Рукопись, найденная в Сибири

ЖАННА РАЙГОРОДСКАЯ - ТРЕТЬЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ "ГДЕ-ТО, МЕЧТАЯ В СОЗВЕЗДИИ СТРАННОМ" ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ


Жанна Райгородская.
Рукопись, найденная в Сибири.
Фантастический рассказ.
1.
   Я возвращался из Нижнеудинска в Старые Шалаши. От уездного городка до нашей потонувшей в лесах деревеньки о семи избах расстояние примерно как от Кракова  до Торнува – за  день даже верховому  не обернуться, так что пришлось мне провести  ночь в заезжем дворе.
   Зато книгами я навьючился , как дромадер. Нет, не брошюрятиной, что вы. После пяти лет каторги я решился оставить политику.
    В мире уже воцарился сентябрь, и погода была не летняя. Я ехал шагом, вдыхая ледяной сибирский воздух, чистый и сладкий, как рябиновая наливка из погреба.
    Парадоксальна жизнь человека!.. Вроде  попал я сюда за великую любовь к Польше. Но когда я раскидывал листовки и стрелял в жандармов – большей  частью неудачно – именно тогда я путал бук с грабом и не  отличал Болеслава Храброго от Болеслава Смелого.
    Потом, на каторге, я жаждал только свободы. Скинуть с ног постылые цепи, сбросить пропотевшую робу и – на волю! Быть свободным, хоть где, хоть как...
     Когда после каторги меня сослали в Старые Шалаши, я был счастлив. Высокорослые корабельные сосны в полтора обхвата. Луч солнца, сверкающий в потёках смолы. Сорочья трескотня и перекличка  белок вверху. Смутная опасность встречи с хищно-когтистой рысью, с неожиданно-ловким лесным хозяином – без эдакой опаски лес разве лес?.. Огромадные дымчатые валуны с прожилками серо-розовой, как соль на полежавшем сальце, гранитной породы. Жемчужно-пепельные замшево-мягкие лишайники на валунах – признак кристальной чистоты  воздуха.
     К тому же здесь, в Старых Шалашах, я  встретил единоверца.
     Пан Генрик... На голову ниже меня, но мускулистый, как цирковой атлет, пан Генрик мало походил на человека, разменявшего шестой десяток. Незаметно седеющий золотистый блондин, он носил усы и короткую бороду на стародавний манер. Был он из тех, кому идёт борода. Впрочем, ему шло всё. И лишь глаза – хищные, золотисто-азартные, волчьи – выдавали крутейший нрав потомственного деспота.
     На первый взгляд пан Генрик встретил меня радушно. Хозяин он был зажиточный. Средства добывал охотой, золото мыл, да и жена из Торуни присылала. Писать они друг другу не писали. Пан Генрик глубоко презирал курицу-жену  и единственного сына, коротавшего век в доме умалишенных. В рождении сына-безумца пан Генрик винил то жену, то слепую игру случая. Но я заподозрил, что дело в нём. Иногда мой земляк воплощал в себе идеал учтивого, оживлённого, всезнающего шляхтича, волею судеб заброшенного в медвежий угол. Но чаще им владела боевая, задорная, неподконтрольная разуму злость. Тогда пан Генрик дерзостно честил человечество вообще, русских в частности и моего незаконного тестя в особенности. С людьми пан Генрик почти не общался. Он либо сутками пропадал в тайге, либо с головою закапывался в книги. Читал он, как правило, исторические труды, а для отдыха – приключенческие романы.
      Возможно, эта дерзость воина, беспощадного к себе и к другим, это рабовладельчески-ледяное презрение к людям и помогли поручику Генрику Стрекаловскому выстоять в 1863 году, когда его гнали сквозь строй шпицрутенов, и потом, когда он десять лет таскал кандалы от тюрьмы до алебастрового карьера.
      Я всё понимал, но без конца поддакивать тоже не мог. А без общения с односельчанами (русичами! исконными ворогами!) я бы просто не выжил.
2.
  – Адам! – прозвенел вдруг в сторожкой сентябрьской тиши рыдающий девичий голос.
     По желтохвойному осеннему ковру ко мне, подобрав холщовый подол, бежала Алёна. Поверх зелёного прямого сарафана на ней была белая, как иней, кофта козьего пуха. Этот наряд очень шёл к её стрижёной в скобку тёмно-рыжей гриве. Дочь ссыльного петербуржца-народника, Алёна коротко стриглась, да ещё и курила. Местные парни её боялись. А я вот не испугался.
     Я соскочил с коня и заключил её в обьятия, ощутив под пальцами хрупкое, худощавое женское тело. Как странно!.. Там, в Польше, у меня бывали женщины, но отношения с ними я воспринимал как увлекательную игру. А к этой курящей рыжеволосой нигилистке, на зависть промышляющей белок, я неожиданно прикипел как к единственной, как к подруге всей жизни. Потому что она приняла меня, крамольника-иноверца, таким как есть? Или потому. что здесь. в лесу, где надо охотиться, рубить дрова и печь хлеб, мужчина есть воистину  мужчина, а женщина – воистину женщина? Или же я, наконец, созрел для  мирного семейного бытия?
    – Адам, ты слушаешь или нет? – трясла меня за плечи Алёна.
    – Да,да, – очнулся я. – Что случилось?
    – Генрик твой... Отцу руку прострелил!.. Правую!..
     Я был ошеломлён в первичном, старинном смысле этого слова. Будто мне дали по темени бердышом. Невидимый шелом смягчил удар, но перед глазами всё плыло.
     – Как отец теперь операции делать будет? – зло всхлипывала Алёна, торопливо затягиваясь самокруткой. – При свечах резал... Без наркоза резал... Но без руки!..
     – О Езус... Из-за чего?!..
     – Да из-за тебя!..
     – Что?! – теперь уже я так тряхнул Алёну, что та едва устояла.  И сторожким шепотком, глотая горькие слёзы и махорочный дым, поведала:
     – Давеча приволокся хмельной к отцу  и давай орать: он мне приёмный сын, отдай сына. Батя как отрубил: мне,  дескать, тоже сын. Генрик пуще лается: москаль, сводник, дочь у тебя перестарок, с отчаяния ты за первого лопуха ухватился. Знал бы – не звал бы тебя зимой. Дал бы парню скончаться добрым католиком...
     Зимой – это отдельная история. Пан Генрик закалялся дикарским способом – завернётся в волчье одеяло и спит до утра в снегу. Я тоже попробовал... один раз. Тут же слёг с чудовищным жаром. Гнойный плеврит. Гордей Гордеич, Алёнкин отец, еле вытащил меня с того света.
     – Короче... Стреляться затеяли... Я не знала... Без свидетелей... И вот... в руку... Как ещё заживёт... Губить небось побоялся, гнида!.. Знает, что тогда по всем заборам размажут!..
     – Где отец? – прервал я.
     – В избе... лежит.
     – Залазь на лошадь.
     – А ты?
     – Я пешком.
