Восхождение

1. "Настоящая дружба"


В гостиной было натоплено, в камине яростно трещали дрова, в воздухе же витала достаточно изящная предопределенность свершившегося.



Левон Суренович, неуверенно кашлянул, вытер пот, и покосился в сторону раскачивающегося в кресле-качалке Николая Ивановича. Что-то промелькнуло в его глазах, что-то похожее на сочувствие. Левон Суренович заморгал, пытаясь прогнать недвусмысленное наваждение, и, наконец, отважившись начал робко, и как бы из далека:

- Почтеннейший Николай Иванович, как вы и сами могли прочувствовать, не моя вина, но моя беда, в том, что до сих пор не можем мы найти общего языка, с того памятного момента, как на вас снизошла истерика… Да-с… истерика-с...

-А как еще объяснить ваше ко мне недораспложение? Вашей недочеловечностью или все же некоторым манкированием тех определенно устоявшихся норм, что сложились между нами за многие годы? Что-с?



Николай Иванович, казалось, не слышал. Он мерно и уютно раскачивался в своем викторианском кресле, а всей реакцией на проникновенный, обращенный к нему монолог Левона Суреновича были лишь слегка приподнятые в недоумении его замечательные лохматые брови, которыми он чрезвычайно гордился, и которые содержал в изрядном порядке, расчесывая их каждое утро специальной щеткой.



- Что же вы хотите услышать? — Левон Суренович предпринял очередную попытку разговорить своего манкирующего им собеседника.

- Или я несу бред?! Позвольте, позвольте, но ваше безмолвие наконец оскорбительно!

Левон Суренович выпятил свою достаточно впалую грудь, надул щеки, при этом яростно вращая глазами, от чего стал похож на морского конька, которого неожиданно застали за непотребством.



- Я, да будет вам известно, почтеннейший Николай Иванович, никогда от вас не скрывал своих прогрессистских воззрений, и уж коли, они до вас настолько недоходчивы...

- Да что ж ты, сука, молчишь?!, Левон Суренович задохнулся, сжал кулаки и пронзительно пукнул по нарастающей. После чего в воздухе повисли, одновременно, — зловещая тишина, и аромат переработанного, не очень здоровым желудком, ростбифа.



Николай Иванович продолжал все также безмятежно раскачиваться, но вдруг рука его потянулась в карман халата, и выудив из него табакерку, он насыпал на согнутый указательный палец розоватого порошка, после чего с наслаждением втянул носом, попеременно проделав эти манипуляции с каждой своей ноздрей.



- Одолжайтесь, Левон Суренович, сделайте милость.

Левон Суренович неуверенно боднул головой, что можно было понимать как отказ.

Николай Иванович неожиданно улыбнулся и произнес:

- Ваши прогрессистские воззрения и прочие карбонарии мне известны, почтеннейший. Однако, я вижу, что дело зашло у нас далеко, а потому я предлагаю вам, душа моя, мировую-с. Да-с, мировую-с.

А скрепим мы наше долгожданное примирение замечательной поркой одной проказницы, а именно, — моей крепостной Эльвиры. Что может быть лучше попеременно опускания стека на нежную плоть проворовавшейся служанки? С чем можно сравнить это наслаждение? По тридцать ударов каждый попеременно-с. Вы удар и я удар, а каждая кровавая полоса на ее нежной попке — залог нашего обоюдного благорасположения.

- Ну, как вам?



Левон Суренович на секунду задумался, и вновь боднул головой, что, впрочем, на этот раз можно было понимать как согласие.

- А что же потом, дорогой мой Николай Иванович? В живчика?

- Посмотрим, — Николай Иванович взял со стола позолоченный колокольчик и позвонил.



Тут же растворилась тяжелая дубовая дверь, и в комнату, буквально на цыпочках, вошла удивительной красоты брюнетка, полностью обнаженная. Ее высокая грудь венчалась стоящими, по-боевому, сосками, а черные глаза излучали вселенскую покорность судьбе.

Грациозно, но отнюдь не вульгарно, работая бедрами, он прошла на середину комнаты, поклонилась в пояс, а затем повернулась, представив взору, уже пустившего слюну Левона Суреновича замечательные и безупречные полушария ягодиц, с еле заметными следами хорошей порки. Видно было, что Николай Иванович не оставлял их вниманием.



Поднявшись с кресла, Николай Иванович подошел к объемному шкафу и растворив его ключом, изъял из него два замечательных стека. Один он протянул Левону Суреновичу, а другой оставил себе, несколько раз взмахнув им со свистом разрезав воздух.



Брюнетка, тем временем, подошла к стулу и нагнувшись оперлась на него руками, предоставив свой замечательный зад для дружеской экзекуции.

- Ну-с, приступим, — произнес Николай Иванович и со свистом опустил стек на ягодицы служанки, от чего она издала жалобный стон, а на ягодицах отпечаталась первая красная, наливающаяся постепенной синевой, полоса.

Левон Суренович не замедлил последовать его примеру, и вскоре комнату огласили стоны истязаемой, попеременный свист стеков, и сопение Левона Суреновича.



Наконец они закончили и удовлетворенно одновременно вытерли выступивший за время экзекуции пот со лба. Служанка же еле держалась на своих длинных ногах, а ягодицы ее были испещрены красными, наливающимися полосками.



- Эльвирочка, принеси-ка нам морсу, — сказал Николай Иванович, после чего брюнетка опрометью бросилась прочь из комнаты, держась руками за истерзанный зад.

Левон Суренович какое-то время блаженно жмурился, а затем бросился к Николаю Ивановичу, обнял его и расцеловал в брови. Рука же его при этом незаметно опустилась в карман халата Николая Ивановича, и извлекла табакерку, которую Левон Суренович тут же незаметно переложил в свой карман.

- Вот ведь, вот ведь что надо было! — Левон Суренович буквально плакал от счастья, обнимая Николая Ивановича, на что тот хитро и добро щурился, похлопывая вновь обретенного друга своего по плечу.

- Ничто, ничто так не сближает, как это-с, вы маг, Николай Иванович, чародей-с, — восторженно восклицал Левон Суренович.



А Николай Иванович стоял молча, по доброму улыбаясь, его прекрасные мохнатые брови шевелились, и были похожи на двух замечательных пауков.




2. "Потерянный рай"



Этого момента он ожидал уже почти четыре часа, с тех пор как подмосковная электричка выплюнула его на безжизненную платформу. Тогда еще светило жаркое июльское солнце, раскаляя воздух, под разноголосое жужжание насекомых и щебетание птиц, травы издавали тот неповторимый июльский аромат, который невозможно забыть, вдохнув его лишь единожды.

