15. Бывалый

Бывалый.
 
        1.
 
А на следующее утро, после завтрака, в палату №7 подселили ещё одного сердечника. Его перевели из реанимации.
Наверное, поэтому он всё время озирается, - будто убеждая себя в чём-то, - осторожно перебирает руками под одеялом, - хватается за грудь, - потирает глаза, - ощупывает и другие части тела.

Можно подумать, сердечник потерял что-то, - хотя и беглого взгляда хватало, чтобы определить – этот человек пожил, - и вряд ли его испугают какие-то там потери.

Уже старик – был он широк в костях, скуласт и весел.
Но веселость его не была дурашливой – от внутреннего страха, какой обычно её можно наблюдать у большинства весельчаков.

Это когда он заговорил, стало понятно, что человек он бывалый, - и за свою весёлость может ответить, - потому что доброго в его глазах было больше, чем ветра в поле.

Он, как и подобает искушённому человеку, быстро оценил перемену в своём, казалось, безнадёжном деле. А ещё через время, - чуть пообжившись, - поведал, изнывающим от безделия сердечникам историю, приключившуюся с ним ночью – в реанимационной.

Старик говорит безо всяких эмоций, – как будто специально демонстрируя усталость и непонимание того, - что, собственно, с ним произошло.

Понимаете, соль-фасоль, - я лежу, всего сковало, - не шелохнуться. Спать боюсь – боюсь откинуться.
Знаете, во сне всяко случается.

Бывалый неожиданно замолчал, не успев втянуть сердечников в свои переживания. Поэтому все сочли затянувшуюся паузу за внезапный конец повествования.
Но старик, минуты через две-три, вновь обратил внимание к себе глубоким и протяжным вздохом.

У меня так уже бывало, – проваливаешься в тар-та-ра-ры, и пишите письма – до востребования.

Он опять помолчал, как бы изнутри охмуряя сердечников, - потом сердито сглотнул пересохшим горлом, и нехотя продолжил.
Надо сказать, бывало и посмешнее, кхе-хе, но тут – тут другое…

Вновь пауза.
Седые кучковатые волосы на его груди вздымаются и опускаются, – так волны прибоя разбрасывают седые пряди по прибрежным камням, - а потом, собирают морскую соль обратно в море.
Косматые брови старика удивлённо двигаются, выдавая напряжение внутренней мысли, - тогда как крупный вздёрнутый нос недоверчиво принюхивается к местной атмосфере.

Вжав голову в подушку, старик прислушивается к больничным шумам, - и сердечники невольно тоже прислушиваются непонятно к чему.
Седая крупная голова его походит на кусок скалы, отколовшейся от горной гряды и скатившейся куда-то на край земли – в больничные покои.

Вобщим, они мне там чего-то под кожу впрыснули, - и я откинулся. Старик почистил горло.
А когда очнулся – вот тут и началось…
Мать моя родная, – не пойму, – вроде пыхтят, – ну, понимаете?!
Аж со свистом.
Во, думаю, дают.
Нашли место – супостаты.
Тут человек, можно сказать, умирает, - в смысле, кони отбрасывает, – а этим нипочем – знай, соль-фасоль раскатывают!

Естественно, сердечники, даже если и делали вид больничной занятости, - разом сосредоточились вниманием на старике.
Да, этот человек точно заглядывал за край, - поэтому все обитатели палаты №7 со смешанными чувствами изучают острыми взглядами бывалого.

В каком смысле раскатывают… э-э-э фасоль?
Живо поинтересовался кто-то.

Ты, батя, чего-то переволновался, видать, а-а?
Поддержали острый интерес к теме с другого края.

Да нет, - мне чего, - но орут благим матом…- забрало, похоже, ту, что в халатике белом…
Она сверху, значит… 
Мне того не видать, – они по полу соль-фасоль рассыпали – кувыркаются…

Мужчины седьмой палаты недоверчиво глядят на бывалого, но не одёргивают – всё равно делать нечего.

Не, думаю, погнал старик дальше, так дело не пойдёт: при живом, покуда, как при мебели бессловесной, - да чтобы ваньку валять!?
А вота вам, старик неубедительно показал всем дулю.
Короче, решил я голос подать, - мол имею контроль над ситуацией.

Но меня свинцом надысь накачали, язык не слушается – утюг утюгом. Лежу и посвистываю, точно от перегрева.

Не очень и хотел, батя, мешать этим-то, а-а-а?
Подыграли мужики.

Не, я глаза скосил, насколько мог, принимая игру новых своих товарищей, продолжал бывалый, надо же, думаю, на прицел взять мазуриков энтих.
Но, в кочерыжку и в соль с фасолью, - никак не охватить ту панораму действий.

Спину белую медсёстрину вижу, - ровно поплавок на крутой волне, - а тот ногами только другает из под неё – по полу, значит, куролесят.
Ну, целый анекдот. А дышут-то: в голос… во как.