     Ведя коня в поводу, я всё не мог осмыслить этот бред. Дуэль?! Что за колокольня в уксусе?! Как пан Генрик, офицер, мог себе позволить драться со штатским? Впридачу он граф, а Колебанов заслужил дворянство при жизни, в Крымскую войну…

3.
Колебанов возлежал на жёстком топчане, прикрытый медвежьей шкурой. Перевязанная выше запястья рыжим от облепихового масла самодельным бинтом рука – мужицкая, волосатая, с выпирающими суставами пальцев – покоилась поверх бурой шерсти. Лысеющий жёлтый лоб, чёрная с проседью козлиная бородка, дерзкая усмешка подвижных губ – всё это напоминало удельного князя, раненого в схватке с неразумным соседом. Челядинцев заменяли сидящие на грубо сколоченных табуретках сын Ванька и друг – бурятский шаман Нугулай.
Шаман и лекарь были знакомы очень давно – всё размовляли о корешках целебных, но подружились пять лет назад. Поводом послужила медвежья охота. Как-то Нугулай собрался на медведя с рогатиной. В тот же день пошёл охотиться и Колебанов. Со смит-вессоном. Не подозревая друг о друге, бурят и русский подступили с двух сторон к одному и тому же топтыгину. Колебанов чуть-чуть припозднился. Когда волко-лайка вывела Гордеича на историческую поляну, медведушка подмял под себя шамана и порывался снять с него скальп. Гордеич порядком оторопел, но овладел собой и выпалил зверю под лопатку. Косолапый дернулся и затих. Затем фельдшер трясущимися от пережитого руками вызволил из-под туши обалдевшего коллегу.
Нугулаю было под сорок, но выглядел он моложе. Короткий замшевый халат, вышитый фигурками духов, облегал мускулистый широкий стан. За спиной шамана висел деревянный колчан, изукрашенный бронзовыми нашлёпками. С металлического пояса, соединённого из множества круглых деталей, свисал железный кинжал в деревянных ножнах. Из-под халата виднелись вполне европейские болотные сапоги.
Шаман молчал, с надменностью самурая посасывая деревянную трубочку, инкрустированную нефритом и яшмой. Мне он кивнул суховато–приветливо, не вынимая трубки изо рта.
– Садись, Адам, ветхий человек, потолкуем, – изрёк, морщась от боли, Гордеич. – Оставь нас, женщина, – обернулся он к дочери. И, кивнув на Ваньку, добавил: – Наследничка с собой захвати.
Ванька было заартачился, но Алёна быстро уволокла беднягу за дверь. Я опустился на занозистый табурет и приготовился слушать. Гордеич вздохнул. Когда он раскрыл рот, в голосе уже не было ни тени рисовки.
– Ты знаешь?
– Знаю.
– А с чего всё началось, ведаешь?
– Нет.
Колебанов заговорил.
– Лет пятнадцать назад... Когда твой ясновельможный прибыл в посёлок... Он уже вызывал меня.
Я осторожно поинтересовался:
– А что послужило причиной?
–  Да просто сжить меня со свету хотел! Или пужнуть, на худой конец.
– Но зачем?
– Зачем, зачем... В ту пору Акимка Горшков затеял в селе питейное заведение. Открыл, да вскорости прогорел. А как-то раз мы с Генриком твоим языками зацепились в том кабачишке. Касательно русского народа, смекаешь? Орёл твой щипаный как попёр-попёр... Ну, я ему тоже выдал: много, дескать, такой шляхты по шляху шляется...
– Гордей Гордеич!.. Но надо же понимать – человек после каторги!..
– Ты мне про каторгу брось, не в каторге дело! Землячок твой людей на прочность пытал – осмелится народишко возразить али покорится владыке. А тут, в Сибири, народ непуганый, мирный – порасстегивали рты и молчок. Здешние законы гостеприимства, это... ещё от "Ясы" Чингисхана идут. Кто бы ни подсел к твоему костру, накорми его... Веры все равны, как пальцы на руке...
А я здесь царь и бог. Казённые-то фельдшера сюда не заглядывают. А тут сокровище – ссыльнопоселенец при дипломе. Ближайшие четыре деревеньки пользовал. Буряты вон посвящённым меня объявили – скажи, Нугулай? А тут... Какой-то аристократишка... В моих владениях... будет мой народ поливать?!..
Выдал я твоему Генрику, как лекарь болящему – так и так, батенька, нервы у вас не в порядке, а вот у нас в Сибири травка синюха есть, в шесть раз сильнее валерьянки будет. Рекомендую мелко порезать корни, залить очищенной, недельку пусть отстоится, а там и пейте по ложечке в день. Зело горька, однако нервы унимает недурственно...
Генрик твой, вестимо, к пистолету тянется. Не дотянулся. Схватили сзади за руки белые. Вязать не стали, но револьвер изъяли. Отдали мне на сохранение.
Назавтра, протрезвившись, доходит твой землячок до меня, оружие обратно требует, а заодно, так сказать, перчатку бросает. Налил я ему чайку и говорю – уже серьёзно: вы можете меня убить, пан Стрекаловский, но после этого вам не жить. Народ не простит. А я прошу прощения за вчерашнее. Если желаете, извинюсь принародно. А вы – как совесть подскажет. Я полагаю, ваша жизнь нужна Польше или кому там ещё, зачем ею попусту рисковать. Надумате – бегите. Народ, если я велю, вас покроет.
Дошло. Публично извиняться не стали. Генрик заявил, что мнение быдла ему безразлично, но язык с тех пор не распускал. Закрылся в башне из слоновой кости и жил своей жизнью.
А через полтора десятка лет появился ты. Приёмный сын. Остальное ты знаешь.
– Чего же вы хотите от меня? – подавленно молвил я. Дикое недоразумение на поверку оказалось застарелой, бессмысленно-позорной, но неугасимой враждой.
Колебанов пожевал губами и произнёс:
– Я знаю – ты мне зять, хоть и незаконный. Следовало бы проучить путём и тебя, и Алёнку, но... Я помню себя молодого. Скажу одно – нам с дочерью будет жалко тебя терять, но силком держать не станем. Хочешь – иди к нему. Только с ним ты пропадёшь.
А сейчас давай домой. Подумай, помолись – Езусу там, Дарвину или мировому разуму. Монетку можешь подбросить... Надумаешь – возвращайся к нам.
Ну, бывай!
Я пожал здоровую руку незаконного тестя и, ссутулясь, вышел на улицу. Мне было худо.

4.
Я арендовал камору на чердаке соседней избы. Семь рублей в месяц с содержанием.
Обстановка в келье была монашеская: козлы, покрытые оленьей шкурой, служили столом, жесткий топчан – постелью, закопчённая печурка на гнутых ножках дарила тепло и уют. Три самодельных табуретки и мещанский, с завитушками, комод, неведомо как воплотившийся в таёжной деревне, дополняли меблировку. На комоде в глиняной круглой вазочке с ручками-баранками стояли бурые растрескавшиеся перья филина – отгонять злых духов. Под козлами я горою навалил книги – всё думал сладить полочку, да руки не доходили.