Теперь же был вечер, и алая полоска заката постепенно оставляла простор наступающей темноте, которая, впрочем, в это время длиться совсем недолго. Уже совсем скоро забрезжит рассвет, а значит, времени остается совсем немного. Ожидание становилось томительным, хотя азартное сердцебиение в предвкушении предстоящего помогало практически не замечать скуку от ожидания. Рвущийся адреналин никак не давал отрешиться, но это было скорее на руку.

Он появился на лесной тропинке внезапно, словно из ниоткуда, и приближался неспешной походкой, к месту, где Иннокентий устроил свою засаду. Еще несколько шагов, и он поравняется с Иннокентием, и тогда надо резко выпрыгнуть из укрытия, оглушить ударом в висок, перевернуть на живот, завести руки за спину и защелкнуть наручники. Главное правильно рассчитать удар, ведь стоит немного увеличить его силу, и наручники уже не понадобятся.

Иннокентий сделал несколько глубоких вздохов, прочищая легкие и максимально сконцентрировался на приближающемся силуэте. Еще через несколько неспешных шагов человек поравнялся с местом засады, представляющим собой густые кусты, из-за которых Иннокентия невозможно было бы разглядеть и в упор. Иннокентий выпрыгнул из укрытия и нанес удар.

Человек всхлипнул и повалился прямо под ноги Иннокентию. Резким движением он перевернул поверженного человека на живот, завел руки за спину, затем быстро защелкнул на его запястьях наручники. Лишь после этого он приложил палец к артерии, которая, к его удовлетворению, пульсировала, а значит, все было великолепно. Затем он достал пластырь и залепил оглушенному человеку рот крест- накрест.

Теперь предстояла транспортировка. Иннокентий нырнул в кусты и выкатил от туда одноколесную тележку, на которой обычно дачники и сельские жители перевозят навоз. Погрузив не подающее признаков жизни тело на тележку, Иннокентий весело покатил ее по тропинке, стараясь сохранять баланс, и не вывалить содержимое.

Извилистая тропинка выводила прямо к пионерскому лагерю, давно уже заброшенному, и через полчаса Иннокентий утирая пот, остановился напротив одного из полуразрушенных строений. Его жертва за все время пути не проявляла признаков жизни, но теперь из тележки раздалось сначала хрипение, а затем и шевеление, из-за чего тележка перевернулась, и тело вывалилось на землю.

Иннокентий, не теряя напрасно времени, ухватил за шиворот начинающую подавать признаки жизни жертву и поволок ее в глубь строения. Затем он достал фонарь и осветил пол, весь в кирпичной крошке, с пробивающимися ростками сорняков, немного поводил им, и, наконец, удовлетворенно вздохнув, остановил луч света на небольшом люке, закрытым на увесистый замок. Достав ключ, Иннокентий без труда открыл замок, откинул люк, и поволок все более подающее признаки жизни тело своего пленника в черную пустоту.

Оказавшись в подвале, Иннокентий в полной темноте протащил тело несколько метров, прежде чем в подвале неожиданно загорелся тусклый зеленоватый свет.

Иннокентий на секунду зажмурился, а когда он открыл глаза, то увидел стоящих перед ним четверых подростков от 9 до 12 лет.

Каждый из них представлял собой достаточно колоритное зрелище. Чтобы представить насколько определение «колоритное» подходило к их образам, достаточно упомянуть, что у одного из них на лбу было выжжено, по-видимому, паяльником грубое ругательство из трех букв, на русском…



Левон Суренович прекратил чтение, поднял свою достаточно большую, увенчанную плешью, голову от тетрадки и вопросительно посмотрел на Николая Ивановича.

- Что, что вы скажите, дражайший мой Николай Иванович?

- Ну не молчите же! Что вы вечно маринуете меня, словно лобстера?- хрипло прокричал Левон Суренович, нервно перебирая пальцами по страницам тетрадки.

Правый глаз его начал дергаться, и без того перекошенное лицо исказилось страданием, а на лбу выступили крупные капли пота, при этом одна из них сползла на его крупный нос, дотекла до самого кончика, да так и зависла там, словно враз заморозилась. Весь вид, вся поза Левона Суреновича выражал крайнее нетерпение, и ожидали реакции на только что им прочитанное.

Казалось еще секунда такого вот ожидания и сердца его не выдержит, и он сперва посинеет, а потом рухнет замертво на пол, судорожно сжимая в руках своих давешнюю тетрадку.

Однако Николай Иванович предательски молчал, продолжая, как и на протяжении всего чтения, расчесывать свои замечательные лохматые брови специальной щеточкой. Впрочем, производил он эту процедуру, все же несколько отвлеченно, не концентрируясь как обычно на этом любимейшем для него занятии, а потому можно было предположить, что слушал он весьма и весьма внимательно.

Левон Суренович страдальчески закатил глаза, судорожно сжал кулаки, уронил тетрадку и уже приготовился открыть рот свой, чтобы пронзительным визгом вывести наконец своего безмолвного слушателя из раздражающего его равнодушии, как вдруг Николай Иванович, прекратил расчесывать брови и несколько нараспев произнес:

- Что ж, пожалуй, что и не плохо. Вы только не нервничайте, дорогой мой, не шевелите вы так ноздрями, а то право вы удивительно похожи в такие моменты на…кого там маринуют у нас?.. на лобстера-с?, — Николай Иванович отвратительнейшим образом захихикал.

- Впрочем, несмотря на неплохое начало у меня есть несколько замечаний. Изволите выслушать? – произнес он уже безо всяко ерничанья.

- Разумеется, а для чего же я, собственно, тут….- Левон Суренович всем видом свои изобразил почтеннейшее внимание и несколько поддался вперед.

- Итак, вы пишите, например, что у одного из ваших подростков на лбу было выжжено ругательство, как вы пишите из трех букв. Прекрасно. Но зачем вы тут же добавляете, что…мм…по-русски оно выжжено было, кажется? Можно подумать, что есть французское ругательство из трех букв, которое выжигают на лбах-с у подростков-с, — Николай Иванович вновь принялся неприятно хихикать, и даже всплеснул руками, как бы от крайнего удивления.

- Понимаю, понимаю, — Левон Суренович торопливо заговорил, стараясь не давать своему собеседнику его перебить, — все дело в том, что это как бы подчеркивает, впрочем, я изменю это предложение. Огромное вам спасибо!

- А в остальном недурно, недурно. Собираетесь продолжать? – вопросил Николай Иванович.

- Если вы считаете, что начало удачно, то постараюсь, — Левон Суренович приложил обе руки к сердцу, тетрадка упала на пол, а Николай Иванович загадочно улыбнулся.

- Не желаете морсу, дорогой вы мой человек?