Бывалый ещё глубже вдавил голову в подушку, – взгляд его будто пристреливался к какой-то невидимой цели на потолке, - обрамлённом лепным фризом.
Руки, перевитыми кореньями, лежат поверх одеяла, - а широко раскрытые кисти вздрагивают, точно желваки на скулах.

Художник тоже уставился на потолок, - да и другие сердечники чистили взглядами синюшные просторы, – лица у всех были сосредоточены – ржавый развод в углу потолка разгуливал воображение.

Старик перевёл взгляд вниз, как бы на полу отыскивая своих зарвавшихся ночных соседей, - будто под чьей-то койкой могли спрятаться те шалуны. Мужики тоже шарят глазами по полу.

Дух мой, конечно, сказать, поскучнел, - под сердцем кошки скребут, - а сам чую: те - в азарте.
Продолжил нехотя бывалый.
Во, мужики: крутой кавалер попался нашей медицинской сестре милосердия – лупит, значит, он её из всех калибров и без устали, - как Пётра Первый шведов под Нарвой…

Меня даже завидки взяли.
Не сказать, чтобы я своим содержанием обижен был, - но чужой… э-э-э, прихват, - всегда надежней кажется.

Бывалый задумчиво посмотрел в окно: солнце с трудом пробивается сквозь рваньё туч, - неясные тени лениво ползают по стенам палаты, - что тебе тараканы.

По коридорам вдруг шумнула усталость – дело к обеду.
 
2.
 
Чего, бать, дальше-то?

А чего-чего, - я это дело уже кончиком чую, – тьфу ты, в соль-фасоль. Копчиком, значит, соображаю, смутился бывалый.
У голубцов этих сейчас помпея начнётся, - они такие откровенные стали, - ну, хоть пятки им щекочи – не поймут, даже не огрызнутся.

Они как моя Марфа в полнолуние: в себе пропали.
Бывалый мечтательно зажмурился, – нет, тута мешать людям грех.

Так чего эти-то?
Подал голос ближайший сосед художника.
Что они – так и гоняли… голубей... целую ночь?

Лицо соседа кирпично налилось, - а голос повис обмокшим вафельным полотенцем в изголовье кровати, так и не долетев до бывалого.

Ты, не томи, отец, давай дальше.
Поддержали законное любопытство краснолицего.

Во, я и говорю, охотно взялся разъяснять старик, это же у них метода такая…
Курс лечения, значит, - чтобы из упадочных опять людей в строй возвращать.

Старик полежал молча с закрытыми глазами некоторое время, давая мужикам срок созреть.
Он отвернул голову к стене, стараясь по удивленной тишине сообразить: прижилось ли его сообщение.
Потом, чуть оборотясь, приподнялся на локте.

Но в палате №7 обиженно сопело недоверие – сердечники явно были не готовы к такому повороту.

Внезапно в палату впорхнула медсестра, - но под прицельными взглядами мужчин быстренько щебетнула что-то про обход, - и тут же соскользнула в дверную прорубь – точно уклеечка сорвалась с крючка…
Художник даже не успел разглядеть: розовое у неё под халатиком или голубое.

А потом мужики загалдели разом.
Старик выждал, когда первая накипь недоверия сама вылилась через край, -  и, не спеша, стал пояснять.

Так чего особенного?
Не стоит медицина на месте – ищет людям пользу оказать.
Чего ж тут супротив медицины?
На затраты идут?
Да!
Так ведь шутка сказать – смерть любовию попрать!

Старик резал словами, словно шашкой лозу рубил.
А сами судите, - они этой эротикой, - за здорово живёшь, - да по тоске сердечной!
Ага, ядрён корень, - женской учёностью, так сказать, по нашей упадочности!

И что – целую ночь?
Опять подал сырой голос сосед художника.

А хоть бы и целую ночь!
Вспылил бывалый.
Эта вам не семечки лузгать, - что посля первого стакана губа не плюётся.

Во, откомарил!
Это же удумать?
Сыпалось с разных сторон.

Целую ночь!?
Не, батя, - тут ты перегнул палку.

А сколько надо – в этом деле завсегда социализма, парировал старик.
А пока в строй симулянтов не поставят.
Там свой расклад, - государственный: чего от тебя толку от мёртвого – им живой человек нужен. Такая метода.

Да кто ж, отец, тебе про методу такую рассказал?
Подошёл к старику верзилистый мужчина и отдуловато уставился на него не мигая.

Чо меня пальцем наковыряли? Я и сам с усам. Тут же кто не въедет, - тут каждый смекнёт – это жа и ежу понятно…

Но одутловатый взгляд фотокорреспондента, – а в палате все знали, что верзилистый работал в городской газете, – буквально слепил старика фотовспышкой. И тот осёкся, отыскивая более убедительные аргументы в пользу любовной методы.