Меня ждал гость.
Пан Генрик, раздетый до пояса ( в комнате было жарко ) стдел боком возле козел, потягивая из тёмной китайской пиалы мой бимбер, по-здешнему самогон. Отсветы из гудящей приоткрытой печурки играли на мускулах старого воина. На бедре, как у ковбоя, висел револьвер.
– Моё почтение, – кинул пан Генрик. – Хозяин твой меня впустил, а сам откланялся. Вот сижу, жду.
Я присел. Я чувствовал себя хлопом, к которому в самый неподходящий момент нагрянул хозяин.
– Наливай, – подбодрил пан Генрик, – меньше не станет, бутыль большая.
Я покорился.
– Виват! – провозгласил пан Генрик, чокаясь, и осушил чарку. – Ты знаешь?
– Знаю, пан Генрик.
– Ну и как?
– Тяжело.
– Что тяжело-то! – тут пан Генрик, следуя вспыльчивому характеру, ввернул пару великорусских импровизаций. Русским матом он владел безупречно. – Этот лекаришка много воли забрал! Воображает, что он здесь кому-то нужен. С плебеями дружбу водит. Ничтожество. Скажи, долго ты ещё намерен, э-э... дружить с его дщерью?
– Быть может, что и всю жизнь.
– Медный лоб! – бросил шляхтич. – Откупись! Если желаешь,займу презренного металла.
– Она не возьмёт! Да и я...
– Ой, карась, – покачал головой пан Генрик. – Чем ты её добился? Чернобурку подарил? Так подари вторую – отвяжется! Русские бабы вообще корыстны, уж я-то их перебрал...
– Знаю я, кого вы тут перебрали! – выкрикнул я. Только что корил Колебанова за бестактность, а сам сейчас оказался не лучше.
... В августе, месяц назад, я проник в тайну пана Генрика. Бродил по лесу, стрелял рябчиков и вдруг увидел шалаш. Возле шалаша на обрывке дерюги лежал объёмистый угольно-чёрный фолиант с золотым латинским тиснением. Я взял книгу в руки. " Огнём и мечом" Сенкевича.
– Пан Генрик! – позвал я.
В шалаше притаилась тишь. Я вошёл.
В глубине на шкурах наметилось движение. Из-под мехового одеяла выбралось странное существо ростом с пана Генрика. Когда оно приблизилось, я угадал Аниську, пьянчужку, побирушку и мелкую воровку из соседней деревни. На женщине было выгоревшее холщовое платьице, под которым – господи боже! – недвусмысленно круглился живот. Аниська заулыбалась мне с убогим, но живым кокетством женщины дна. И что-то во мне дрогнуло. Она воровка, ну и что? Мы тоже каторжники. Все люди равны перед богом. Но какое предельное легкомыслие!..
Зашли мы с Аниськой в шалаш и сели. Я достал копчёного омулька. Аниська была совершенно трезвой, вежливо беседовала, хотя нет-нет, да матюгалась по привычке. Она говорила о своей любви к пану Генрику, а я готов был со стыда сгореть и временами дивился, что несчастная, отверженная женщина может так любить – и кого?!..
Горько, очень горько, но недаром пан Генрик выбрал самую беззащитную!

5.
– Я пытался её спасти! – кипятился пан Генрик. – Думал – снизойду до неё, так она человеком станет! Да Анисья, в отличие от лекаришки, хоть понимала, что Сибирь предназначена для поляков!
Я вытаращил глаза. Это было что-то новенькое.
– Ты сам рассуди, Адам, – увещевал пан Генрик. – На что русским эти корабельные сосны... Величавые плодовитые кедры... Мягкая рухлядь... Они же всё разбазарят!..
Но нет! Недаром божий перст направил сюда гордых ляхов, наследников Рима! Наша цель – поднять восстание... кругобайкальское провалилось, это ничего... в будущем мы должны овладеть Сибирью, как непокорной полонянкой...
– А нож в спину? – проворчал я.
– Хлоп! – заорал пан Генрик. – И ты, и лекаришка, и Алёнка твоя – разменная монета пани Истории!.. Нет, панове, полюбутесь на этого отщепенца! Впору силы копить для решительного удара, а он за бабами бегает. О бедная, бедная Польша!..
И тут меня совершенно неожиданно озарило. Я понял, что должен делать, и догадка оказалась простой до святости. Я поднялся из-за стола.
– Куда ты? – опешил пан Генрик.
– До Колебановых. Спрошу у Алёны, нужен я ей всерьёз... пойдёт она за меня или нет. Тогда и с завоеванием Сибири вопрос решим.
– Рехнулся?!
– Не больше, чем вы!..
Пан Генрик ещё что-то возглашал в хмельном гневе, но я решительно двинулся к двери. Тогда пан Генрик дунул на свечу, влез в грубошерстную фуфайку и мертвой хваткой вцепился в мой локоть.
– Я с тобой!
Дорогой я пытался его урезонить, но ведь я никогда не отличался твёрдостью. Этот прирождённый боец подавлял меня. Словно два колодника, скованные одной цепью, ввалились мы в дом Колебанова.
Владыка дома по-прежнему лежал на спартанском ложе, приподнявшись на локте и деловито беседуя с Нугулаем на смеси русских и бурятских слов. Любовь моя Алёна сосредоточенно толкла неведомое зелье в чугунной ступке. Ванька на полу сражался в шахматы сам с собою. Не успели мы переступить порога, как разразился скандал.
– Пан Стрекаловский! – прогремел зычный глас петербургского фельдшера. – Оружие полагается оставлять у входа!..
Пан Генрик обрушил на хозяина поток самых великорусских импровизаций. Колебанов перевёл дух и ответил тем же. Пан Генрик схватился за пистолет. Алёна в смятении вскинула на меня карие, узковатого разреза глаза.
– Адам!.. Ты мужик или к...
Крик замер у женщины в горле. Дело в том, что я тихонько, не привлекая к  себе внимания, снимал с гвоздя охотничью двустволку Колебанова. Если свой нападает на чужого, то помоги чужому.
– Пан Генрик! – пронудил я. – Не пора ли вам до дому, до хаты?
В золотых, волчьих, холодно–сожалеющих глазах я прочёл: "И ты, Брут?" Вслух пан Генрик спросил:
– Заряжено?
Я, сам не зная ответа на вопрос, отчеканил:
– Считаю до трёх. Раз...
Пан Генрик длинно выругался и направился вон. Крышкой гроба стукнула дверь, залились снаружи собаки... Я стоял на крашеном в коричневый цвет полу. Алёнушка висела на моей шее, целовала в бороду, не стесняясь Нугулая и Ваньки. Мои неразумные руки, лаская, обвились вокруг её точёной талии... В то время, как мой друг, потеряв последнего близкого ему человека, шёл, склонив скорбно голову, по единственной улице чужого посёлка в чужой, постылой и ненавистной ему стране... Но нет! Я ещё успею! Старый воин поймёт! Я осторожно поставил Алёну на пол и рванулся на волю.