- Эльвира! – выкрикнул Николай Иванович и позвонил в колокольчик

В комнату в тот же миг вошла длинноногая служанка, одетая в прозрачное черно-белое кружевное платье на голое тело, которое аппетитно обнажало ее самые интимные и прекраснейшие места, а шею ее украшал ошейник. Она была босиком, и несла, передвигаясь на цыпочках огромнейшую амфору с морсом. Разлив его по бокалам, она поставила амфору на пол, и грациозно уселась на колени у ног Николая Ивановича, при этом взгляд ее был устремлен прямо перед собой, спину и голову, с удивительно иссиня черными длинными волосами, она держала идеально ровно, что позволяло предполагать тот факт, что Николай Иванович был не только поклонником неизвестной прозы, но и приотличнейшим дрессировщиком.

Отпив из бокала, Николай Иванович опустил руку в карман своего халата, а уже через мгновение лицо его выразило крайнее недоумение и растерянность.

Буквально на глазах с ним происходила метаморфоза, и давешний дрессировщик человеческой плоти, шутник и ценитель прозы задергал обеими своими, враз потерявшими кучерявость, бровями и мертвенно побледнел…


3. «Точка страха»


Николай Иванович буквально оцепенел, рот его приоткрылся, а взгляд выражал потерянность. Однако, уже через мгновение, он, порывисто вздохнув, выпрыгнул из кресла, закружился по комнате, и, остановившись напротив самого места, где сидел, вдруг и как-то сразу, изрядно порозовевший Левон Суренович, отрывисто, в обычной своей манере, не делая практически пауз, жестко разрубая фразы и воздух правой рукой, произнес:



- У каждого есть что-то сокровенное и святое.

Что-то такое, на что даже самый циничный человек не может положить ***. И каждый, каждый имеет собственный свой алтарь, на который и кладутся эти святыни.

У кого-то это близкие люди – родители, дети, братья и сестры, супруги, у кого – это деньги, власть, у кого страпон или яхта, религия или попугай, а кто-то предается порокам Нарцисса, кто-то…

- Да, не важно, наконец, что! – Николай Иванович, неожиданно взял высокую ноту, от чего голос его прозвучал – визгливо и неприятно.

- Главное, что у людей есть то, через что они не могут перешагнуть не при каких обстоятельствах, — он вновь перешел к прежнему энергичному дикломированию, а размахивая рукой, он на первый взгляд, не намеренно, но пребольно задел огромный нос своего безмолвного слушателя. Кровь часто закапала, и вскоре совершенно запачкала рубаху Левона Суреновича, однако, он не обращал на это внимания и заворожено слушал.

А Николай Иванович резал и резал свои короткие фразы:

- Все это делает человека слабым, как выжатая много раз тряпка.

Человек, у которого есть хоть что-то, что он любит и превозносит, без чего не представляет свою жизнь, есть человек слабый, убогий и морально опущенный раз и навсегда.

Такого легко сломать где и на чем угодно.



Николай Иванович сделал изящную паузу, и продолжил уже хриплым шепотом, от чего слова его стали лишь еще слышней и доходчивей, и казалось, проникают в самые сокровенные уголки души и сознания, уже ставшего практически похожим на хорошо вареного рака, — ярко пунцового, истекающего потом и кровью Левона Суреновича.



- И вот, у человека есть та самая «болевая точка»,- надавив на которую из него обильно польется дерьмо и слизь, он будет ползать в блевоте и умолять на коленях, дрожать от страха, обливаясь потом и собственной мочой, — продолжил он тем же свистящим шепотом.

- Человек, еще вчера гордый и само -достаточный превращается в пластилин, а точнее в кусок дерьма из которого можно лепить что угодно, а, наигравшись выкинуть прочь.

Надо только знать эту точку. Всего лишь.



Николай Иванович, наконец, замолчал, и, опустив голову, в плотную подошел к Левону Суреновичу, и вкрадчиво произнес:

- А вот вам, дражайший, нравиться лепить из гавна?

- Нет, — растерянно пробормотал тот.

- Что?! Что вы хотите мне этим сказать?! – выкрикнул внезапно Левон Суренович, и тут же осекся, под стремительным и одновременно тяжелым взглядом Николая Ивановича.

4. "Поровну"

- А вот это самое, — задумчиво произнес Николай Иванович, и вдруг совершенно резко и неожиданно обрушил на своего собеседника замечательно точный правый боковой хук.

Короткий, практически без замаха, удар пришелся точно по челюсти, и Левон Суренович как подрубленный повалился без сознания на пол.



- М-да…есть еще порох в пороховницах, а ананасы в теплицах, — удовлетворенно произнес Николай Иванович задумчиво потирая кулак.

- Обыскать! – коротко бросил он в следующее мгновение.

Эльвира, до того сидевшая на коленях подле кресла Николая Ивановича, без единого шелоха, высоко и ровно поднятой головой, с устремленным прямо перед собой немигающим взглядом очаровательных зеленых глаз, тут же вскочила на ноги и в один прыжок, словно пантера, оказалась возле бездыханного Левона Суреновича, который лежал на спине, забавно раскинув руки, закатив глаза и неестественно подвернув под себя правую ногу, обутую в кожаный коричневого цвета короткий сапог.

Наклонившись, предоставив взору Николая Ивановича замечательные, с уже заживающими следами недавней порки, упруго-аккуратные ягодицы, она сноровисто-профессионально обыскало бесчувственное тело, в результате чего взору Николая Ивановича были представлены – несвежий носовой платок, табакерка и довольно-таки пухлая тетрадка, по всей вероятности исписанная, что называется от и до.

Николай Иванович брезгливо взяв двумя пальцами носовой платок, наклонившись положил его на лицо все еще находящегося в состоянии гроге Левона Суреновича, затем неторопливо насыпав из табакерки на согнутый указательный палец розоватого порошка, — вдохнул его, проделав эту неспешную операцию попеременно с каждой своей ноздрей.

Убрав табакерку в карман халата, он рассеянной и несколько отрешенной походкой подошел к креслу, преудобнейше усевшись в него, прикрыл глаза и еле слышно прищелкнул пальцами.

Эльвира, мгновенно среагировав, оказалась около его кресла по правую руку в своей все той же давешней коленопреклонённой позе и протянула все еще сидящему с закрытыми глазами хозяину конфискованную при обыске тетрадку Левона Суреновича.

Николай Иванович принял ее небрежно правой рукой, и взвесив на ладони положил себе на колени, задумчиво посмотрев в сторону все еще бесчувственного Левона Суреновича.

- Эльвира, деточка, а приготовь-ка нам живчика, — бодро произнес он. При этом интонация, с которой он произнес свою просьбу, была сколь приятно-уютной, столь и бодроутверждающей. Было видно, что он пришел в самое приятное расположение духа.