Ладно, Максимыч, оставь батю, пусть дело говорит, – кто виноват, что тебя завтра выписывают.

Мужики весело загыкали и верзилистый отошёл от старика, прислушиваясь к такому переменчивому настроению в палате.

А бывалый, добродушно глядя ему вслед, пропел сочувственной скороговоркой: э-э-х, голова два уха, - такую микстуру прописывают не кому попадя, - а с умом – вот на тебя и не хватило.

Хорошо, пусть будет по твоему, согласился фотограф, тебе этой микстуры отвалили?

Мужики с интересом разглядывают старика, прикидывая, что же пережил он ночью?

Бывалый что-то пробурчал и отвернулся к стене, - что означало: да пошли вы, в соль-фасоль и кочерыжку.
 
3.
 
Да-а, – мечтательно подал голос сосед художника, - и его лицо вздрогнуло кирпичёвым загаром, - прав батя – не стоит медицина на месте.

Конечно, передразнил краснолицего фотограф, прямо копошатся денно и нощно.
Это ж надо закрутить – эротикой по реаниматикам!
Во, класс – последний писк медицины.

Мне так очень даже, ввязался в разговор хозяин сети торговых точек.
Я вам как предприниматель скажу: дело это стоящее – это, господа мужчины, хороший бизнес, - и если на это мероприятие посмотреть с обратной стороны, - то можно реанимировать не только отдельных граждан, - а в масштабах города, - если угодно, - даже всей страны, - а может и того круче!

В кратчайший срок надо запускать на промышленную основу батькин метод.
Судите сами, - под добротный проект взять ссуду, - реклама, - с десяток-другой поворотливых ребят, - и через год вы не узнаете наше брошенное на произвол судьбы-мачехи царство.
Точно говорю, - туристический бизнес наложить на батькин курс лечения – эффект гарантирую.
Реанимация города на совершенно новейшей культурной основе – Лас-Вегас, как минимум…

Да, ну вас, в самом деле, как маленькие…
Фотограф шумно уселся на койку и стал взбивать подушку.
Он хотел ещё что-то добавить, - но с шумом же плюхнул подушку на место и завалился раздраженно на всю длину кровати, - завернув руки под голову.

Старик, напротив, привстал, чтобы лучше видеть бизнесмена.
Не скажу за поголовный курс – э-э-э, в масштабах города, - или, там, всей страны, - но кхе-хе, лучше один раз укусить, чем сто раз глазами прошамкать…

Нет, это маразм какой-то, не дал договорить старику фотограф, разве можно говорить об этом всерьез.

Что вы прицепились к человеку, – дайте ему, наконец, слово сказать.
Неуверенно проговорил краснолицый, - и посмотрел на художника.
Тот пожал плечами.
 
                4.
 
В палату №7, вперемежку с сомнениями, вкатилось разгорячённое чувство глубокого осмысления.
Как-то вдруг навалилась на сердечников немедицинская тишина.
Даже уличный шум будто стих. 

Неожиданно распахнулась дверь и в палату быстро вошла Саломея в сопровождении накрахмаленных снежинок.
Саломея пробежала взглядом поверх коек, - задержалась понимающей улыбкой на художнике, - и направилась к бывалому.
Но… остановилась резко…
Будто уловила в напряженной тишине привкус тяжёлых мужских раздумий.

Мужчины прячут глаза – каждый нашёл какое-то занятие.

Ни слова не произнеся, - Саломея развернулась и устремилась вон из палаты. Снежинки всколыхнулись растерянно, - и подхватились вслед за Саломеей.

Блин, чего это она?
Проводил взглядом убегающую Саломею бывалый.
Вот так всегда: чуть до меня очередь доходит – жди непрухи.
Старик ухмыльнулся.

Сколько бывало: с бодуна стоишь в очереди за пивом, - на последнем издыхании, –  трубы лопаются, - вот уже рядом… ща-а-с-с, холодненького…
Соль-фасоль, - ха-ара-а-шо-о. А эта шалава кричит, чтобы отваливали, - дескать, пиво кончилось… Ха-ара-о-шо-о.

Художника, видать, сморило от наэлектризованных разговоров сердечников и он уснул.
Снилось что-то путанное, но когда проснулся, запомнилось ощущение полета – над морем.

Он лежит с закрытыми глазами и пытается вспомнить переживания человека, оставшегося во сне, - и, наверное, продолжающего всё ещё лететь над морем, - в какое-то иное измерение судьбы.
А когда открыл глаза, - то первое, что увидел через больничное окно – это уплывающее ввысь небо.

По небу разметались рваные кусочки облаков, - а солнце уже освещало другую сторону больничного комплекса.
Потом он заметил испарину на стёклах – видать, всерьез разобрало сердечников.

Так ты чего, всю жизнь на стройке так и оттарабанил?
Спрашивал бизнесмен нового подселенца.