– Куд-да! – кнутом ожёг мне спину рык  удельного князя. Но я уже был по другую сторону двери.

6.
Улица была пустынна.
На фоне индигово-синего неба двигалась маленькая, бархатно-черная человеческая фигурка. Я догнал пана Генрика. С искажённым лицом шляхтич повернулся ко мне. Трубка освещала сдвинутые светлые брови, взъерошенные волосы, точёный упрямый нос.
– Пан Стрекаловский... Я конечно, виноват перед вами, но...
– Виноват – не то слово, – процедил сквозь зубы пан Генрик. Зубы у него были мелкие, жёлтые, как кукурузные зёрна. – Ты, шляхтич, оскорбил меня перед этим быдлом... и перед Нугулашкой... Я тебя вызываю. Завтра, в шесть утра. Как, принимаешь?
Я кивнул. Я тоже лях и терпение у меня польское, короткое.
– Пистолет у тебя есть?
– Нет.
– Хорошо. Тогда на охотничьих ружьях. Я зайду за тобой. Виват!
Пан Генрик махнул рукой и хотел было удалиться, но вдруг остановился и заговорил. Так человек, которого только что рвало желчью, всё сплёвывает и сплёвывает, не в силах избавиться от горечи во рту.
– Лекаришку я пощадил. Он делает полезное дело – врачует двуногих. Нам в будущем понадобятся рабы. Но тебе... выползень змеиный, предатель... Следует размозжить голову каблуком. Я...
– Байз(постойте)! – послышался сзади топот сапог. – Подождите!
Нас догонял шаман. Едва остановившись, Нугулай заговорил с паном Генриком. От его самурайской невозмутимости не осталось и следа, вежливость шамана граничила с лестью. Меня ни с того, ни с сего озарило видение. Какое-то восточное, из Эберса, что ли. Враг замахивается мечом на жреца, а ученик жреца, угодливо кланяясь, подносит завоевателю инкрустированную рубинами чашу... И ещё. Сейчас Нугулай прекрасно, лучше меня, да что там – лучше Колебанова говорил по-русски. Совершенно чисто, без акцента, с какой-то даже сказочной интонацией. Всё происходящее было настолько нереально, что напоминало сон. Я прислушался.
– В тайге есть растение хара-олзо – чёрная находка, – вещал шаман. – Растёт оно подле корней вековых сосен вперемежку с маслятами.Если кто сорвёт или срежет хотя бы один маслёнок – не вызреет таёжное чудо. Сила хара-олзо – в чёрных змеевидных корнях. Корни переплетаются под землёй, как грибница. Весною и летом они не имеют силы. Но в начале сентября, всего одну неделю в году, тот, кто съест кусочек корня, увидит будущее своих потомков, своего рода... Ты, о бывалый воин, узреешь белокурого юношу, здесь, в Сибири, ощутившего себя господином...
– Над русскими? – быстро спросил пан Генрик.
– Вообще...над всеми...над людьми, – серьёзно отвечал Нугулай.
Глаза пана Генрика сверкнули зелёным хищным отсветом, как у рыси. Нугулай, будто не замечая этого, продолжал:
– Пытать судьбу следует ночью, в полнолуние...
Я машинально бросил взгляд на небо. Так и есть! На густо-синей бархатной скатерти небосвода неряшливо позабытою масляно-жёлтой лепёшкой висел лунный диск.
Граф Стрекаловский повернул ко мне голову.
– Завтра я, конечно, тебя убью, – с дружелюбием магната заметил он. – Но сейчас... Пойдём, а? Развлечёмся напоследок...
– Конечно, – мирно ответил я. Меня охватило иррациональное веселье висельника. – Не будем ссориться, пан Генрик. Не стоит портить друг другу вечер. Он, возможно, последний...
– Не возможно,а точно, – отрезал граф. – Может, хоть перед смертью узришь истину. Увидишь Сибирь под пятою гордых сарматов. И моего отпрыска – гения, белокурую бестию, попирающего ногой разменную монету истории...
Я промолчал.

7.
Мы заходили всё глубже в лес. Нугулай велел нам отломить по веточке шиповника и нести – шиповник отгоняет злых духов. Иногда сапоги скользили, давя грибы, и меня кололо мгновенное жадное сожаление. Потрескивали стволы. Один раз над нами бесшумно пролетела сова-неясыть.
На лицо моё налипала густая осенняя паутина. Я нервно и брезгливо стряхивал с себя пауков. Ноги скользили по влажной хвое. Несколько раз тропу перегораживали поваленные ветром стволы. Приходилось перелезать.
Мы миновали несколько полос сухостоя. Луна то пряталась за облако, то светила. Силуэты мёртвых деревьев на фоне серо-лилового неба наводили на мысль о неземном, потустороннем покое.
Наконец шаман остановился. У подножия здоровенной сосны белела россыпь камней. Нугулай вынул кинжал из ножен, скупо велел стать на колени и рыть. Я покорился. Рука нашарила великолепный, крепкий, скользкий маслёнок. Пан Генрик, как и следовало ожидать, воспротивился.
– Рой сам, а то не увидишь снов, – ответствовал Нугулай, опускаясь на колени. В углах его толстых губ мне почудилась заговорщицкая усмешка. Пан Генрик, ворча под нос ругательства, последовал нашему примеру.
Наконец я извлёк несколько чёрных спутанных корешков вроде валерьяновых. Нугулай поздравил меня с находкой. Я нерешительно откусил кусочек. Язык слегка обожгло – так жжётся лук, редис, сыроежка... Я заставил себя проглотить и провалился в сон.
Последние мысли, которые я ещё запомнил, были такими. Неужели пан Генрик прав и будущее принадлежит хищникам? Или же в светлом грядущем сотрутся различия между богатыми и бедными, знатью и простолюдинами, а все народы, "распри позабыв, в единую семью соединятся"?
Воронка времени поглотила меня...

8.
Я очнулся в серо-каменном каземате. Я в нём родился и вырос и даже не знал, как выглядит наш замок снаружи. Но вот прошёл слух, что твердыня обветшала и начала потихоньку рушиться. Обитатели других замков – о них тюремщики говорили одно плохое, а мы, из вредности, полагали неведомых иноземцев людьми достойными – пришли ломать наши стены. Наверное, хотели даровать нам свободу.
Мы, узники, вооружились кто чем – пряжками, гвоздями, заточенными черенками ложек – и принялись за дело. Мы выскребали цемент вокруг свинцово-серых, поросших мхом валунов, а затем вынимали сами булыжники.
Когда мы содеяли окошко аршинной ширины и высоты, люди кинулись обниматься... Один только лунноликий восточный мудрец... Нугулай... Нет, Баир Андаев... стоял у стены, скрестив на груди сильные длиннопалые руки, и наблюдал.
