока в эти игры не играет. Германн сказал мне, что он готов попробовать всё один раз; после чего он продолжает то, что ему понравилось, и не пробует второй раз то, что не понравилось. Конечно, проблема состоит в том, что делать,  когда существуют вещи, которые могут понравиться только в том случае, если их пробывать много раз.


***

Я пригласил Германна на вечеринку возле бассейна. Он мог привести с собой кого ему заблагорассудится. Конечно, можно было ожидать разных нетрезвых и нежданных гостей. С моей стороны, будут три мои Диотимы. Они никогда мне не принадлежали, но я любил их за что-то, стоящее вне их самих.

Вечер открывал кукловод с чернокожей марионеткой, одетой в звёздно-полосатый флаг и с коноплёвым рифером в руках. Марионетка плясала на нитях и выделывала тазобедренные поступательные движения под восторг посетительниц с планеты Опры Уинфри.

С бокалом тинто я сел рядом с прелестной Арлин, светившейся загаром, переливом груши и загадочностью испанки. «Арлин...Андалусия...Аликанте...Альгамбра...», - шептал я ей на ухо. Я не играл с Арлин в «города» или в «Скриббл»; я играл с ней совсем в другие, взрослые игры. «Что такое страсть?» - спрашивал я Арлин после того, как она отводила рукой мою голову в изнеможении. «Страсть, как седьмое небо – это не то место, в котором мы живём, а то место, которое мы посещаем», - отвечала она мне.

Я проводил Арлин на вечер караоке. В тесном открытом баре под небольшим экраном с плывущими голубыми слогами стояла девушка и пела о том, что любовь – это самое странное, что может произойти, как можно не заметить, как кто-то может в тебя влюбиться:

el amor es lo mas raro que ha podido existir
quien de ti se enamoro
lo mas probable ni le pones atencion
y otra persona le das una flor, una poesia
entregas tu corazon
y si ocurre una desilusion
pierdes la escencia y la fe en el amor


Позже я уже пел песни Ирис, подруге Арлин, двадцатипятилетней брюнетке, которая, казалось, только что ступила из мастерской Родена и бистро Лотрека. На ней был Ле Бель, шёлковый красный оттенок сандала и мадагаскарской орхидеи. «Что такое страсть?» - спрашивал я Ирис после того, как она поцелуем отводила мою грудь в смехе. «Страсть – это мгновение, любовь – это время », - отвечала она мне.

Я проводил Ирис на дискотеку и разговорился с торговцем круглых сахарных леденцов на палочке. Юнец имел в запасе все виды тропических тутси: апельсиновый, ананасовый, лимонный, лаймовый, клубничный, банановый, яблочный, голубиковый, цитрусовый пунш и ягодный пунш. Бизнес его был успешным, это легко можно было заметить по десяткам лижущих конфеток, пытающимся добраться до середины леденца с нименьшим количеством движений. «Я бы хотел нежную, ласковую, покладистую тутси с клубничным вкусом», - спросил я торговца. « Конечно, нет проблем», - отвечал он белоснежной улыбкой. «А как насчёт зажигательной, неутомимой и дерзкой тутси со вкусом ягодного пунша?»,- поинтересовался я в ожидании заранее известного ответа: «Неприменно, сеньор!»

Поздним вечером я обнимал Адриану, младшую из подруг Арлин и Ирис. На ней был прозрачный розовый шарфик и розовые туфли. Ей было «десять с чем-то» лет (dieci...algo). Адриана была очень красива, словно фарфоровая статуэтка, с глазами чёрного коралла, в которых плясали майские жуки. У неё был опытный маленький акулий рот и улыбка чего-то такого моментального, преходящего, редкого, неповторимого никогда, как мгновение юности. Посредине комнаты, я взял Адриану на руки и входил в неё с частотой трёхстопного анапеста: раз-два-ТРИ, раз-два-ТРИ, раз-два-ТРИ... «Что такое страсть?» - спрашивал я Адриану, когда, в пластиковой шапочке, она под душем льнула ко мне, отстраняясь от прохладной воды. «Страсть – это когда мой шкаф полон красивой одежды», - отвечала она мне.

Мне подумалось, что все кокетки, как и вдовы, наверное имеют влиятельных друзей в высших сферах, и единственным способом приблизиться к этим влиятельным друзьям становится выбор занять положение участника, следующего в списке за кокетками. Возможно, я нашёл ключ для Витторио.

Ночью, когда в стаканах с ромом растаяли леденцы, случайные капли дождя упали на воду бассейна, а стрекозы перелетали с остатков ананасовой пульпы, кокосовой мякоти и мятных сливок на бокалах, я поднялся с любовной триадой по узкой лестнице, в ширину двух бёдер, ведущей наверх, к двери моей комнаты, огороженной от неба решёткой в форме гитары.

Арлин улеглась на кровати, разбросав руки в стороны, как спасительница.

Ирис уселась на краю мраморной кухонной стойки, поставив пятки по углам.

Адриана стала на колени на двухместном плетёном кресле.

Потом всё смешалось, как смешивается тропический ливень с настойчивостью северо-восточного пассата.

Арлин, Ирис, Адриана - идеальная трифекта.


2010 г.