А что, почитай, после войны, как меня свербовали ихнии брехалы, – так и лопатюсь.
Отвечал бывалый.

Художник удивился стойкости старика – ведь с утра, как его подселили, старик всё говорит и говорит.

Боится заснуть, подумал он, боится во сне отойти.

Выходит, ты весь город восстановил – от разрухи?
Удивился фотограф.
Это, батя, надо на заметку взять, - я из тебя материалец сбацаю, а-а?  Как ты на это?

Так чего тут газетошного? Подумаешь, дел? Да теперь и не принято об этом говорить.
Щас всё больше подлостью человеческой спешат мир удивить, - так что, милок, ты в другом месте поищи, - за что тебе деньги платют.
Я теперь, вроде, как оккупант.

Но после неловкой паузы, старик всё же продолжил воспоминания.
Ну, поднимал  я Кренгольм, - ещё с немцами пленными поднимал, - потом фриц-капутов амнистировали. А мы, тутошния, так и колымим по сей день.
Нам никто амнистии не выписал, - разве, теперь – не пойми-разбери.
Что говорить, поработали - знать, пора и на скотобойню, кто выжить умудрился после всей этой ихней социализмы.

Я и на центральном городе был – там тоже поднимал.
Что говорить: вмсесте с немцами рушили, - вместе с ними город из руин вытягивали…
Ведь эти канальи, - когда сматывали удочки – рвали всё, куда руки достанут…

Вона, под Германом Длинным, - не так давно, между прочим, - ихнего добра нашли. Будь спок – разворотило бы…

Да-а, порушили Нарву.
Согласился фотограф.

Ты, вона, мил человек, - возьми своё интервью у соседа моего – он ведь освобождал город от немца…
Он, сосед, значит, Владимир Сергеевич, рассказывает, как они город-то долбили.

Немец уже смылся, порушив, что силёнок хватило, - а наши уже по пустому городу лупят со всех калибров, - лупят…
Нет, ты у соседа спроси, – он ведь в эстонском корпусе был, – они вторым эшелоном стояли под Нарвой, – их работа такая была – артиллерия.
Сосед-то плачет, когда вспоминает, – он же родом местный, – вот история у человека…
А я что-о – мастерок-лопата.

Да, конечно, надо… с соседом.
Опять согласился фотограф.

И что вы всё копаетесь в старье.
Неожиданно взорвался хозяин торговых точек.
Кому теперь какое дело: кто и что разорил!
Сейчас надо жить, – сейчас разруха похуже, чем после той войны!
Тогда всё понятно было: врага согнали – будем работать и дело пойдет! 

Бизнесмен яростными глазами смотрит на фотографа и всё прихлопывает, налившейся тяжёлой уверенностью ладошкой, какую-то невидимую тлю на тумбочке.

Я могу поднять город, - я могу дать работу сотням работяг, – а вот вам! Обложили суки…
А вы, брехалы газетные, - раньше под комуняк стелились – теперь под националов.

Э-э-э, так, паря, тебе никакого сердца не хватит, старик успокаивающе смотрит на бизнесмена. Так тебе и метод ихней – полюбовный – что козе рояля…

Жись длинная, чего зря артиллерить, – работай, и вся недолга.
Подумаешь, какой хрен там маячит: чингиз ли, - комуняки ли – царствие им небесное…
Прости мя за словоблудие.
Али антанта, на местном ворье настоянная…

Не может быть у путёвого человека сладу ни с одной ихней конторой, - всегда так будет: они и мы.
То есть, рвачи по жизни и люд задушевный, - который к работе сердцем расположен.
По мне работа, - ежели в радость,-  в любовь – так чего еще надо?
А? Мил человек?

Знаешь, отец, лучше не сыпь на рану…

Бизнесмен резко соскочил с койки и вылетел из палаты.
 
5.
 
Фотограф проводил хозяина торговых точек отдуловатым взглядом, - и, почесав затылок, спросил у старика.
А как ты, отец, к строительному делу-то прикипел?
До войны ты чем занимался?

Что до войны?
Я тогда малым ещё был. Хотя арифметику эту – строительство – ещё с детства постиг, - соль-фасоль.
Дом наш на спуске стоял, на краю – близ  Пскова, - у самой реки. 
Так мне вода, может, знакомее, чем иному колыбельная песня.
А как подрос мала, тогда уж и к красоте работящей потянулся.
Отцу помогал, и вообще …

В коридоре хлопнуло что-то, будто лестница упала на пол, но никто даже не посмотрел в сторону двери.

Э-эх, когда это было, старик мечтательно вздохнул, а как сейчас перед глазами наша церковь… Радуги по небу синему пускает.
Вот, с мальства я и ухватил эту красоту, - на глазок ухватил, - потом чутьё к пропорции возникло.
А ведь всё наше дело, братки – в пропорции…
То есть чувство меры – оно и есть абсолютная истина.