Кто-то должен был сохранить трезвую голову. Потому что в окошко, пока мы душили друг друга в объятиях, удавом просунулся шланг, из которого повалили странные клубы беловатого дыма. Я вдохнул... Запах был парикмахерски острым, как у лосьона или шампуня. Мне захотелось утратить волю и утонуть в белопенных пузырьковых сугробах... Похоже, я начал засыпать. Товарищи по несчастью на моих глазах стали обращаться в чудовищ. У одного выросли клыки наподобие графа Дракулы. Другой – не другая! – напялил пару резиновых грудей, купленных, наверное, в секс-шопе и выплясывал канкан, задирая волосатые ноги выше лысого темечка.
К горлу моему подползло удушье... Но тут Баир отклеился от стены, неслышным шагом белого тигра подкрался ко мне и набросил на лицо плотную тряпку.
И я проснулся окончательно.

9.
Не открывая глаз, прислушался я к тому, что бубнил телевизор.
– Американский бизнесмен Сволоу очаровал московский детдом. Подарил милым деточкам настоящие американские игрушечки. Заморские заиньки тепло улыбаются деточкам – сразу видно, не совковый тяп-ляповый ширпотреб...
И тут, конечно, вклинилась реклама. Как без неё.
– Без нашего майонеза ваша жизнь лишена всякого смысла!..
Ну и что особенного, скажете вы. Конечно, две капли на темечко – это немного. А вот когда пытка водой продолжается третий год...
Правда, среди моих приятелей, московских студентов, никто и не думал тревожиться.
Останавливаются заводы? Так ему и надо, советскому монстру! По видакам порнуху крутят? Пора приобщаться к высокой культуре Запада! Всё русское норовят оплевать? Так ему и цена – копейка! Да ну тебя, Резецкий, ты просто шизик! Пойди лучше раздави колобка да поимей тёлку. Вот околеет дракон окончательно – эх, заживём!..
Но я-то понимал, что не заживём. Словно беспомощный котёнок, запертый хозяином на девятом этаже обречённого спитакского небоскрёба, я животом чуял малейшие содрогания земной тверди – предвестники грозного бедствия.
Я открыл глаза. Баир сидел у телевизора, щёлкая пультом. Мой друг, как всегда, был на форсе. Белой, как папиросная бумага, кожей при восточных чертах лица он походил на интеллектуала-японца. Жемчужно-серая водолазка, чёрные болгарские джинсы и пепельные кожаные туфли дополняли картину.
Друг закадычный, соратник по детскому саду и горшку смотрелся существом из другого мира. Было в нём что-то от Фила Вечеровского из романа Стругацких. Пока я грыз гранит социологии, Баир заканчивал лечфак и попутно изображал из себя экстрасенса. Посещал какие-то полулегальные занятия со странным названием "рейки".
Многие считали Баира снобом, но меня он устраивал.
Вот и сейчас. Стоило мне простонать:
– Баир! Заткни матюгальник! – как без всяких яких экран погас.
Влезая в джинсы (наши, советские) я озвучивал всё вышесказанное насчёт пытки водой. Глас вопиющего в пустыне. И вдруг, сам того не ожидая, услышал ответ.
– Да перестань ты, Стас, психовать. Не погибнет Россия. Лет через десять всё само собой устаканится.
– Почём ты знаешь?
– Знаю, – пожал плечами Баир.
И тут моя шалая мысль спустилась в глубины прошлого. В недостроенное бомбоубежище близ иркутского политеха.
Когда нам было лет по десять, все, и дети в том числе, ждали атомную войну. Ночью я сжимался от ужаса, слыша гул самолёта (вдруг американский бомбардировщик?), а днём забывал о страхе, бегая в катакомбах. В ту пору как раз на экраны вышел мультфильм "Тайна третьей планеты". Баир был капитан Ким, я – капитан Буран.
Как-то нам надоело играть, мы присели на запылённый, невесть кем оставленный ящик, и я поведал Баиру о своих ночных страхах.
– Не переживай, – утешил друг. – Ещё пять лет войны точно не будет. А может, и потом пронесёт... Не знаю. Я не могу так далеко видеть.
Это казалось продолжением игры.
– Ты... шутишь? – осведомился я.
– Не шучу, – покачал головой Баир. – Предки мои были шаманами. Могли провидеть будущее на несколько веков вперёд. А я вот... пока не умею. Пять лет – и точка.
– А научишь? – наседал я.
– Чтобы научить, надо самому уметь, – самокритично изрёк Баир.
– А потом... когда сам сможешь?..
– Дожить надо, – огрызнулся Баир.

10.
Мы дожили. Прошло не то что пять лет, а все десять. Мы, два студента, на днях спихнувшие последние экзамены, сидели в московской общаге промеж Лужников и Новодевичьего монастыря и вновь зондировали грядущее.
– Так ты… и вправду способен… провидеть сквозь время?!
– Сейчас я больше склонен глядеть через пространство. Хочешь совет?
– Давай.
– Я знаю, Стас, – ты ставишь дела России выше семейных… Орёл мух не ловит… Однако на твоём месте я бы летел в Иркутск самолётом. Поедешь поездом – можешь и не успеть.
В одном Баир был прав. Я действительно мог смотреть съезд рядом с горою немытой посуды. Но что могло приключиться дома за время моего отсутствия? Мать и сестра – люди мирные…
– Сейчас твоим женщинам, как никогда, нужен заступник.
– От кого их спасать? От гангстеров?
– Помнишь, ты рассказывал… У твоего предка, ссыльного поляка, неожиданно погиб друг… товарищ по оружию… Остался ребёнок, которого твой прадед воспитал как родного сына. За последние сто лет семейка Стрекаловских неоднократно пыталась сесть вам, Резецким, на шею, но вы с завидным постоянством их стряхивали.
– Откуда знаешь? – фыркнул я.
– Неважно. Слыхал про такого родича – Геннадия Стрекаловского?
– Тоже родича выискал… Нашему забору – двоюродный плетень… Да и…он же в Казахстане живёт, с отцом!..
Баир покачал головой.
–Там длинная история приключилась… Генка вступил в местную крамольную шайку. Батюшка его –– большая шишка партийная – разгневался и сослал дитятю в Сибирь, то бишь к вам. Матушка твоя – человек вежливый, диссидентами увлекается. Старалась всячески угодить. Короче, знаешь  поговорку – посади свинью за стол, она и ноги на стол?
– Даже если так – время терпит. Приеду и разберусь.
– Повторяю – ты можешь и опоздать.
Внезапно дошло.
– Янка, что ли?! – севшим голосом осведомился я. Баир кивнул.
– Она вчера звонила. Пока что он ей только хамит, но я чую – этот субъект опасен. Типичный шиз. Свободен от комплексов. Занимался в театральной студии, склонен путать игру и реальность… В свою, как правило, пользу…
– Постой… А мама?
– Предпочитает ничего не знать. Такие люди всегда обвиняют своих, а чужих ублажают. Потому я и говорю – не тяни!
         Тревога Баира передалась мне. Я вскочил со стула.
– Ты куда?
–  Куда, куда! За билетами!