Эльвира встала с колен, поклонилась, и грациозно покачивая бедрами, покинула комнату. Николай Иванович с удовольствием проводил ее взглядом, одновременно почесывая свои замечательно – мохнатые брови, но лишь только за служанкой закрылась тяжелая дубовая дверь, как он удовлетворенно — предвкушающе крякнув, открыл тетрадь и углубился в чтение. В комнате воцарилась совершенная тишина, и лишь жужжание одинокой мухи замечательно гармонировало с создавшейся атмосферой.

5. Вкус судьбы
Эльвира кротко, но в то же время настойчиво посмотрела на Николая Ивановича и еле слышно прошелестела своим замечательным хриплым шепотом:
- Все готово, хозяин.
Николай Иванович не спеша воспользовался содержимым своей табакерки, с наслаждением потянулся, пожевав в задумчивости губами отрывисто произнес:
- А что? И начнем, пожалуй, голубушка. Когда-то же и до этого должно было дело у нас дойти.
- Отнеси его, - кивнул он в сторону постепенно приходящего в сознание Левона Суреновича.

Эльвира поклонилась, подошла к Левону Суреновичу, легко, словно бессмысленную пушинку взяла его на руки, и отправилась прочь из комнаты.
Николай Иванович еще немного посидел в кресле, затем уверенно поднялся, и препотешно взмахнув несколько раз руками, разминая затекшие после долго неподвижного сидения мышцы, сделал несколько не менее смешных приседаний, после чего подхватив лежащую на кресле тетрадку – покинул комнату.

Неспешно пройдя по длинному коридору, стены которого были сплошь увешаны старинными гравюрами малоизвестных живописцев различных школ и эпох, он, наконец, оказался у лестницы, ведущей в подвал, и, спустившись по ней, оказался, в свою очередь, у массивной, обитой железом дубовой двери. С довольно видимым усилием открыв ее и переступив высокий каменный порог, очутился в самом подвале, - просторном и мрачном, мрачном тем ужасным спокойствием неизбежности, что свершаются, быть может, лишь в раскрашенном до предела красками, воображении душевно больных.

В подвале, тем не менее, было жарко натоплено, он был хорошо освещен, развешанными по всему его периметру факелами, пламя которых бросало свой искаженно-игривый свет на каменные стены, без каких-либо признаков сколь-нибудь цивильной отделки.
В центре подвала стояло высокое, грубо сколоченное, но тем не менее чрезвычайно удобное, казалось сделанное специально для седалища Николая Ивановича, кресло, а прямо напротив него, примерно в отдалении пяти метров, возвышалась громоздкая, до самого шестиметрового потолка, конструкция, напоминающая средневековую многофункциональную дыбу.

На ней уже был подвешен Левон Суренович, полностью уже пришедший в сознание, с широко открытыми глазами, в которых читался животный ужас, и одновременно, неприятие реальности происходящего. В рот его был забит деревянный кляп, с застегнутыми на затылке кожаными ремешками.

Эльвира же находилась в дальнем углу подвала, где подле весело горящей жаровни, на длинном, плохо струганном, деревянном столе были разложены какие-то многочисленные железные предметы разных размеров и конфигураций, которые она и перебирала неспешно и деловито, с явным знанием того, для чего каждый из них предназначен. Она была полностью поглощена этим процессом, и, казалось, что он доставляет ей изрядное наслаждение.

Николай Иванович подошел тем временем к креслу и немного его подвинув, ближе к месту предполагаемых событий, уселся в него, устроившись как можно удобней, немного развалясь и вытянув ноги.
Затем он открыл принесенную с собою тетрадь на нужной странице, и задумчиво хмурясь, углубился в чтение.
Однако уже через несколько минут закончив это занятие, он приподнял немного правую руку и чуть слышно прищелкнул пальцами.
Эльвира тут же прекратила поглотивший ее разбор своих диковинных инструментов, и подойдя к Николаю Ивановичу, слегка к нему наклонилась, ожидая дальнейших для нее указаний.

Эльвира поклонилась, подошла к Левону Суреновичу, легко, словно бессмысленную пушинку взяла его на руки, и отправилась прочь из комнаты.
Николай Иванович еще немного посидел в кресле, затем уверенно поднялся, и препотешно взмахнув несколько раз руками, разминая затекшие после долго неподвижного сидения мышцы, сделал несколько не менее смешных приседаний, после чего подхватив лежащую на кресле тетрадку – покинул комнату.

Неспешно пройдя по длинному коридору, стены которого были сплошь увешаны старинными гравюрами малоизвестных живописцев различных школ и эпох, он, наконец, оказался у лестницы, ведущей в подвал, и, спустившись по ней, оказался, в свою очередь, у массивной, обитой железом дубовой двери. С довольно видимым усилием открыв ее и переступив высокий каменный порог, очутился в самом подвале, - просторном и мрачном, мрачном тем ужасным спокойствием неизбежности, что свершаются, быть может, лишь в раскрашенном до предела красками, воображении душевно больных.

В подвале, тем не менее, было жарко натоплено, он был хорошо освещен, развешанными по всему его периметру факелами, пламя которых бросало свой искаженно-игривый свет на каменные стены, без каких-либо признаков сколь-нибудь цивильной отделки.
В центре подвала стояло высокое, грубо сколоченное, но тем не менее чрезвычайно удобное, казалось сделанное специально для седалища Николая Ивановича, кресло, а прямо напротив него, примерно в отдалении пяти метров, возвышалась громоздкая, до самого шестиметрового потолка, конструкция, напоминающая средневековую многофункциональную дыбу.

На ней уже был подвешен Левон Суренович, полностью уже пришедший в сознание, с широко открытыми глазами, в которых читался животный ужас, и одновременно, неприятие реальности происходящего. В рот его был забит деревянный кляп, с застегнутыми на затылке кожаными ремешками.

Эльвира же находилась в дальнем углу подвала, где подле весело горящей жаровни, на длинном, плохо струганном, деревянном столе были разложены какие-то многочисленные железные предметы разных размеров и конфигураций, которые она и перебирала неспешно и деловито, с явным знанием того, для чего каждый из них предназначен. Она была полностью поглощена этим процессом, и, казалось, что он доставляет ей изрядное наслаждение.

Николай Иванович подошел тем временем к креслу и немного его подвинув, ближе к месту предполагаемых событий, уселся в него, устроившись как можно удобней, немного развалясь и вытянув ноги.
Затем он открыл принесенную с собою тетрадь на нужной странице, и задумчиво хмурясь, углубился в чтение.
Однако уже через несколько минут закончив это занятие, он приподнял немного правую руку и чуть слышно прищелкнул пальцами.
Эльвира тут же прекратила поглотивший ее разбор своих диковинных инструментов, и подойдя к Николаю Ивановичу, слегка к нему наклонилась, ожидая дальнейших для нее указаний.