Если ты к мере   приладишь там разные фифти-мифти – это как бабе брови подкрасить, ма-ра-фет навести, стиль принять – тогда твоя архитектура выдержит испытание и судом людским, - и временем.

В нашем, строительном деле  нельзя потерять чувствительность к естеству, к природе.
Не той, что из башки кучерявится, - какой всю теперешнюю Нарву застроили, - а той, что из души выхода просит.

Э-э-х, какой город испоганили – недоноски…
Ведь Нарву спасти можно было, - но такая злая воля начальствующих людишек: вместо красоты – обложить бараками…
А-а, что теперь пузыри пускать.

Без понимания душевного, вообще ничего путевого не сладить.
Такой закон первейший.
Красота – эта праздник души – эта понятие к жизни.

У меня такой осадок остался на всю жизнь, - вначале от песен колыбельных, - а уж потом от ласк жёниных – добрый осадок…
Что говорить, так и повелось на всю жизнь: радостным сердцем работу ладить...

А за так – против красоты ломаться – себе ж в убыток.
Отсюда много препятствий было у меня и с начальством, - и вобще, – соль её в маковку ети!

Только скажу вам, братки, по чести: не для начальства живёт человек, - а чтобы  с душой ладить.
Так что, выкорчевал я из ума, какие тараканы тогда – при социализме – у меня перед глазами свербили.
Тоже самое и про нынешних тараканов скажу: мы с энтим народом насекомым, похоже, завсегда жить будем в соседстве, - по закону подлости, - но в параллельном касании – и не более.

А на своей половине я твердый порядок установил, - поэтому нету этим насекомым интересу шкурного в моей жизни.
У меня не на ихнем понимании земля процветает…

Да и вобще, - что за базар дамский:  будто мы с вами одним днём мазаны.
История, хоть и не моего кругозора, - а штука правильная – всяк сверчок сядет на свой шесток.

Так что они, тараканы эти, сами на себя управу поимеют – в хозтоваре – и не очень дорого… Тараканьи титьки называется.

Ладно, батя, тараканам оставь тараканье, а нам лучше про курс свой эротический доскажи. Чем там дело-то кончилось?
Ты ведь так и не признался: дали тебе микстуру?

Фотограф смотрит на старика насмешливо и одновременно с опаской.
Честное слово интересно… Я бы этот метод изучил фотографически.

Язык у тебя – мозги вкривь.
С чего-то вскинулся на фотографа сосед художника.

Так знать хочется, прописали ему курс лечения, или как?
Отмахнулся фотограф от краснолицего.

Тебе уже не пропишут – это как пить дать.
Ввязался в разговор, молчавший до сих пор капитан – мужчина лет сорока-пятидесяти.
Все называли его капитаном, потому что ему единственному из сердечников разрешили вместо больничной пижамы носить тельняшку, - что категорически возбранялось местным уставом.

Капитан привстал, - поискал ногами тапочки, - закатал рукава тельняшки и угрожающе блеснул лысиной на фотографа.
Брови капитана взметнулись ломаными крыльями вверх, - и, казалось, сейчас прозвучит команда: Полундра, мать, вашу!

А мне что, пусть хоть действительно всему городу прописывают батину методу, - я даже наоборот, – я руками и ногами проголосую.
Отшутился фотограф и примирительно засмеялся.

Хватит, вам, мужики, давай, батя, говори. Не мешайте человеку.
Послышались голоса сердечников с разных сторон.

Да чего говорить-то?
Метода как метода.
Другое дело, - чтобы эту методу поднять, – тут вся секретность миссии – в смышленой микстуре.
Неохотно откликнулся бывалый.

Нет уж, бать, ты кончай огороды городить – гони правду-матку.
Поддержал мужиковый интерес древний дед, - лежавший в уголочке и как будто бы дремавший.

Во, сынок сыскался, бывалый удивлённо уставился на деда. Тебе-то, сынуля, никакая подъёмная микстура не поможет… а-а? Али ещё могёшь?

Тьфу на тебя, охальник.
Обиделся дед.
 
7.
 
Дверь отворилась, и в палату вошёл улыбающийся бизнесмен.

Что, господа сердцееды, - всё батю пытаете?
Врежь им, батя, - скажи всё как есть.

А что есть-то – одни круговерти, - одни загадки гадают.
Буркнул фотограф и посмотрел на капитана.

Какие загадки?
Не согласился бывалый.
Тот доходяга-то, ну, что медсёстрин персонал изводил до женского сознания, - он же совсем никчемушный был – полный караул. А тут силу демонстрирует – что тебе Красная Армия на день Победы. 

Вот я и думаю: как такой, извиняюсь, медицинский отросток, может честную женщину поощрять цельну ночь?
Тут без допингу дела не поднять.
Значит, впрыснули мужику под кожу стоячего лекарству!
Вот как я их микстуру смышленую на промокашку вывел.

