Прозрение

     Не слишком ли журналисты увлекаются статьями и очерками о людях знаменитых? На мой взгляд , подчас не менее интересна судьба человека самого обыкновенного, ничем не выдающегося. Если он видел в своей жизни не только хорошее, перенес немало бед и несчастий - но не разочаровался, не опустился, не упал. Если его жизнь — судьба целого поколения и даже целого народа. Как, например, Михаила Моисеевича Пожевчевского, жителя крымского поселка Первомайского. Вряд ли пробегающие мимо ребята из соседней школы догадываются о том, что помнит и о чем думает этот неприметный старичок. Да их это вовсе не интересует. А жаль.
 “И под каждой маленькой         крышей,
Как она ни слаба,
Свое счастье, свои мыши
и своя судьба" — вспоминаются слова поэта Иосифа
Уткина.
  Ноябрьская ночь не казалась прохладной, потому что он был счастлив. А что? От проклятых немцев спасся, живет при долгожданной Советской власти. А завтра он, Хаим Пожевчевский, станет наконец полноправным гражданином СССР.
  Недавно прочитал развешенные на польском, белорусском и других языках просьбы ко всем беженцам срочно обменять польские документы на советские. Рядом висели другие — пройти регистрацию каждому, кто хотел бы остаться гражданином Польши. Но к нему это не могло относиться — в родном польском городе Ленчице, что недалеко от Лодзи, после недавного договора 1939 года между Советским Союзом и Германией все бедняки очень ждали, что станут жить при власти рабочих и крестьян, в полной свободе от немецких, польских и прочих богатеев— угнетателей. Отец часто говорил со слезами на глазах: “Я—то, сынок, не доживу до Советской власти, так хоть бы ты ее скорее увидел…“. Как же он мог не принять подданства страны, в которой так чудесно начинается его новая жизнь!
  Вот сейчас, в четвертом часу утра, вольным шагом он идет на работу. После стольких мук и переживаний оказавшись в городе Лида, что только недавно стала частью Советской Велоруссии, он пришел на пивоваренный завод. Директор Шабловский, сам поляк, спросил: “Кочегаром работал?” - “Профессором для этого быть не надо. Покажут - научусь”, - отвечал.
  Уже к пяти котлы должны быть натоплены, чтобы  и для пива пару нагнать, и лесопилке силу дать. Зарплата отличная, обеды в заводской столовой — копейки.       Одна беда - по—русски ни слова. Но это поначалу. Взял газету “Правда" и давай каждое слово разбирать, что значит. Потом купил книгу. То была повесть Валентина Катаева “Время, вперед!” - про строителей неведомого и далекого Магнитогорского металлургического комбината. Постепенно чужой язык и жизнь чужая вроде своими становятся. Ну а вывески, транспаранты и лозунги — это в первую очередь. Однажды посреди улицы остановился: на всю ширь протянулось полотнище, где все понятно, кроме одного: почему посреди слова римская цифра “десять” оказалась. Буквы такой — “Х” — в польском, например, вообще нет. Долго смотрел, недоумевал. А тут по тротуару взвод движется, впереди, наверное, командир. 24-летний поляк подскочил к нему:
— Что за литера? - тычет пальцем на транспарант.
Тот остановился , смотрит непонимающе. Хорошо, был среди них украинец, помог объясниться.
— Так ты из Польши? Русский язык изучаешь?
  Достал командир коробку табака “Золотое руно”, в подарок протягивает со словами: “Молодец! Что непонятно, обязательно спрашивай, тогда быстро по—русски выучишься”.
  Темно. Идет парень, весело насвистывая. А хорошо в свободной стране жить! У себя дома как-то возвращался ночью от друзей, где тайком слушали передачи московского радио на польском языке, и насвистывал “Интернационал”. Вдруг – мощный удар по спине. И полицейский Дербицкий, сосед по квартире, шипит, от злобы задыхаясь: “Я сейчас тебя, зараза... Будешь знать, как… “ Вполне мог за такое в полицейский участок свести, даже в тюрьму засадить на долгие годы.