6. "Мгновение совершенства"


Иннокентий прокашлялся, и несколько заикаясь от охватившего его в раз охватившего волнения произнес:

- Я в-все сделал, как и о-обещал. Это он. Шел там, где вы и сказали, в то самое время. Я все сделал – еще больше волнуясь, повторил он. – Теперь я могу уйти?

Однако подростки казалось его не слышали. Они все так же безмолвно стояли, окруженные зеленовато-зыбким туманом, и казалось, что они сами и излучают его мутно-загадочное сияние.

Между тем, молчание становилось томительным и нервозным. Иннокентий почувствовал, как холодный липко-противный пот струится у него по лицу, доставляя ему мучительный дискомфорт, так как соленая жидкость попадала в глаза и вызывала неприятное жжение. Но он все же не решался поднять руку и стереть его, а лишь болезненно морщился.

Пленник тем временем начал подавать признаки жизни, сначала слабо, с все нарастающей хрипотцой застонав, и одновременно вяло – заторможено перебирая ногами.

Иннокентий растерянно оглянулся в его сторону и в это мгновение один из подростков, с выжженным на лбу ругательством, совершенно обычным голосом двенадцатилетнего ребенка произнес:

- Освободи его от наручников, видишь он уже в себя потихоньку приходить начал. Будет невежливо, если он очнется у нас в гостях в таком виде. Да и по дороге наверняка ободрался. Ты его волоком тащил что-ли?

- Не-ет, н-а-а тележке, ну на тачке такой, я специально на соседних дачах ее забрал, я ж понимаю…- скороговоркой все так же старательно заикаясь, произнес Иннокентий.

Подросток же в ответ молча кивнул ему головой в сторону проявляющего все большие признаки возвращающегося сознания пленника.

Иннокентий суетливо опустился перед ним на колени, и судорожно пошарив в карманах, извлек из них ключ. Достаточно прилично повозившись с замком он, наконец, разомкнул стальные наручники, освободив, уже начавшие синеть от недостатка притока крови, запястья пленника.

- Заело немного, — смущенно пробормотал он и преглупо уставился на подростка, растерянно моргая глазами и сглатывая все набегающую слюну.

Наручники он держал в руках, и явно не представлял, что ему нужно будет сделать в следующее мгновение.

Необъяснимая и глухая тревога охватило все его существо.



Николай Иванович прекратил чтение, отложил тетрадь, и задумчиво посмотрел в окно. За окном же уже был вечер и багрово-пламенный закат возвещал о том томительном и сладко-мистическом мгновении, которое дает это время летнего дня, неизбежно возвещая о наступлении ночи.

Николай Иванович с удовольствием задумался об этой мистической метаморфозе, трещиной между двумя мирами, в которую при желании может заглянуть любой смертный, открыв для себя неподвластные обыденному сознанию необыкновенные чудеса и тайны. Думал он и том, что люди в своей повседневной спешке похожи на зашоренных лошадей, которых гоняют с непонятной для них целью по бесконечному кругу, а они даже и не подозревают об этом, считая себя господами своего времени, возможностей и стремлений.

Эти мысли навевали ему легкую, но в то же время приятную грусть и Николай Иванович потянулся в карман халата за табакеркой.

В этот момент отворилась дверь и на пороге показалась Эльвира.

7. Стрелки вечности

Эльвира кротко, но в то же время настойчиво посмотрела на Николая Ивановича и еле слышно прошелестела своим замечательным хриплым шепотом:
- Все готово, хозяин.
Николай Иванович не спеша воспользовался содержимым своей табакерки, с наслаждением потянулся, пожевав в задумчивости губами отрывисто произнес:
- А что? И начнем, пожалуй, голубушка. Когда-то же и до этого должно было дело у нас дойти.
- Отнеси его, — кивнул он в сторону постепенно приходящего в сознание Левона Суреновича.

Эльвира поклонилась, подошла к Левону Суреновичу, легко, словно бессмысленную пушинку взяла его на руки, и отправилась прочь из комнаты.
Николай Иванович еще немного посидел в кресле, затем уверенно поднялся, и препотешно взмахнув несколько раз руками, разминая затекшие после долго неподвижного сидения мышцы, сделал несколько не менее смешных приседаний, после чего подхватив лежащую на кресле тетрадку – покинул комнату.

Неспешно пройдя по длинному коридору, стены которого были сплошь увешаны старинными гравюрами малоизвестных живописцев различных школ и эпох, он, наконец, оказался у лестницы, ведущей в подвал, и, спустившись по ней, оказался, в свою очередь, у массивной, обитой железом дубовой двери. С довольно видимым усилием открыв ее и переступив высокий каменный порог, очутился в самом подвале, — просторном и мрачном, мрачном тем ужасным спокойствием неизбежности, что свершаются, быть может, лишь в раскрашенном до предела красками, воображении душевно больных.

В подвале, тем не менее, было жарко натоплено, он был хорошо освещен, развешанными по всему его периметру факелами, пламя которых бросало свой искаженно-игривый свет на каменные стены, без каких-либо признаков сколь-нибудь цивильной отделки.
В центре подвала стояло высокое, грубо сколоченное, но тем не менее чрезвычайно удобное, казалось сделанное специально для седалища Николая Ивановича, кресло, а прямо напротив него, примерно в отдалении пяти метров, возвышалась громоздкая, до самого шестиметрового потолка, конструкция, напоминающая средневековую многофункциональную дыбу.

На ней уже был подвешен Левон Суренович, полностью уже пришедший в сознание, с широко открытыми глазами, в которых читался животный ужас, и одновременно, неприятие реальности происходящего. В рот его был забит деревянный кляп, с застегнутыми на затылке кожаными ремешками.

Эльвира же находилась в дальнем углу подвала, где подле весело горящей жаровни, на длинном, плохо струганном, деревянном столе были разложены какие-то многочисленные железные предметы разных размеров и конфигураций, которые она и перебирала неспешно и деловито, с явным знанием того, для чего каждый из них предназначен. Она была полностью поглощена этим процессом, и, казалось, что он доставляет ей изрядное наслаждение.

Николай Иванович подошел тем временем к креслу и немного его подвинув, ближе к месту предполагаемых событий, уселся в него, устроившись как можно удобней, немного развалясь и вытянув ноги.
Затем он открыл принесенную с собою тетрадь на нужной странице, и задумчиво хмурясь, углубился в чтение.
Однако уже через несколько минут закончив это занятие, он приподнял немного правую руку и чуть слышно прищелкнул пальцами.
Эльвира тут же прекратила поглотивший ее разбор своих диковинных инструментов, и подойдя к Николаю Ивановичу, слегка к нему наклонилась, ожидая дальнейших для нее указаний.

