Урок чистописания

Сначала Клаша попросила, чтоб я прочла ей вслух письмо, которое она хранила за иконой на божнице.
       Я прочла. В конце лишь  поняла, что автор этого письма – пропавший Клашин муж. "Мой муж – объелся груш",- пословица, а может, поговорка была в то время в моде. Немало их – сбежавших - было. И это, не считая без вести пропавших и убитых, и сгнивших в лагерях у немцев и у нас…
Один из них, сбежавших от судьбы, искавших легкий путь, был Клашин муж.
       Наверно, он писал и плакал безутешно. Себя он называл бесчестным подлецом, предателем, Иудой, полоумным идиотом, паршивым кобелем.
Во всём винил Шайтана, который бесов на него наслал. А он, по слабости своей, поддался искушенью и лет пятнадцать с бесами дружил. Теперь чертовка умерла – и он прозрел! Он осознал свои ошибки и готов исправить.
- Возьми к себе! – молил мужик в конце письма,- я виноват, но каюсь. А тем, кто кается, всегда прощает бог. Ты же, КлавдЕя Николавна, добрее бога! Прости! Прости, и в дом впусти! В пустыне я дичаю, молюсь о милости Всевышнего…Тебя же, Клаша, величаю по имени и отчеству, и буду величать. Я - червь земной, но ты – моя икона, ладанка моя, которую я глупо потерял, а вот теперь нашёл…
О милосердии молю я христианку и верю: не откажет мне она.

       Я дочитала – Клаша заревела, ушла за печь и  рукомойником гремела. Гребенкой волосы чесала и опять сплетала  в  косы. Я дожидалась, как она велит мне отвечать на жгучие вопросы.
       Лицом я сидела к белоснежной натопыренной кровати. Оказалось, пятнадцать лет никто  на ней не спит. Она стоит как памятник  посмертный Любви, которая так подло предала сама себя в послевоенном жутком лихолетье…в сорок седьмом году…

       Ответ мне Клаша диктовала трижды. Я писала, потом читала вслух, но что-то получалось не совсем, как надо. Она мучительно слова искала. Это был реванш – её отмщенье. И гордость, и гордыня, и обида, непогребенная Любовь и жалость,- будто пирамида, выстраивались в холодность письма:
"Почтенный мой супруг!" – по имени и отчеству она его не стала величать, и я спросила:
-Почему?
 Ответила мне Клаша с раздраженьем:
-Много чести! Пиши всё так, как буду говорить! Ни слова не меняй – я всё проверю! Я только не могу сама ему писать! Я захлебнусь слезами!
"Премного удивилась, когда от Вас мне почтальон принес письмо в конверте. Я треугольники храню. Ты с фронта слал мне письма без конвертов, и я хранила их годами  на божнице. Я и теперь их всё еще храню в закрытой банке в погребе, чтобы никто их не нашел. Я знаю, что моей молитвой ты на фронте выжил. Выжил, чтобы потом так подло всё предать.
       Письмо в конверте я открыть боялась. Сердце билось шибко. Я на конверт, письма не открывая, два дня смотрела. Просто остывала от ярости, вселившейся в меня. Потом явилась Нюрка с внуками и денег попросила. Я полезла в подпол – всё скопленное там держу. Ей много надо было на дорогу и на жизнь. Танюшка у неё тогда в больнице год лежала с остеомиелитом. Пока я лазила и доставала деньги, дочь почерк твой узнала и надрезала письмо ножом, как ножницами. Ровно получилось. Нож-то острый! Я завсегда сама его точу.
 А Нюрка  прочитать письмо успела всё от  начала до конца. Она ведь старшая у нас!  Одна тебя и помнит четко, всесторонне. Как баба понимает, что хоть и с орденами ты, но вовсе не герой, а трус последний и предатель подлый. На сладкое польстился - на чужой достаток!
    Своё же горе на меня оставил: при живом отце мальчишки безотцовщины хлебнули, а девочки – сиротства.
Я вылезла из голбца* - Нюрка плачет и говорит чуть слышно:
- Не смей его жалеть! Пусть мается!
Она мне всё письмо и прочитала,  плакала со мной. В больницу опоздала в  этот день – на поезд не успела, осталась у меня.
       Ох, напились мы с ней брусничной браги! Мать и дочь!
Она за всех сказала, что такой отец сегодня никому не нужен. Паршивый, шелудивый и блохастый,- даже и кобель еще – а всё равно: не нужен! И на этом точка!
     Мне было очень трудно без тебя. Ведь шестеро детей, колхоз, порушено хозяйство…А ты – единственный из всей деревни с войны вернулся вроде бы живой! Вернулся – всё увидел – и сбежал! Сначала я надеялась, на заработки… в город…
  Потом уж поняла, что город близко, а ты не приезжаешь. Значит – выбыл навсегда. И я тебя в душе похоронила, как героя. И младших убедила, что, как все в деревне, ты погиб на фронте. Но может быть и жив, и где-нибудь в плену...Они со мною спорили, кричали, что не мог ты в плен попасть:
- В плен попадают только трусы! А наш отец – герой! Не мог он сдаться в плен!
 Я сказку для мальчишек сочинила: ты погиб геройски.
 Сначала правду знала только Нюрка, потом все девочки узнали правду и тоже из деревни убежали. Все три – в тебя, наверно, получились… Я не сужу их – бог для них судья. И для тебя – не я, а бог…
       Я грех еще один беру сознательно – я не прощаю! Молись! И, может быть, тебя услышит бог! И, может быть, призреет! Ведь безграничны милости его, но не мои! И ты сегодня – старый и бессильный – забудь мой дом, как позабыл меня, своих детей, и землю нашу, и хозяйство. Для нас ты умер – в Праге был убит.
    Я проклинаю день, когда с тобой венчалась в церкви!
Но  клятв ни разу я не нарушала! Хотя могла нарушить и в достатке жить! Ты знаешь, как красива я была! Но клятв своих я никогда не нарушала. Глупость… Мне бог простит гордыни грех – иссякло милосердье!
Живи, как хочешь. Про меня забудь!

       Деревня Курманка, январь 1962.

*голбец - подпол, погреб( уральский диалект)
Отрывок из рассказа "Любовь и картошка"