– Не стоит, – Баир расстегнул замки угольно-чёрного «дипломата», явил миру две новеньких хрустких бумаги в зелёную сеточку. – Собирайся. Вечером рейс.

11.
Моя сестра Янка хорошо рисовала. В детстве она изображала змей,  крокодилов и динозавров. Панцирные длиннохвостые ящеры: стремительные драконы — птеродактили, могучие древние скорпионы казались на её рисунках завораживающе прекрасными. Так, наверное, удав может зачаровать свою жертву.
Когда Янке перевалило за десять, она обнаружила, что люди тоже могут быть интересны. Особенно если они опасны. Рисовать уличную шпану было  чересчур прозаично. И бумага запестрела набросками египетских лучников, римских центурионов и средневековых крестоносцев. Русских богатырей почему-то не было. Может быть, Янка их не боялась. А может, её в школе перекормили патриотизмом.
Когда мы с Баиром переступили порог иркутской квартиры, первое, что я увидел — перевернутую полку для обуви, разлетевшиеся ботинки и рваный смятый рисунок на немытом полу прихожей: кажется, янычар с кривым ятаганом. На звяк ключа никто не откликнулся, однако, в кухне, похоже, шли брани великие:
— Не трогал я тебя!.. Ты, шлюха малолетняя, сама кинулась!.. Нина Федоровна!.. Ваша дочь — порочное, грязное существо!.. Она хотела меня поиметь!.. Меня, святого человека!.. Борца  за духовность  русскую!..
— Не ври!..
— А ты вали, вали с больной головы на здоровую! — визгливо запричитал высокий мужской козлетон, — бог-то не Тимошка, видит немножко... Нина Федоровна,  какое чудовище вы взрастили!.. Юбка-то едва срам прикрывает...
— Да, Яночка, — послышался растерянный женский голос, — Мини тебе не идет. Гена прав. Ты его слушай, жизненного опыта набирайся. И за мальчиками бегать самой не надо. Это не красит девочку...
Похоже, Баир был прав на все сто. Матушка никогда не разбиралась в людях... Я машинально опустил руку на то место, где у предков висела сабля или кобура, и прошел на кухню. Друг детства следовал за мной,  прикрывая тыл.
В разных углах кухонного дивана сидели двое. Генка — тощенький, вертляво-нахальный, с золотыми кудрями эльфа и чугунной  челюстью тролля. На тонком запястье диссидента я различил наколку, имитирующую браслет из колючей проволоки. На блекло-голубых джинсах — на причинном месте — сексуально белела штопка.
Яна — хрупкая пятнадцатилетняя нимфа с рыженьким конским хвостиком, россыпью апельсиновых веснушек на белой коже... Каждый раз, как я её видел, я испытывал удивительное чувство, светлое и нежное, как запах апельсиновых корок.
И тут я увидел под янкиным левым глазом стремительно вспухающий  лиловый синяк.
— Может быть, кто-нибудь мне объяснит, что случилось?
Генка и матушка попробовали усадить нас с Баиром за стол и вообще замять тему, но мы остались стоять. Генка отверз уста:
— У вас не дом, а логово Сатаны!.. На всех стенках змеи развешаны! А ведаете ли вы, кто соблазнил Еву?.. Дьявол в образе змея!.. А то вот ещё крестоносцы. Знаете ли вы, что они разоряли Русь-матушку?!. Изображение крестоносца — грех!..
Я, конечно, патриот, но фанатиков не люблю. Фанатизм подобен болезни с высокой температурой и бредом. Фанатик идет по жизни, как больной или раненый — по африканской саванне; Жарко, хочется рухнуть на землю, но нельзя, потому что со всех сторон подбираются грифы, шакалы, гиены. Человек убивает их, но пожирателей падали всё больше. Часть этих тварей реальны, часть — лишь призраки больного воображения. А если навстречу выйдет человек — пусть даже с целью помочь — фанатик примет его за чудище и застрелит. Вот и Янку он принял за чудище.
— Я хотел открыть ей глаза. Сказал — давай поиграем, я буду немецкий рыцарь, а ты  — русская поселянка. Примерно времен Александра Невского. Она сама согласилась... — Генкины крики  сменились обиженным  хныканьем.
— Помолчи минутку, — приказал я: умею, когда  хочу. — Яна! И что же он сделал?
— Ворвался  в комнату, стал срывать мои эскизы , топтать ногами, кричал, что все мое дарование от Дьявола и что место женщины — в его походной палатке... Что он сейчас покажет мне мое место...
— Она сама на меня набросилась! — взвизгнул сукин сын — потомок псов-рыцарей. — Шуток не понимает!.. Я только защищался!.. Нина Федоровна!.. Глядите, как она меня поцарапала!..
Может, я был и неправ, но за ширмой оголтелого, на грани безумия, фанатизма мне почудился холодный расчет. Что, если бы Генке удался его шизофренический план? Брак по залету... Развод... Размен квартиры... чем плохо?
— Ах, Яночка, — покачала головой мама, — Мальчик играет, а ты...
Когда Генка норовил смешать Яну с пищей для воробьев, я понимал, почему: психология кукушонка — выпихнуть хозяйского птенца и занять его место.
Но мать? Как она могла?!.
Вот она, старинная слабость русского человека — любой ценой угодить чужому. Свой-то все стерпит. Безропотно утрется, покорно пойдет на плаху. А чужой может  и сдачи дать. И войну объявить.
Ладно, хватит, прикрикнул я на себя мысленно. Русским сейчас и без твоего ворчания несладко. Оно понятно. Только угодливость перед чужими в ущерб своим до добра не доводит...
Надеемся, что все само собой образуется, а результат — фингал под янкиным глазом. Или, не приведи судьба, двадцать второе июня сорок первого года: Сталин тоже считал Гитлера лучшим другом и казнил тех, кто предупреждал о грядущей буре...
И стоит ли удивляться, что потом дети сдают родителей в дома престарелых, а вчерашние патриоты громогласно объявляют Россию трупом и бьют нетерпеливо копытом в ожидании поминальной чарочки?..
Отчего же я не таков? Комнатный цветок легко пересадить из одного горшка в другой, но могучий сибирский кедр пересадки не выдержит. Оттого-то и прикипает он душой к родному  лесу...
А если и так? Если Генка мой брат по духу?.. Конечно, чердак у него не в  порядке, но Россию он, кажется, любит. Может, если обходиться с Генкой помягче, так он  поправится?..
И тут... в мою голову вторглась чужая мысль. Это не был голос, тем более, голос Баира. Это не была надпись. Но я воспринял и согласился.
“Не глотай крючок. Все эти вопли про Россию — специально, чтобы тебя обезвредить. Он себя показал. Гони!”
Я взглянул на Баира. Раньше я воспринимал его только как мудреца, но сейчас я видел перед собой воина Чингисхана, что семь веков назад мчался палящим степным вихрем по бескрайним просторам... Ладно, замнем!..
Короче, взяли мы  Генку под руки белые и спустили по лестнице каменной, следом и вещички кинули. А  затем поднялись в квартиру и сели за стол.