Эльвира кротко, но в то же время настойчиво посмотрела на Николая Ивановича и еле слышно прошелестела своим замечательным хриплым шепотом:
- Все готово, хозяин.
Николай Иванович не спеша воспользовался содержимым своей табакерки, с наслаждением потянулся, пожевав в задумчивости губами отрывисто произнес:
- А что? И начнем, пожалуй, голубушка. Когда-то же и до этого должно было дело у нас дойти.
- Отнеси его, — кивнул он в сторону постепенно приходящего в сознание Левона Суреновича.

Эльвира поклонилась, подошла к Левону Суреновичу, легко, словно бессмысленную пушинку взяла его на руки, и отправилась прочь из комнаты.
Николай Иванович еще немного посидел в кресле, затем уверенно поднялся, и препотешно взмахнув несколько раз руками, разминая затекшие после долго неподвижного сидения мышцы, сделал несколько не менее смешных приседаний, после чего подхватив лежащую на кресле тетрадку – покинул комнату.

Неспешно пройдя по длинному коридору, стены которого были сплошь увешаны старинными гравюрами малоизвестных живописцев различных школ и эпох, он, наконец, оказался у лестницы, ведущей в подвал, и, спустившись по ней, оказался, в свою очередь, у массивной, обитой железом дубовой двери. С довольно видимым усилием открыв ее и переступив высокий каменный порог, очутился в самом подвале, — просторном и мрачном, мрачном тем ужасным спокойствием неизбежности, что свершаются, быть может, лишь в раскрашенном до предела красками, воображении душевно больных.

В подвале, тем не менее, было жарко натоплено, он был хорошо освещен, развешанными по всему его периметру факелами, пламя которых бросало свой искаженно-игривый свет на каменные стены, без каких-либо признаков сколь-нибудь цивильной отделки.
В центре подвала стояло высокое, грубо сколоченное, но тем не менее чрезвычайно удобное, казалось сделанное специально для седалища Николая Ивановича, кресло, а прямо напротив него, примерно в отдалении пяти метров, возвышалась громоздкая, до самого шестиметрового потолка, конструкция, напоминающая средневековую многофункциональную дыбу.

На ней уже был подвешен Левон Суренович, полностью уже пришедший в сознание, с широко открытыми глазами, в которых читался животный ужас, и одновременно, неприятие реальности происходящего. В рот его был забит деревянный кляп, с застегнутыми на затылке кожаными ремешками.

Эльвира же находилась в дальнем углу подвала, где подле весело горящей жаровни, на длинном, плохо струганном, деревянном столе были разложены какие-то многочисленные железные предметы разных размеров и конфигураций, которые она и перебирала неспешно и деловито, с явным знанием того, для чего каждый из них предназначен. Она была полностью поглощена этим процессом, и, казалось, что он доставляет ей изрядное наслаждение.

Николай Иванович подошел тем временем к креслу и немного его подвинув, ближе к месту предполагаемых событий, уселся в него, устроившись как можно удобней, немного развалясь и вытянув ноги.
Затем он открыл принесенную с собою тетрадь на нужной странице, и задумчиво хмурясь, углубился в чтение.
Однако уже через несколько минут закончив это занятие, он приподнял немного правую руку и чуть слышно прищелкнул пальцами.
Эльвира кротко, но в то же время настойчиво посмотрела на Николая Ивановича и еле слышно прошелестела своим замечательным хриплым шепотом:
- Все готово, хозяин.
Николай Иванович не спеша воспользовался содержимым своей табакерки, с наслаждением потянулся, пожевав в задумчивости губами отрывисто произнес:
- А что? И начнем, пожалуй, голубушка. Когда-то же и до этого должно было дело у нас дойти.
- Отнеси его, — кивнул он в сторону постепенно приходящего в сознание Левона Суреновича.

Эльвира поклонилась, подошла к Левону Суреновичу, легко, словно бессмысленную пушинку взяла его на руки, и отправилась прочь из комнаты.
Николай Иванович еще немного посидел в кресле, затем уверенно поднялся, и препотешно взмахнув несколько раз руками, разминая затекшие после долго неподвижного сидения мышцы, сделал несколько не менее смешных приседаний, после чего подхватив лежащую на кресле тетрадку – покинул комнату.

Неспешно пройдя по длинному коридору, стены которого были сплошь увешаны старинными гравюрами малоизвестных живописцев различных школ и эпох, он, наконец, оказался у лестницы, ведущей в подвал, и, спустившись по ней, оказался, в свою очередь, у массивной, обитой железом дубовой двери. С довольно видимым усилием открыв ее и переступив высокий каменный порог, очутился в самом подвале, — просторном и мрачном, мрачном тем ужасным спокойствием неизбежности, что свершаются, быть может, лишь в раскрашенном до предела красками, воображении душевно больных.

В подвале, тем не менее, было жарко натоплено, он был хорошо освещен, развешанными по всему его периметру факелами, пламя которых бросало свой искаженно-игривый свет на каменные стены, без каких-либо признаков сколь-нибудь цивильной отделки.
В центре подвала стояло высокое, грубо сколоченное, но тем не менее чрезвычайно удобное, казалось сделанное специально для седалища Николая Ивановича, кресло, а прямо напротив него, примерно в отдалении пяти метров, возвышалась громоздкая, до самого шестиметрового потолка, конструкция, напоминающая средневековую многофункциональную дыбу.

На ней уже был подвешен Левон Суренович, полностью уже пришедший в сознание, с широко открытыми глазами, в которых читался животный ужас, и одновременно, неприятие реальности происходящего. В рот его был забит деревянный кляп, с застегнутыми на затылке кожаными ремешками.

Эльвира же находилась в дальнем углу подвала, где подле весело горящей жаровни, на длинном, плохо струганном, деревянном столе были разложены какие-то многочисленные железные предметы разных размеров и конфигураций, которые она и перебирала неспешно и деловито, с явным знанием того, для чего каждый из них предназначен. Она была полностью поглощена этим процессом, и, казалось, что он доставляет ей изрядное наслаждение.

Николай Иванович подошел тем временем к креслу и немного его подвинув, ближе к месту предполагаемых событий, уселся в него, устроившись как можно удобней, немного развалясь и вытянув ноги.
Затем он открыл принесенную с собою тетрадь на нужной странице, и задумчиво хмурясь, углубился в чтение.
Однако уже через несколько минут закончив это занятие, он приподнял немного правую руку и чуть слышно прищелкнул пальцами.
Эльвира тут же прекратила поглотивший ее разбор своих диковинных инструментов, и подойдя к Николаю Ивановичу, слегка к нему наклонилась, ожидая дальнейших для нее указаний.