Мужчины на койках зашевелились – все смотрят выжидательно на старика.

А что?!
Развеселился фотограф.
Знаете, мне это определенно нравится, - может они стоячего лекарства и на дом прописывают?

Капитан пожевал глубокими морщинами лоб, но ничего не сказал, а только встал с кровати и направился к окну, – полукруг его ослепительной лысины ловит зайчики последних лучей уходящего дня…
Мужики одобрительно шумят…

Бывалый догадался: сейчас его слово!

Вот такие пироги, товарищи мужчины, - всё дело, оказывается, в правильном подходе.
Значит, прикинул я кой-чего к носу, - то есть верно момент рассчитал, - и только тогда спросил у сестры милосердной, - хошь, и неловко в это дело встревать во время сложнейшей операции по спасению человечества.
Мол, милая, -  культурно так подъехал, - мне бы, говорю, тоже неплохо стоячего вколоть, - а тама гуляйте себе, - что я – малограмотный что ли?

Старик подыгрывал мужикам, - но и те, как будто играли, - а может и всерьёз приценивались к батиному методу, надеясь на чудо.

Смеялись все.
Каждому на свой манер представлялось, как подкатывался старик к медсестре, - каждый мог насладиться пикантной ситуацией, от которой бывалого до сих пор заметно поколачивало.

Фотограф хлопал себя по отвислым бокам и, не разжимая рта, гы-гы-кал, искоса поглядывая то на капитана, то на старика.
Краснолицый тормошил художника за рукав пижамы, не находя слов выразить свой восторг…

Художник ещё не видел своих соседей такими естественными, - они походили на мужиков в бане, на полоке, - где березовый парной дух уравнивает мужские судьбы, - где нет места амбициям, - где пробивается в людях наивная детская чистота, которой и делятся между собой истинные парильщики, - и души друг другу отмывают простым человеческим участием.

Художник задохнулся от необыкновенно доброго чувства к этим мужикам, пожирателям своих сердец, - таким неравнодушным к жизни.

Капитан, ухватясь руками за подоконник, смущённо смеялся вместе со всеми, - и детские его глаза искрились каким-то большим признанием.
Древний дед по совиному гукал в своём углу и откашливался.
Сосед художника уже сполз на пол и раскачивался из стороны в сторону, тоненько попискивая.
Мужчины понимающе переглядывались – все смеялись…

Я же говорю, пытался пробиться сквозь смех невозмутимый старик – он превосходно играл роль – ппш-ш-ш один идёт из меня, - и тот на цыпочках…

Давай-давай, батя...
Задыхаясь от смеха, прошамкал фотограф.

Эти-то не кумекают в моём направлении – уважают друг дружку…
Бывалый помолчал – дал возможность успокоиться мужчинам.

Да-а, так вот…
Рассказчик прокашлялся.
Тут-то я и догадался, что лекарству мне ещё давеча вкачали, - как только в их апартаменты доставили. Просто лекарства эта замедленного действия – она постепенно забирает.

Тут, думаю, всё у них по уму, - значит надо терпеть, - значит срок мой стоячий ещё не созрел.

Мужики подвывают.
Верзилистый фотограф тоже съехал на пол, и колотит ногой по дужке кровати, - грузный его живот мелко трясётся от утробного смеха, - слёзы льются из глаз, – он уже весь раскинулся на полу и, раскачиваясь с боку на бок, - ухает – вырывает из живота диковинные звуки.

Бизнесмен пытается выговорить какие-то слова, - плечи его трясутся, - он давится смехом, - широко разевает рот, перекатывая нечленоразборчивые выдохи.

Дву-дву-жильна-а-я - микх-х-сту-ур-ра… Двуж-и-ильная, зараза… хо-хо-хо…

Старик с сочувственной улыбкой глядит на сердечников и размеренно ведёт свой словесный корабль через взрывные рифы смеха.

Конечно, докторам виднее, говорит он, когда на меня методу запускать, - только, ведь, и под лежачий камень вода не течет. 
Всё же я решил ждать и внутри себя спрашивать: а не проклёвывается ли где червяк тот – микстура смышленая?

Незаметно как-то о жизни стал думать. Марфу чёй-то вспомнил.
Ещё подумал: вот бы её на мою помпею пригласить. А то, как понедельники – так вместя, - а воскресения, выходит, - поврозь?
Обидно стало мне за мою старуху…
 
8.
 
Мужики смеются пуще прежнего, - но скоро поугасли, глядя на посерьезневшего вдруг старика.

Ну, ладно, отец, - поди, и Марфе припрятано чего на чёрный день, а-а?
Не удержался бизнесмен.
Уважь народ-то. Чем дело кончилось?  Ухватил ты свою фортуну?