Мать казалась растерянной:
— Стасик!.. Баир... Как вы могли... Он же диссидент... Борец за лучшее будущее...
И тут...
Многие годы мне снился сон: семья пирует — наверное, день рождения. Ясная солнечная погода. И вдруг за окном повисает черный шар – бомба.... Предсмертные мгновения жизни... Последние секунды человечества. Ничего нельзя сделать...
Когда посыпались стекла, я решил, что это война. Схватил Янку, Загородил её, прикрыл своим телом... А когда очнулся, на столе лежал камень. Булыжник. А вокруг искрились осколки...
— Простите, мальчики. Я была неправа, — тихо сказала мама.

12.
Я, политический ссыльный, опамятовался в ночном лесу. Поблизости ухал филин и мне пришло на ум, что вещая птица должна отогнать злых духов. Во тьме душа человека раскрепощается, сбрасывает иго цивилизации. Сидя на стылой сибирской земле, прислонясь спиной к мохнатому столетнему древу, я, толком не проснувшись, вообразил себя стародавним воителем – викингом, что ли. Мы с товарищами разбили лагерь в лесу. Нас было трое – вождь, колдун и я. Ведун дремал. По его узкоглазому разбойно-мечтательному лицу бродила расслабленная улыбка. Дух жреца носился в иных мирах.
А вождю было худо. Неведомая хворь мучила старика всю жизнь, то угасая, то вскипая, как лава внутри вулкана. Сейчас на владыку было страшно глядеть. Его красивое, породистое лицо конунга, сына конунга пугающе исказилось, мелкие зубы были оскалены, левая рука, сведенная судорогой, царапала землю, будто огромный издыхающий паук.
Я, простой воин, не знал, чем помочь вождю. Следовало разбудить ведуна, но я был как пленник, скованный чарами по рукам и ногам. Чары... чароит... радиоактивный фиолетовый камень... Я опять провалился в сон.

13.
Почему-то я знал, что прошло десять лет. Я, Стас Резецкий, кандидат социологических наук, бродил по Иннокентьевскому предместью в поисках небольшого дворика за кинотеатром “Россия”. Последние пять лет в здании кинотеатра ничего не показывали, а только торговали чем придется. И вот – снова начали крутить ленты.
На дворе стоял май. Цвели ягодные яблони. Дети срывали розовые бутоны и поедали их. На газонах распускались одуванчики.
Как сказал поэт: “Россию поздно хоронить, она уже воскресла.”
Когда Америка напала на Югославию, русские очнулись от морока, и, кажется, поняли, что сила народа в единстве. Западники собрались мириться с патриотами и те как будто не возражали.
Однако были в городе силы, не желавшие слышать о мире. К ним относился и народный депутат Геннадий Стрельцов.
Размышляя о политике, я едва не споткнулся. На глинистой немощеной дороге лежали куски вывороченного из ограды кирпичного столба. Весь забор был поломан. Часть расколотых столбов упала на дорогу, часть – внутрь двора. На уцелевших, в рост человека, мелово-белых, будто от ужаса, колоннах криво висели зеленые металлические решетки. Львиная доля решеток валялась на раскисшей дороге и весенней травке двора.
Однако внутри ограды жизнь шла своим чередом. Дети возились в песочнице, воспитатели обсуждали преимущества машинного и ручного вязания. По лесенке-ракете карабкался вверх, к звездам Олгой, сын Баира. Он узнал меня и радостно помахал. Я ответил.
Баир-то мне и поведал, что сталось с оградой.
В садике приворовывал сторож. Его уволили. Оскорбленный блюститель порядка каждую ночь приезжал на машине, обвязывал кирпичный столб стальным тросом и дергал его, как зуб... – Видите, русские люди, этот забор? – раздалось откуда-то сверху.
Я поднял глаза. На детской дощатой горке в примыкающем к садику дворе стоял блондинчик стрекозиного сложения в черном кожаном картузе и в костюме-тройке, но без галстука. О Всевышний!.. Это был Генка. Да еще Стрельцов. Урожденный Стрекаловский. Ох, Гена, Гена!.. Давненько ты “Остров сокровищ” не перечитывал!.. Корабль, меняющий названия, рискует пойти ко дну...
– Нет смысла чинить ограду – я имею в виду сейчас. Надо зрить в корень и бить по корню. Это не просто битый кирпич – это происки Запада!.. Запад поклялся уничтожить Россию!..
Я окинул взглядом аудиторию. Мамаши с колясками, пенсионеры с сеточками, подростки... Эти люди не слышали слов. Они пришли сюда подзарядиться энергией – пусть отрицательной, но живой. Знаете, как подзаряжаются водочкой.
Мой учитель Баир Андаев стоял поодаль. На самурайской маске его лица не отражалось и тени беспокойства. Но я-то знал...
– Приходи обязательно, – сказал по телефону Баир. – Один я боюсь не справиться. У него очень мощный предтеча. Эдакий Наполеон торуньского разлива.
Незадолго до этого Баир объяснил мне, что энергию черпают у предков, точнее говоря, у предтеч. Предтеча – это не любой предок, а только похожий.  Кто знает, что сталось бы с Россией, если бы пана Генрика Стрекаловского вовремя не схватили.
Когда плохо целой стране, людям начинают сниться их пращуры-воины, как бы предлагая поддержку. Предок может в самом деле пособить, а может и под себя подмять. Покоренные предтечами люди встречаются и находят себе вождя. Хотя бы того же Генку.
Действительно, энергия била из Генки камчатским гейзером. Я почти видел эти брызги света, порхавшие, как солнечные зайчики, по черным, седым и русым макушкам.
– Конечно, в прошлом и у нас бывали ошибки! – вопил оратор. – В 1762 году русские войска дошли до Берлина и благородно повернули обратно. За свое великодушие мы получили Гитлера! 179 лет немцы, сжав зубы, ждали своего часа...
– Из чего это видно? – вопросил из толпы молодой неуверенный голос.
– Историю надо знать! – рявкнул Генка нежданным басом. – И литературу читать! Например, Брокгауза и Ефрона. Немец Брокгауз и русскоязычный издатель Ефрон ненавидели русского человека!.. Минуточку...
Генка суетливо порылся в карманах, выудил исписанный листок, потряс им перед народом, словно тореадор – мулетой. Вокруг тонкогубого рта оратора судорожно задергались мышцы.
– Цитирую. “Россия. Торговое мореходство развито слабо. Число специальных средних учебных заведений незначительно.” Вот что еще в прошлом веке писали о русском народе Брокгауз и Ефрон!.. А вы говорите!..
Баир Андаев мне подмигнул. Мог бы передать мысль, однако, видать, экономил силы. Пора было вмешиваться.
Агрессивным особям нельзя уступать, особенно если те рвутся к власти.
Я мысленно перекрестился, вспомнил детскую игру “царь горы” и начал подниматься по деревянной лесенке на площадку.