Эльвира кротко, но в то же время настойчиво посмотрела на Николая Ивановича и еле слышно прошелестела своим замечательным хриплым шепотом:
- Все готово, хозяин.
Николай Иванович не спеша воспользовался содержимым своей табакерки, с наслаждением потянулся, пожевав в задумчивости губами отрывисто произнес:
- А что? И начнем, пожалуй, голубушка. Когда-то же и до этого должно было дело у нас дойти.
- Отнеси его, — кивнул он в сторону постепенно приходящего в сознание Левона Суреновича.

Эльвира поклонилась, подошла к Левону Суреновичу, легко, словно бессмысленную пушинку взяла его на руки, и отправилась прочь из комнаты.
Николай Иванович еще немного посидел в кресле, затем уверенно поднялся, и препотешно взмахнув несколько раз руками, разминая затекшие после долго неподвижного сидения мышцы, сделал несколько не менее смешных приседаний, после чего подхватив лежащую на кресле тетрадку – покинул комнату.

Неспешно пройдя по длинному коридору, стены которого были сплошь увешаны старинными гравюрами малоизвестных живописцев различных школ и эпох, он, наконец, оказался у лестницы, ведущей в подвал, и, спустившись по ней, оказался, в свою очередь, у массивной, обитой железом дубовой двери. С довольно видимым усилием открыв ее и переступив высокий каменный порог, очутился в самом подвале, — просторном и мрачном, мрачном тем ужасным спокойствием неизбежности, что свершаются, быть может, лишь в раскрашенном до предела красками, воображении душевно больных.

В подвале, тем не менее, было жарко натоплено, он был хорошо освещен, развешанными по всему его периметру факелами, пламя которых бросало свой искаженно-игривый свет на каменные стены, без каких-либо признаков сколь-нибудь цивильной отделки.
В центре подвала стояло высокое, грубо сколоченное, но тем не менее чрезвычайно удобное, казалось сделанное специально для седалища Николая Ивановича, кресло, а прямо напротив него, примерно в отдалении пяти метров, возвышалась громоздкая, до самого шестиметрового потолка, конструкция, напоминающая средневековую многофункциональную дыбу.

На ней уже был подвешен Левон Суренович, полностью уже пришедший в сознание, с широко открытыми глазами, в которых читался животный ужас, и одновременно, неприятие реальности происходящего. В рот его был забит деревянный кляп, с застегнутыми на затылке кожаными ремешками.

Эльвира же находилась в дальнем углу подвала, где подле весело горящей жаровни, на длинном, плохо струганном, деревянном столе были разложены какие-то многочисленные железные предметы разных размеров и конфигураций, которые она и перебирала неспешно и деловито, с явным знанием того, для чего каждый из них предназначен. Она была полностью поглощена этим процессом, и, казалось, что он доставляет ей изрядное наслаждение.

Николай Иванович подошел тем временем к креслу и немного его подвинув, ближе к месту предполагаемых событий, уселся в него, устроившись как можно удобней, немного развалясь и вытянув ноги.
Затем он открыл принесенную с собою тетрадь на нужной странице, и задумчиво хмурясь, углубился в чтение.
Однако уже через несколько минут закончив это занятие, он приподнял немного правую руку и чуть слышно прищелкнул пальцами.
Эльвира тут же прекратила поглотивший ее разбор своих диковинных инструментов, и подойдя к Николаю Ивановичу, слегка к нему наклонилась, ожидая дальнейших для нее указаний.
8. "Подарок возможности"


Николай Иванович небрежно махнул рукой, словно прогоняя надоедливую муху, и буднично произнес:

- Принеси-ка мне попить, детка. И ему, разумеется.

Эльвира принесла, заранее приготовленную, огромную амфору, заполненную до краев, и без усилий ее, наклонив, налила в бокал Николая Ивановича рубиновой жидкости, тягучей и прохладно – освежающей. Скорее всего, этот напиток имел еще и какие-то тонизирующие особенности, так как Николай Иванович, который с наслаждением выпил весь бокал целиком, изрядно взбодрился, и буквально засветился энергией.

- И нашему другу, и нашему другу, другу – другу, другу дорогому – скороговоркой радостно прокричал он.

Эльвира прошла в тот угол подвала, где располагался стол с инструментами, и извлекла из-под него цинковое ведро, заполненное прозрачной ключевой водой. Затем подошла к подвешенному на дыбе Левону Суреновичу, и хорошенько размахнувшись, окатила его с ног до головы. Левон Суренович тут же, насколько позволяли веревки и кляп, замотал головой, замычал, и задрыгал конечностями, ставший совершенно похожим на подготовленную для препарирования студентом медиком подопытную лягушку.

Николай Иванович усмехнулся, открыл тетрадь и начал читать вслух, не спеша, с достаточной интонацией и не наигранным увлечением, заядлого книголюба, совершенно случайно натолкнувшегося на что-либо интересное.


…Наручники он держал в руках, и явно не представлял, что ему нужно будет сделать в следующее мгновение.

Необъяснимая и глухая тревога охватило все его существо.

- Посади его на стул, пол холодный, простудится, — произнес один из подростков, и обезоруживающе, совершенно по-детски откровенно, улыбнулся, глядя на Иннокентия. Этот был, похоже, что самым веселым и непосредственным из компании.

Иннокентий убрал наручники в карман, поднял пленника и посадил его на стул, поддерживая за плечи. Пленник же замычал и открыл глаза.

Подросток с выжженным на лбу ругательством наклонил на бок голову и посмотрел на него, с выражением задумчивости и любопытства. Так смотрит ребенок на пойманного майского жука, раздумывая отпустить того или оторвав лапки сжечь на маленьком, специально приготовленном костерке.

- А ты с ним о чем-нибудь говорил? – спросил Иннокентия третий из подростков, до той поры не произнесший ни слова. Был он крупнее прочих, и, казался, наиболее угрюмым на фоне своих товарищей.

- Н-е-еет, — снова начав мучительно заикаться, ответил Иннокентий. – Я же го-о-оворил, что все делал так, как вы и сказали, сразу оглушил и сюда. Он и говорить-то не мог, ну как же ему говорить-то, если он без сознания был все время.

- Ну не знаю, тебе видней, как можно говорить, когда без сознания, — обиженно пробурчал угрюмый подросток. – Ты вот сейчас с нами-то говоришь, а в сознании ты или нет, наверно и сам не знаешь. Не знаешь ведь, правда? Только правду мне говори! – неожиданно резко прокричал он.

Иннокентий шарахнулся в сторону, выставив перед собой руки, как бы закрываясь от этого резко-пронзительного и истерично – беззащитного, полного неподдельного ужаса, крика. Именно так кричат дети, когда их убивают. Иннокентий, которому, пришлось побывать на войне, тут же распознал эту леденящую интонацию.