Конечно, нам со старухой другой расклад выходит, как будто извиняясь в чём-то перед невидимой Марфой, несколько растерянно признался старик.
Это же казённая метода, соображать надо, – другая лекарства горькая, но раз велено её под языком держать, по курсу лечения – мы не против.
Да и вобще, раз попался сюда – лежи и не дёргайся – жди своей участи.

Ну, ну, отец, - не томи, - чего дальше-то было?
Мужики устало улыбаются, - но всем хочется знать, что же выпало старику.

Да-а-а, ворвались...
Как-то неожиданно повернул бывалый тему разговора на другую сторону – на убыль.

Куда?
Раздались голоса.

А в апартаменты ихнии – в реанимацию полюбовную…
Что тебе псы цепные…

Накрыли моих голубцов, только вьётся…
Всё, думаю, - тут-то и кранты ихнему лечению пришли, - как и положено, - по закону подлости. Раз моя очередь подоспела – всё в ажуре будет. Что-то у них там сломается, кончится…

Не, отец, это не серьезно, – неужели на тебе эксперимент закончился?
Не унимаются сердечники.

А хрена их поймешь.
Доктора как ворвались в любовное помещение, так сразу промеж себя ругаться стали.
А я как раз и приехал: чую, забирает меня микстура, - с одной стороны в сон потащило, - а с другой – глаз на глаз налезает.

Я всё их диспозицию хочу надыбать, - понять хочу, чё они такой шум подняли?
Может, сосед мой, что сестру любовную неугомонством своим мучил, время лечебное перебрал?

А потом как шибанет меня мысля: а что если они меня под наркозом пытать будут?
Ведь к методе тоже привычка нужна… 
Одним словом, не заметил я, как отключился…
Будто лампочка внутри перегорела.

Обошли, выходит, тебя в такой момент?
Посочувствовал фотограф. Так и всё?

А-а-а, дальше совсем не интересно…
Старик повернулся на бок. Теперь он мог наблюдать волнение мужиков в упор.
Вспоминать – только настроение портить – себе и людям.

Говори, ладно уж, прокатили тебя, значит, с методой?
Бизнесмен подошел к старику. Умыли, канальи?

Умыли – это ты в самую точку. Ещё и как…
Вспоминать не хочется.
Просто обидно...

Похоже, старику и самому хотелось выговориться, чтобы облегчить душу от какого-то запретного знания, - поэтому он не стал дожидаться дальнейших уговоров, а поспешил высказаться, - пока опять, по закону подлости, что-то или кто-то не помешает ему снять с души груз.

Что говорить, виновато продолжил он рассказ, чую, значит, у меня всё изнутря кипит. То есть ноги, внизу – спят, - а вот начиная с причинного места – уже вулканит – по первому разряду.
Разобрало меня к тому времени – прямо на все сто, а может и больше. 

Эта лекарства, наконец, очнулась, расползлась по организму. По животу, стал быть, амурчики скачут, - а внутрях…
Боюсь прислушиваться.
Корень мой – ого-го, газорезкой горит. Щас-с имущество казённое спалит, - цельный вулкан во мне буянит, - гуднем гудит – выхода просит.
Я сам себя испугался.
А  эти, там, бранятся, - и не в мою пользу – чую…
Всё, думаю, сорвусь я сейчас с лежака и сомневаюсь, что меня за так возьмут. Меня теперь от методы не оторвать. Я поверил в их полюбовный курс и мне нужна моя медработница, - в соль-фасоль! Довели меня басурманы!

Я может и нецензурно бы заговорил, да язык к нёбу прилип – не отодрать.
Вот и стал я ноги с койки спускать, чтобы своё силой взять, - если у них на мне экономия наметилась, - если вдруг закончилось правильное лечение.

Но не тут-то было: амурчики какие-то шалые вдруг всей стаей-то в  глазья мои и залетели. Я так и повалился назад – в бессознанку.
Только нет такой управы, чтобы я добровольно, а хош, и бессознательно, - от правильного лечения отказался.

Вот, значит, голову-то я кой-как оторвал от подушки, - чтобы показать моим супостатам, - мол, не сдаюсь, на их произвол. А тут у меня уже под лопаткой совсем замутило – точно кошки в самое сердце нагадили.

Я ещё краем глаза уследил, что того доходягу из под сестры милосердной извлекли и на тележку погрузили…
А потом у меня в глазах тошнотики забегали – свет застили…

Ещё слышу, будто сестричка рыдает. Потом нашатырём дыхнуло. Видать, сонного меня всё же брать будут.
Так я подумал …
 
9.
 
Бывалый отвернулся к стене и натянул до самых ушей одеяло.
Мужики терпеливо переглядываются, улыбаются.

Бать, не выдержал бизнесмен, ты бы уж досказал, а-а…
Не хорошо на ночь глядя мужикам с такой загадкой спать ложиться. Будь снисходительнее к людям – я тебя от всей честной компании прошу.

