Ностальгия из Марокко
С Булатом Окуджава я был визуально знаком с детства - часто видел его на тенистой дидубийской улице Вахушти, когда он в летние месяцы приезжал погостить в доме своего дяди и двоюродных братьев и сестер - Гии, Мераба, Наты и Нелли. Гия и Мераб были моими школьными друзьями. А Ната, новоиспеченная учительница математики, на внеклассных занятиях долго и упорно вытягивала меня из алгебро-геометрического омута, в котором я беспомощно барахтался от четверти к четверти. И сегодня отчетливо помню небольшой дворик, увитый пахучей "Изабеллой" и высаженными вдоль глухой кирпичной стены изысканными розами вперемежку с полевыми ромашками.
Своей тугой сообразительностью Нату я изводил на светлой застекленной веранде, где за большим обеденным столом мы делали уроки, а сверх программы еще решали и вовсе ненавистные дополнительные задачки, грозившие материализоваться в будущих контрольных работах. Но если научная экзекуция переносилась мной безропотно и внешне даже мужественно, то ароматы, клубившиеся за постоянно распахнутой входной дверью, напрочь выметали из башки с таким трудом попадавшие туда биномы и логарифмы. Дело в том, что сразу за крыльцом, на щербатом асфальте, днями напролет пыхтели увенчанные огромными медными тазами примусы и керогазы. В них, в зависимости от сезона, в янтарном, рубиновом, изумрудном сиропе томились малиновое, вишневое, инжирное или айвовое варенье. Наконец, сжалившись над страдальцем, Ната приносила блюдечко с густой пенкой. И я, старательно облизывая ложку, жмурясь, млел от удовольствия, которого, к сожалению, так не хватало во время сидения над учебниками.
Иногда в тени беседки, увитой виноградной лозой, бесшумно возникал Булат, садился на невысокий табурет и молча созерцал лубочный пейзаж двора, принадлежащего тбилисским Окуджава. Тогда, к концу пятидесятых, он больше походил на педагога из Калуги, нежели на выдающегося поэта и барда, начавшего ощущать силу своего таланта и власть творца над простыми смертными. Но ПРИЗНАНИЕ уже выбрало его в толпе, находясь на расстоянии вытянутой руки. И, может быть, именно тогда он подыскивал рифмы к небольшому стихотворению "Огонек в окне на улице Вахушти", вошедшему в один из ранних сборников "Дорога к Тинатин" и посвященному Нелли и Нате.
А заговорить впервые с Булат Шалвовичем я осмелился спустя лет пятнадцать. В Багдади, где родился Владимир Маяковский, проходили ежегодные Дни советской поэзии, на которые со всей страны съезжались и классики, и начинающие литераторы. Праздники продолжались полную неделю. Окуджава появлялся вместе со всеми, но через день- другой бесследно исчезал. Видимо, сбегал к своим в Тбилиси. В тот год я твердо решил атаковать его без раскачки, в стенах бывшей Кутаисской городской гимназии, где учился будущий трибун революции. Отсюда традиционно начиналась официальная программа мероприятий, и присутствие участников было почти стопроцентным. Окуджава мирно беседовал с Ираклием Абашидзе и Нодаром Думбадзе, нашими «живыми классиками». Поздоровавшись с ними и извинившись за вторжение, я взял столичного гостя под локоть и повел в сторону установленной на штативе кинокамеры программы "ВРЕМЯ".Успев за оставшиеся до нее метры выпалить все и о школьных друзьях, и о Нате - репетиторе, и о том, как из-за занавески подглядывал за ним. Булат Шалвович обнадеживающе заулыбался и... категорически отказался от интервью!
- Давай в следующий раз, когда вокруг будет меньше людей, любящих позировать и мечтающих попасть в кадр.
К великому сожалению, этому не суждено было случиться. Судьба еще несколько раз буквально сталкивала меня с обожаемым кумиром. Но, как бы в издевку, на ходу, мимолетом-то в аэропорту, то на выходе из останкинского телецентра, то опять на каких-то торжествах, где Булат Шалвович всегда старался держаться в тени. Много позже, в середине восьмидесятых, со мной произошел случай, правда, без его непосредственного участия, но имеющий прямое отношение к Окуджава.
Я находился в командировке в Марокко. Шли съемки документального фильма об этой североафриканской стране. Мы исколесили ее вдоль и поперек, оставалось поработать на столичных объектах Рабата. Я жил отдельно от киногруппы у моих московских друзей Якуниных. Семья состояла из Виктора Петровича, бывшего первым секретарем посольства СССР и директором советского Культурного центра, его супруги Надежды Дмитровны, дочери Веры и рыжей кошки Алисы, лишь совсем недавно, на двадцать пятом (!!!) году жизни отошедшей в мир иной. Вечера мы коротали на широком балконе, утопающем в роскошной экзотической растительности. И баловали себя винтовой "Столичной", салом, селедкой и черным бородинским хлебом, регулярно доставляемыми в это светское мусульманское монархическое государство с диппочтой со Смоленской площади. Под конец очередных посиделок, сопротивляясь дремоте, машинально включил стоящий на подоконнике транзистор, оказывается, настроенный хозяевами на радиостанцию "Маяк". И свершилось чудо! Как по мановению волшебной палочки, из динамика заструился щемящий голос Булата Шалвовича. Он пел знаменитую "...виноградную косточку..." Много раз слышанная, поселившаяся в душе с нюансами, в данной ситуации, на чужбине, она произвела ошеломляющее действие. Захотелось сейчас, сию минуту, немедленно сорваться с места и не чувствуя ног помчаться в сторону родного дома. В те времена мы жили в большой дружной стране. И о ностальгии знали понаслышке, так как не покидали ее надолго, а тем более - навсегда.
Потом все круто изменилось, рухнуло. Внешние и внутренние враги втянули Грузию в этнические и территориальные конфликты. Не желая участвовать в этих унизительных разборках, рискнул ненадолго поехать к дочери в США, где она училась в престижном Католическом университете Гонзага. Увы, визит этот растянулся на целых двадцать пять лет. Лиза вышла замуж,я на пенсии,но всё равно очень трудно бороться с тоской по Родине, которая то притупляется, то вспыхивает с новой силой. Недавно, переживая очередной приступ ностальгии, еще раз явственно воспроизвел в памяти ощущения, вызванные булатовской песней. Итогом "телепортации" стало небольшое посвящение любимому поэту, которое вы видите перед собой.
Бирюзовой волной соблазненным пловцом
Утонул, захлебнувшись садами Рабата ...
Так поэт с характерным грузинским лицом
Каждый день умирал в переулках Арбата.
Я стоял под навесом марокканских чинар,
Виноградную косточку пряча в ладони,
А в надрывных аккордах андалузских гитар
Вдруг услышал далекие всхлипы Риони.
Мы не возим с собой горсть родимой земли,
Это правило вышло из моды ...
Но опять позовут нас домой журавли,
Не пугаясь нелетной погоды.
Синий буйвол подставил витые рога,
Распустила косу черноокая Дали,
И форель золотая и белый орел
До отцовских ворот проводить предлагали.
Они были мне ближе замужней сестры,
И намного дороже угрюмого брата ...
Вдоль дороги печально стояли кресты,
Освященные - духом и словом Булата.
Свидетельство о публикации №210041800882