Николай Иванович вздохнув, отложил тетрадь, а затем, поднявшись с кресла, не спеша подошел почти вплотную к Левону Суреновичу.

Ну-с, батюшка, каково? – многозначительно спросил он и издевательски захихикал.

9. Исток
Ах, да, Эльвирушка, вытащи ему, кляп, а то он ничего путного нам не скажет. Писать не умеет, так хоть может говорить научили? И Николай Иванович вновь отвратительнейшим образом захихикал. Эльвира моментально развязала связанные на затылке Левона Суреновича тесемки, и вытащила кляп. Левон Суренович порывисто задышал, закашлялся, и, посмотрев прямо в глаза все также безмятежно хихикающему Николаю Ивановичу, - хрипло произнес - Почему же? Учили.
 - В свое время у нас был замечательный учитель риторики. Он мало того, что заставлял декламировать нас с камнями во рту, так еще и подогревал их немного на специальной сковородке, немного, но вполне достаточно, чтобы научиться выговаривать некоторые слова без ошибок.
- Что Вы собираетесь делать, Николай Иванович? Признаться, что я не ожидал от вас такого поворота событий. Полагаю, что 3000 грамм белой дамы – это тот наиболее приемлемый вариант, ради исполнения которого я здесь и вишу, как спелая вишня? Не слишком ли для одной табакерки?
Левон Суренович, буквально преобразился, несмотря на то, что руки его были вывернуты, суставы треснуты и поломаны, а лицо был разбито в кровь говорил он достаточно спокойно и четко, казалось бы прекрасно понимая и контролируя ситуацию.
- Как звали инструктора по риторике? – повторил свой вопрос Николай Иванович, и сделал незаметный жест Эльвире, которая продолжала с наслаждением заниматься своими инструментами, та моментально среагировав, взяла устрашающего вида изогнутые щипцы и подошла к Левону Суреновичу
- А Вы почитайте, Николай Иванович дальше, там не так уж много осталось, заодно и покритикуете стиль, да и мнение свое выскажите. Оно ох как дорого мне, поверьте.
Николай Иванович кивнул в знак согласия, открыл тетрадь, уселся в свое замечательное кресло и углубился в чтение.
10. Переменка.
…. Именно так кричат дети, когда их убивают. Иннокентий, которому, пришлось побывать на войне, тут же распознал эту леденящую интонацию. …
-Да, ладно, дядя, не бойся, сказал один из мальчиков и обезоруживающе улыбнулся. Он у нас раньше в хоре пел, вот и голос такой, да и нервы, сам понимаешь.
- Ты лучше скажи нам дядя Сергей, - обратился он к сидящему на стуле пленнику, каково это пионером быть? Только ты не смущайся, говори уж как есть, сейчас вроде за это уголовную ответственность отменили.
Пленник прокашлялся и начал повествование
«Для пионера реального мира, конечно, не существовало, как ни существовало, ни одной женщины, которая его любила, или хотя бы испытывала к нему эротическое влечение.  Да и сам никого не любил и ни к кому не тянулся, не контактировал и не занимался настольными играми, не лепил вратаря сборной СССР, и не ездил в Хатынь.
Этот холодный, мрачный и бесчувственный человек навсегда остался девственником. Пионерские принципы заменяли ему, свойственные его возрасту эротические фантазии, но, при этом он старался усугубить их, читая классиков, например, Островского, героев иных подобных романов, К примеру, Робинзон Крузо…
- Ну, довольно, дядя Сергей, мы все поняли, произнес подросток с выжженным ругательством.
- Сам вешаться будешь? Вот и виселица готова, он показал на вбитый в потолок массивный крюк с прикрепленной к нему удавкой. К виселице был пододвинут плохо струганный табурет.
- Сам, ответил пленник немного дрожащим голосом, а с ним, он указал на Иннокентия  - что? Он же людей убил больше чем слов в словаре Даля можно найти.
- А с ним ничего. Пусть идет, ответил все тот же подросток. Он в отличие от тебя сельским хозяйством, с последующим продолжением неадекватным не увлекался и Робинзона Крузо с Пятницей в одной хижине не разглядывал, на потолок вечерами глядя. А что он твой брат родной, так это-то тут причем? Сам понимать должен. На кострах ведь тоже не одних ведьм сжигали, а даже символ эпохи целой, да еще в детском возрасте, понимаешь.
 - Иди, по холодку, обратился он к Иннокентию, а то скоро дачники проснутся, пойдут по своим угодьям, да и на электричку не опоздай. Да и вот тебе пакетик небольшой, телефон, тебе позвонят, отдашь добрым людям. Ведь без них мы как без рук могли оказаться. Ты пакетик-то не вскрывай, добавил подросток с ехидной ухмылкой. Мало ли там чего.
Уже почти выбравшись из подвала, Иннокентий услышал своеобразный хрип повешенного, когда петля ломает шейные позвонки, а на месте экзекуции становится не очень приятно дышать.
- Действительно «по холодку оно лучше», подумал Иннокентий и направился к платформе, ожидающей первый поезд.
Скоро подошла электричка, и Иннокентий с удовольствием уселся в пустой вагон, прислонившись головой к стеклу, ощущая скорость и свежесть.

Николай Иванович отложил тетрадь, зарядился из табакерки и задумчиво посмотрел на Левона Суреновича.
- И это все, с недоумением спросил он?
- А вы хотели бы продолжения? Оно было бы неуместно. Тем более времени у нас мало, а за вами должок-с.
В этот момент Эльвира, до той поры стоящая рядом с Николаем Ивановичем, неожиданно резко схватила его за челюсть и голову, и, развернув их в разные, стороны в мгновение свернула ему шею. Николай Иванович даже не успел открыть рот. Тетрадь упала на пол одновременно с Николаем Ивановичем, а из табакерки просыпался розовый порошок.
- Левон Суренович, побледнел
- Эльвира тем временем сделала вид, что идет к своему столу, затем неожиданно повернулась к Левону Суреновичу и спросила своим хриплым шепотом:
- Сами номерочек дадите, или…
- Сам, сам, сам, конечно, записывай, запричитал совершенно перепуганный Левон Суренович и продиктовал телефон, который Эльвира несколько раз повторив, записал в книжку.
Затем она как бы в раздумье взяла огромный нож, более походивший на мачете, и срезала веревки с Левона Суреновича. Тот пронзительно застонав, упал на пол и судорожно затрясся.
- Ладно, живи, литератор, пиши, только поумней что-нибудь, а то, в следующей, раз вместо веревок жилы разрежу, да и думай с кем связываешься, не юноша ведь уже.
Затем она грациозно повернулась, неторопливо вышла из подвала, набирая на ходу цифры мобильного телефона.