  Отец всю жизнь горбился возчиком, доставляя с мельницы
В магазины мешки с мукой. А куда денешься? На заводы евреев
в Польше стараются не брать, заранее считая коммунистами, что непременно забастовку затеят. Остается ремесленничать - портным, сапожником, шапочником или просто грязнорабочим.
  у кого своя лавочка, опасается: вот-вот снова
хулиганы налетят, ограбят, изобьют. В кинотеатрах Лодзи
объявления: “Евреям и собакам входить запрещается”...
  Здесь, в СССР, не так. Недавно еле билет достал на кинофильм “Цирк”. Люди в зале плакали, когда на экране над маленьким негритенком пели колыбельную - по-русски, по—украински, а по—еврейски - сам великий актер Михоэлс. Полюбила героиня негра - и поняли ее в России. В Польше не дай бог поляк женится на еврейке - злейшим врагом назовут.
  Вольно блуждавшие мысли прервал шум на дороге. В полутьме навстречу двигался длиннейший обоз. На телегах силуэты людей, слышны женские, мужские, детские крики, плач, проклятия, всхлипывания - все какие—то пугающе приглушенные. А вокруг — много—много военных на конях. Стало страшно, и он чуть отступил на тротуар. И вдруг услышал свое имя:
— Хаим!
  Едва узнал остановившегося перед ним всадника в военной
форме со шпалами на петлицах. То был директор пивзавода Шабловский
 - Ты куда? — спрашивает.
 — Котлы разжигать — сегодня же варка пива. А что это?!
- Тебя не касается... Ну иди!
  На другой день многие шепотом рассказывали, как ночью везли через город несколько тысяч поляков, которые бесхитростно зарегистрировались как нежелающие получать советский паспорт. Везли не то куда-то за Архангельск лес валить, не то на расстрел - как врагов народа. Тогда еще почти никто не знал ныне зловещего названия крошечной смоленской деревушки Катынь, в лесу возле которой велением руководства НКВД было уничтожено более четырех тысяч польских офицеров. И что в трех лагерях на территории Советского Союза содержалось около двенадцати тысяч польских граждан. Большинство из них, вероятно, разделили судьбу жертв Катыни.
  Холодно стало в груди жизнерадостного кочегара. Невольно пришли на память пугавшие непонятностью разговоры. Когда они вместе оформляли документы в Лидской милиции, опытный подпольщик, польский коммунист с большим стажем, от “панов” переживший “прелести” концентрационного лагеря для политических заключенных, сказал ему с болью в голосе:
  — Не за такую власть, не за такой порядок мы боролись...
  Назавтра Хаима (на русский манер — Михаила) Пожевчевского ожидала сильнейшая и нежданная обида. В долгожданном советском паспорте оказалась пометка, требовавшая от него как беженца жить не ближе, чем за 101 километр от границы. Другими словами, в десятидневный срок покинуть уютную, столь добрую к нему Лиду.
  Среди приглашений на работу в самые разные концы страны выбрал Магнитогорск: вспомнилась единственная пока прочитанная на русском языке книга “Время, вперед!“ про Магнитогорский металлургический…
        *   *   *
  …Рассказывая, Михаил Моисеевич то и дело умолкает, выходит из комнаты, а я делаю вид, что не вижу слез на его глазах. Ибо оставить накопившуюся в его душе боль невысказанной, может, еще больнее. Особенно трудно  даются воспоминания про родной город Ленчица, про родителей.
  Кроме Хаима, старшего, в семье было еще пятеро детей — но никого он не видел с того памятного 1939—го, ничего об их судьбе не знает. Потому что иметь родственников за границей в ту пору было самоубийственно, как и вообще писать "туда“ или получать письма.
  - 3десь моя семья , моя вторая родина. В 1957 году была возможность уехать насовсем — отказался, — говорит. И вдруг, с дрожью в голосе:
  — Я всегда завидовал тем, у кого есть сестра, брат. С одной мечтой умру: поехать туда. Может, хоть могилу чью—то найду. Стать на колени, поцеловать землю - потом можно и умереть.