Генка оторопел. Я же, довольный паузой, облокотился на перила и воззвал:
- Гена! Не стоит обвинять Запад во всех наших трудностях! Не ищи врагов, а поддержи в трудную годину людей достойных! Постарайся мирным путем изменить жизнь к  лучшему!
— Слыхали?! — взорвался  Генка. — Все слышали?! Изменить мир! Так я тебе, Стас, одно скажу — был уже человек, мечтавший переделать мир!.. Адольф Гитлер!.. Остановись, Резецкий, пока не поздно!
Генка произнес мою фамилию, и его неуемные шарики-ролики, ведомые случайной ассоциацией, закрутились в ином направлении.
— Не слушайте его, русские люди!.. Это польский шпион!.. Все эти социологи, этологи да психологи подрывают основы великого государства! Про угнетение толкуют, про свободы про всякие, про пирамиду иерархическую... Польша — извечный враг России! Полвека... Да что там, двести  лет сидят на нашей шее — а  вместо “спасибо” наводнили  Россию-матушку  социологами, психологами  и прочими  олухами!..
Я, как завороженный, смотрел на Генку. Фонтан энергии, неведомый  непосвященным гейзер света над  его головой стремительно иссякал. Похоже, ни  моя, ни Баирова сила не понадобится. Не стоит,  ох не стоит плевать в колодец генетической памяти...
И тут из-за развороченной ограды, со стороны песочницы послышался отчетливый детский голос:
— Ду-рак!..
Скорее всего, детки не поделили ведерко. Но Генка вообразил, что это я его так.
— Доколе?! — возопил он, воздев руки к небу. — Для того ли Суворов разбил Костюшко, для того ли  Минин и Пожарский сбирали ополчение, чтобы сейчас поляки безнаказанно оскорбляли русских людей?!..
... Генка позеленел...  затем покачнулся на нетвердых ногах, словно кобра  на хвосте... затрещали гнилые доски... Несостоявшийся вождь мешковато перекувырнулся в воздухе и приземлился в  аккурат на лопатки, затылок и пятки. Стоящие рядом расступились, не успев понять, что к чему.
Опыт приведения в чувство у меня был — студенты в аудиториях не раз падали в голодные обмороки.
В три прыжка слетел я с горки, присел на корточки рядом с Генкой, расстегнул пиджак и жилет... Сердце родича не стучало и пульс, казалось, затих. Я почувствовал себя неуютно, но вспомнил, что рядом Баир.
Друг детства уже пробирался ко мне, с мягкой кошачьей грацией отстраняя встречных. Он присел на  корточки рядом со мной и вдруг испуганно вскрикнул:
— Адам!.. Очнись!.. Земляк твой... Дед... поколел!..
14.
И тут я начал просыпаться. Одетый, я лежал на влажной и холодной до промозглости лесной подстилке, тщась унять барабанную дробь зубов. Над собой я увидел круглое лицо шамана. За спиной Нугулая густо синело небо, высились черные скелеты деревьев. На востоке уже  зловеще рдела предутренняя заря, алая, как простуженное горло. Луна из масляно-золотой лепехи истаяла в белую пенку на молоке.
Занималось последнее утро моей жизни. В шесть пан Генрик метнет камень в мое окно и...
— Кто, ты говоришь, поколел?
— Да  земляк твой... анда!..
Я подтянул к себе заледеневшие, непослушные ноги, сел, знобко поежившись, на земле... и кинулся делать искусственное дыхание. Спустя десять минут я понял всю глупость своих стараний.
Пан Генрик недвижно лежал на бледно-желтом ковре опавших иголок. В золотой его бороде и усах искрились крохотные льдинки. Черты лица обрели известную строгость вечности.
— Твой друг наха бараа (кончил лета свои), — раздался сзади тихий голос шамана. — Эрлен-хан  призвал его в подземные чертоги. Что ж... Владыке подземного царства нужны свирепые воины. У вас есть поблизости кладбища?
— У вас — у кого?
— У поляков.
— Разве что в Иркутске, — неуверенно протянул я. Никогда  раньше не задавался этим вопросом.
— Хадагалха... похорони его там. А то соскучится  и  уведет тебя за собой. Вы были с ним... ну, как мы с Гордеем-заяном.
Давешнее видение осенило меня крылом. Жрец, неофит и вражеский воин. Вот, значит, какое зелье таилось в чаше... Да уж, иметь такого потомка — это похуже, чем сквозь строй!.. А ведь пану Генрику без того хватало. Безумный сын...Каторга... Одинокая старость в снегах Сибири... Попытка уйти в мир надменных, жестоких фантазий... И — отрезвление. Гордеич говорил, что лекарство подчас убивает больного.
И я не выдержал.
— Нугулай, — выдавил я из себя. — Ты... Не нарочно все это? Ну, там за друга и все такое...
Нугулай побледнел и прикрыл рот рукою.
— Ты что! Думать забудь! Если шаман умерщвляет людей, с ним знаешь, что делают? Роют колодец, спускают колдуна вниз головой, закапывают  и всаживают осиновый кол!..
Первый раз я видел Нугулая по-настоящему испуганным. И поспешил его успокоить. Пан Генрик четвертовал бы меня за такие слова. Но я говорил, что думал.
— Знаешь, — протянул я. — Вряд ли кто будет серьезно расследовать. Полиция только спасибо скажет. Но все-таки лучше скройся. Я бывший подпольщик, знаю, что говорю.
Может, я никудышный поляк, но я не считал Нугулая убийцей. Вся эта история с корешками и снами напоминала мне божий суд. Перед лицом правды пан Генрик умер, я выжил. Почему я считал видения правдой? Не знаю. Я верил в магию Нугулая, так же как верил нигилист Колебанов и католик пан Стрекаловский. Здесь, на краю цивилизации, все мы жили по языческим законам.
Я прислушивался к словам шамана, хлопотавшего над костром.
 — Посиди, покарауль тело. Я схожу в Шалаши за подмогой. А тебе надо побыть одному.
Оставшись один, я впал в оцепенение. Сидел и смотрел на огонь. Не хотелось ни  есть, ни вставать. Век бы так сидел.
В голове моей толклись мысли, как, бывает, в шумном собрании встречаются люди, ненавидящие друг друга, и, будто не замечая, враг проходит мимо врага. То я  испытывал нечто среднее между торжеством и злорадством — надо же, беды, которые я считал исконно польскими — раздоры, анархия — поразили Россию!.. Это им за нас, думал я. То начинал  восхищаться своим потомком. Какое хладнокровие!.. Какая образованность!.. А что он русский патриот... В нем течет моя кровь, он защищает ту землю, на которой родился. У всякой угнетенной земли находятся защитники. Другой вопрос, что где война, там и  мародеры, и хищники...
Сон уже забывался, растворялся, как дым  костра в светлеющем небе. Наступал день со всеми его заботами. Как теперь быть с Аниськой? Денег ей дать — пропьет. Придется, видно, делать то, что советуют сны. Алена любит детей. Гордеич поворчит и смирится.
А я... Когда-то я убивал людей, теперь выращу человека. В конце концов, сын за отца не отвечает... За внука тоже!..