Да, отец, ты поясни.
Всполошились и другие мужики.

Старик откинул одеяло. Осторожно перевернулся на спину.

Вниз доходягу увезли, чего тут пояснять…
В подвал…
К энтим – к полным жмурикам – подчистую списали.

А меня без лишних слов тоже на тележку погрузили и к вам – в седьмую палату. На прохождение курса лечения.
Так что примите мужики меня на довольствие.
Мне, выходит, ещё с вами по одному курсу рулить.

Назначай капитан мне должность на корабле – пропорционально моим возможностям

А с тем-то что? С доходягой? Он же целую ночь…
Встав с кровати, и направляясь к старику, спросил краснолицый и сконфуженно обернулся назад, - надеясь на одобрение и поддержку художника.
Художник в ответ глупо улыбнулся.

Помер.

Ну, ты, батя, загнул.
Капитан нервно поскрёб через тельняшку литую грудь.

Фотограф вскочил с кровати и решительно направился к старику, - но, споткнувшись о холодный взгляд капитана, и сокрушенно размахивая руками, гневно выпалил: ну, ни хрена себе?
Как это – помер?
Так чего ты нам заливал тут…
Да это же бедлам натуральный. Полный разбой?
Кафка какой-то. Никакого реализма…

Фотограф старался не смотреть на капитана, но как-то видел скалистый полосатый торс моряка.
Он будто впервые увидел и удивился крейсерскому размаху грудной клетки этого молчуна.

Да-а-а, закрутил ты, батя, со своей методой, – вот и возьми тут под такое дело ссуду – город реанимировать…
Разглядывая  пальцы ног, выдавил многозначительно бизнесмен.
Действительно, прав наш газетчик: никакого реализма.
Разве может человек жить в такой бредятине…

Он тоже вскочил с койки. Но не убежал, как прошлый раз из палаты, - а бессмысленно ягозил глазами по лицам сердечников.

Да такая жизнь противна самому человеческому существованию.
Запальчиво выкрикнул он.
Что бы ни задумал для пользы дела – всё лажа.
Сам мир – лажа.
Одна сплошная лажа.
 
10.
 
Мужчины виновато прячут глаза друг от друга.

Капитан подошёл к обескураженному бизнесмену, - похлопал но плечу. Давай, братан, держись – рано тебе ещё вёсла сушить.
Сказал негромко.

Так, так…
А чего же он нам тут толковал тогда?
Чего там медсестра…
Озираясь на сердечников, плаксиво взвился краснолицый.

Мужчины осуждающе уставились на подселенца.
 
А его откачивали, говорил старик оправдываясь, и пожимая плечами, удар у него сердечный случился.
Сестра милосердная, на себя удар и приняла.
Она его откачивала, - да не откачала – вот и вся метода…
Просто на полу удобнее откачивать…

Тьфу на тебя – на ночь глядя…
Сердито прошамкал в своём углу древний дед и надолго закашлялся.

Мужчины растерянно лыбятся. Стараются не встречаться взглядами. Молчат.

В коридоре кто-то прошлёпал гулко тапочками.

Что-то там обещают на завтра?
Вдруг услышал художник далёкий и неестественный голос соседа, интересующегося метеосводкой.

Краснолицый выжидательно смотрит на художника, показывая глазами на чёрные кроны деревьев за окном.

Художник быстро взглянул поверх опечаленных надвигающимися сумерками деревьев. Небо полыхало вишнёвыми разливами вечерних садов.

Что ж, завтра на выписку.
Он сорвался мысленно в мастерскую. Захотелось заварить крепкого чаю, - да перекурить это дело…

За окном благоухало терпкой июльской усталостью, – далекие мелкие тучки переспелыми ягодинами свисают с близкого неба, - золотясь огненными бликами.

Просто древнерусский живописец одними касаниями нанес пробела на икону Божьей Матери.
Просто под пристальным взглядом художника мазки мастера наполнились  изнутри созревающим соком вишни.

Сколько вишневой крови потребовалось иконописцу, чтобы осветить этот закат?
Подумал художник.
Сколько боли в плащанице твоей, Матерь Мира?
Есть ли предел твоему терпению, Икона Нарвская?

Кто знает, чуть слышно ответил художник соседу, ожидавшему прогноза погоды на завтра, - кто знает.

Молча смотрит он на иконный лик Божьей Матери – молчит нарвское небо.

Но где-то вверху и справа появилась светлая точка, – она быстро приближается, разрастаясь в огненную линию.
Тот человек, из сна, кажется, прорвал пространство мира, - упакованного в эту обездоленную действительность.

Ну, так чего там дают на завтра?
Услышал художник тревожный голос соседа.

Нормально – кровавый закат, как поцелуй Мэрилин Монро – к дождю, похоже.

1991  год, Нарва.