  А ведь, возможно, жив брат Кива, возможно, так же тоскует где—то на советской земле — вместе они бежали тогда на казавшуюся столь милой и доступной советскую территорию...

         *   *   *
 Хаим был мужским мастером, его хозяин, владелец парикмахерской - дамским. Умел так массировать лицо, что за 12 - 15 сеансов старухи избавлялись от морщин и будто молодели. К
помощнику относился дружелюбно, но в кабинет во время священнодействия не допускал: хранил тайну мастерства.
  В сентябре 1939 года пришли фашисты. Вскоре хозяйка дома, где семья Пожевчевских снимала комнату, старая немка, сказала: ее сын, большой активист у нацистов, проговорился, что ночью будут брать евреев. Бежать надо.
  Бежать могли только Кива и Хаим. Прощаясь, хозяин-парикмахер передал с ними фотографию и письмо к живущим в городе Лиде родителям жены.
  Несмотря на комендантский час, с сорванной с рукава шестиконечной звездой, которую немцы приказали пришитъ всем евреям, им удалось добраться до вокзала, взять билет до города Кутно. Догнавщий на велосипеде сосед сообщил: ночью фашисты арестовали множество евреев, искали и их двоих, до полусмерти избили мать и отца.
  По дороге в Варшаву немцы остановили поезд, с криками “Юден, ауфштайген!“ (“Евреи, выходите!“) согнали всех в переполненный людьми вагон. Ночью - новая остановка. Неужели смерть? Вдруг в полной темиоте распахивается дверь с криком на польском: “Бегите все — расстреляют!“ Никогда не узнать, кто был их спасителем...
  Вскоре братья стояли на берегу реки Буг, по другую сторону которой была единственная сила, которая могла им помочь -  Советский Союз. За двести элотых удалось упросить одного из жителей деревни переправить их на плоту.   
  Неужели наконец на советской земле? Только очень негостеприимно она встречает. Во тьме выросли силуэты в невиданных прежде шлемах и наставили на них длинные острые штыки винтовок:
  - Стой! Руки вверх!
  Красноармейцы потребовали от беженцев немедленно вернуться обратно, на занятую фашистами землю.
  Ночью братья блуждали по деревням, днем прятались в соломе. Двое суток спустя снова удалось переправиться - и снова изгнаны. Прямо в лапы немецких овчарок, не только   четвероногих.
  Несколько раз их избивали, они убегали, прятались. И все равно стремились на восток, к друзьям по духу, которые должны же наконец понять, принять, приютить.
  В очередной раз вместе с тысячами других несчастных оказались Хаим и Кива на нейтральной полосе. Ситуация: обратно нельзя, а сюда не пускают. Когда к самой границе кто—то дотащил только что от голода умершего человека, а рядом кричала рожавщая у всех на виду женщина, один из красноармейцев не выдержал и со слезами ушел с поста. Больше его никто здесь не видел.
  За ломоть хлеба охотно отдавали обручальное кольцо. Терзала дикая жажда. Что делать? Разыскали братья два пустых ведра и в ночной тьме отправились по воду в ближайшую польскую деревню. Потом нагребли сушняка, разожгли костер - и за стакан кипятка каждый нес им по куску хлеба.
  Через несколько дней мучений догадались искать путь к свободе не по дорогам, где стояли вооруженные заслоны — через лес, вслед за группой других вконец отчаявшихся. Долго добирался Хаим до станции Чижев, потом в Белосток,
где все подвалы, чердаки, костелы, синагоги были забиты тысячами беженцев. А стены домов и деревья облеплены записками с именами разыскиваемых родителей, братьев, сестер, детей.  Два дня от одной из них к другой с надеждой кидался и Хаим,
в толчее потерявший младшего брата. Но чтобы только перечитать все записки, нужны были месяцы. Оставалось надеяться на тот счастливый случай, который в будущем, может, сведет их. Уже более пятидесяти лет надеется…
  Спасение самого Хаима было в семейной фотографии с письмом родителям жены его доброго хозяина, и он вскочил в первый попавшийся поезд до города Лиды.
  - Забился я в угол вагона. А там красноармейцы К обеду готовятся, — вспоминает Михаил Моисеевич. — Я голодный, только слюнки текут. “Есть хочешь?” - один спрашивает по-русски. Я понял, киваю. Дали хлеба, колбасы, консервов. “Куда едешь?“ Я снял рубашку, показал спину, всю избитую, в синяках, голову, пробитую немецкими сапогами и штыками.
  Тут у моего собеседника затряслись руки, он замолчал. Пересилив себя, продолжал:
  - Они мне хлеба, консервов, советских денег дали. Говорю: “Не надо мне столько“. “Ничего, бери, пригодятся”.
  Было начало октября 1939—го, когда молодой Пожевчевский нашел нужный адрес.
 — Здравствуйте! Я вам привез весточку от дочки, — сказал на польском вышедшей на стук старушке. И достает фотографию. Та остолбенела от радости, потом принялась обнимать, целовать, расспрашивать. Короче, приняли его в этом доме прекрасно, и жил он в Лиде, как у Христа за пазухой. Пока не получил серпастый и молоткастый со штампом про 101—й километр.
  Что еще рассказатъ? Как их многотысячный эшелон по пути в
Магнитогорск единым духом и криком выскочил из вагонов при виде могучей мореподобной Волги, и от радости все прыгали, восхищаясь ее ширью и чудесным вкусом воды? А затем посыпали к комбайну, общупывая со всех сторон невиданное чудо? Про труд грузчиком, кочегаром на знаменитой стройке?
  Или про постоянно гложущее ощущение собственной неполноценности? Как беженца и  иностранца, его даже в военную пору в армию не брали, доверяя только трудовой фронт, да потяжелее. И постоянное, неизбывное чувство страха чужака-поляка, чужака— еврея, особенно в пятидесятые, в эпоху “убийц в белых халатах”. Хотя то и дело доносились пугающие вести, что “брали” вообще непонятно за что, любой национальности.
  С февраля 1959 года с женой Фаиной Дмитриевной они в Крыму, в Первомайском.
  - Счастье, что мы переехали. Крым мне сохранил семью, жену спас, — рассказывает.
  Она криком кричала, но врачи не могли понять причину. И только в Первомайском хирург сразу уложил ее на стол. По тем временам операция была уникальная — 34 камня из
печени удалил хирург, самые крупные как редкость в Симферополь отправил.
  Работал возчиком, скотником, трактористом, завфермой, потом вновь, как в юности, парикмахером. 
  Кажется, единственный в районе регулярно выписывал и читал “Трибуну люду”, переживал из—за будоражащих бывшую родину событий. Поехать? Ни денег, ни сил, ни здоровья.
   Живого соотечественника с тех пор видел один раз, в 1981-м. По чьему-то приглашению прибыла из Польши в соседнее село шахтерская семья — увидеть, как чудесно живут люди в первом в мире социалистическом государстве. Никуда в Крыму, как в те времена водилось, их не пустили, а от той деревни можно было только в ужас прийти. Пожевчевский был им за переводчика и советчика во всех мытарствах и стычках с инстанциями, которые сумели оформить необходимые для поездки по Крыму документы лишь ко дню их отъезда.
  - Ничего хорошего в Союзе люди за две недели не увидели. С каким настроением они уезжали? Мы же врагов плодим, мир против себя восстанавливаем...
  Год спустя получил Пожевчевский от новых друзей вызов—приглашение посетить Польшу, да в родной районной милиции отказали: не родственник же.
  Разговор сам собой заходит о различных межнациональных сложностях.
  - У меня нет врагов среди людей любой национальности. В гости приезжал азербайджанец. Среди друзей - армянин, грузин. Крымские татары рядом живут, к нам как к своим заходят. Так и хорошо, так и надо. Мне еще дед говорил: “Делай людям добро - в добре жить будешь”.
  Таков он - часто ныне хворающий пенсионер. Много на своем веку переживший, передумавший. Кто он – поляк, еврей, русский? Или просто — человек, как все мы?