Марьяна, главы с 36 по 40

                36

Марьяна торопилась. Ей казалось, что торопилась, а на самом деле она с трудом преодолевала снежную дорогу. Мысли путались, обрывались и снова соединялись в трех мучительных словах: что с Вилькой? Если ее позвали на встречу с ним, то хотели или разжалобить его, чтобы он при встрече с матерью расслабился и обо всем рассказал, или убить ее, родившую и воспитавшую такого сына. Что с того, что он не подрывал поезда? Главное для палачей - схватить любого, и убить: меньше будет партизан и им сочувствующих. Видели, что двое убегали от поезда, значит, они и подложили мину,  и  их надо казнить, притом, самой страшной смертью.

Вот и станция. Холодок подступил к сердцу, словно кто льда туда подложил. Обессиленная Марьяна давно бы упала в глубокий снег и осталась там умирать, если бы не Вилька. И чувство боязни за него толкало ее вперед.

Вскоре она подошла к полицейской управе, но подняться на ступеньки не смогла.  Прислонясь к перилам, тяжело дышала, прихватив зубами посиневшие холодные губы.

Кто бы ей помог? Не сделает больше ни одного шага: ни вперед, ни назад. Так и стояла, обхватив намертво деревянную перекладину.

Наконец, скрипнула дверь: на крыльце появился полицай. Он узнал Марьяну, приходившую сюда не раз, схватил ее за шиворот и втащил в коридор. Она не упиралась: покорно позволила подлецу толкать себя и лишь со страхом думала о встрече с сыном. Фашистский холуй  со злостью  пнул ногой дверь справа и толкнул совсем обессиленную женщину в спину.

Ничего не разобрать Марьяне: полутемная длинная комната, под самым потолком тускло горит маленькая лампочка, а от сигаретного дыма можно задохнуться.

Она вздрогнула. Кто там в дальнем углу? Никак не разобрать: то ли света мало, то ли дыма много... А, может, глаза не хотели видеть?

... Держись, Марьяна! Тебя ждет слишком тяжелое зрелище. Собери все свои силы и волю, чтобы выстоять, чтобы не разорвалось твое материнское сердце. Соберись и держись! Ты ведь настоящая Мать!.. Ты обязана все увидеть и узнать... Увидеть и не умереть!

Марьяна повела глазами: вроде пустая комната. Но почему она дрожит вся? И ноги приросли к полу и не позволяют пройти вон туда, за стол, заваленный железками. А пройти надо... Вот туда... В тот мрачный угол...

Она сделала несколько шагов, уперлась рукой, чтобы не упасть, в эти железки и подняла отяжелевшие веки: в самом углу комнаты, на стуле, опираясь о стенку, чтобы не свалиться,  обвис Вилька. Лицо его было в крови и искажено болью, а вместо глаз зияли две глубокие раны.

Марьяна  открыла рот,  схватила удушливый воздух, странно всхлипнула и, качнувшись вперед, без единого слова свалилась на пол.

Вилька шевельнулся: он уловил родной запах, много раз слышанный еще с пеленок и распашонок. Здесь мама...  Да, это она...

- М-ма-а-а... - еле шевельнул распухшими губами, напряженно вслушиваясь в тишину. - М-ма-а-а-а...

Никто ему не ответил. Он протянул руки:
- М-ма-а-ма-а-а...

Марьяна лежала без движений. Подавленный зов вдруг всколыхнул ее до глубины, вырвал из беспамятства и заставил очнуться. Она хотела встать, но не было на это сил, пыталась что-то понять, но не могла. Снова к ней донесся тот же странный, точно умирающий голос. Чей он? Будто свой, будто родной и в то же время подбитый, неживой, с потустороннего света.

А голос продолжал ее звать. Она хотела откликнуться, силилась что-то сказать, но не могла: горло сдавило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Хотела выйти из той черноты, в которую свалилась, словно в яму, но кто-то придавил ее непосильной тяжестью и не давал возможности подняться.

А из угла ее снова позвали. Марьяна открыла глаза и с трудом подняла голову: впереди чьи-то ноги. Они в крови... Ей зачем-то надо непременно доползти к ним и обнять... Обнять и не отпускать до самой смерти.

Опираясь на руки, чуть подтащила свое непослушное тело, посмотрела: нет, не достать до них... И она еще раз подтянулась, смутно сознавая, что больше не одолеет ни одного сантиметра.

"Вот они, ноженьки... Во-о-от..." - Протянула к ним руки и тут же уткнулась в лужу сыновней крови.

- М-ма-а-ма-а-а...  - У Вильки больше не хватило сил сказать еще хоть одно слово, и он снова обвис у стенки, густо забрызганной кровью...

                37

Обессиленную Марьяну выволокли на улицу два дюжих гестаповца и бросили у самого крыльца в снег.

Она не помнила, она не знала, сколько пролежала в холодном сугробе. Открыла глаза лишь тогда, когда незнакомый немец, что-то бормоча себе под нос, стал поднимать ее. Ноги не слушались, и как только немец отпускал руки, она снова падала в глубокий снег и уже не пыталась шевелиться: ей очень хотелось умереть, хотелось замерзнуть, но, напрягая силы, рассуждала: а Вилька как? Что он будет делать без глаз и без нее?

От этой мысли встрепенулась всем телом и, опираясь на руки, усиленно пыталась встать на ноги. Рядом с ней был немец. Кто он, добрый и бесстрашный? Не побоялся помочь ей. А вдруг выйдут на крыльцо палачи и увидят его? Не пощадят...

Марьяна кое-как поднялась и руками схватилась за перила. Она сейчас отдышится, немного наберется сил, чтобы взобраться на крыльцо, и пойдет к Вильке. От него больше не уйдет. Пусть пытают ее. Она отдаст себя на растерзание, на все мучения, только бы его больше не тронули. Будет просить и умолять фашистов, докажет, что сын не подрывал поезда, что...

И услышала Вилькин крик. Он доносился из-за закрытых дверей.

Марьяна рванулась вперед, но смогла преодолеть лишь одну ступеньку и свалилась. Отчаянный крик повторился.

- Пощади-и-те-е-е сы-ы-на-а... - еле ворочала затвердевшими губами Марьяна и, теряя сознание, медленно сползла в снежный сугроб .


                38

Савелий Иванович набирал в котелок чистый пушистый снег. От постоянного голода сосало под ложечкой, а в его полотняной котомке ни крошки еды. Еще вчера утром похлебал полтарелки затирки из отрубей, а вечером сжевал горсть ячменных зерен. Чем поужинает сегодня? Растопит на плите снег, нальет в кружку кипяток и уставится в окно. Чего ждать сегодня? А через несколько дней?

Фашисты отступали. Фронт каждый день приближался к Горищам. Люди волновались  и втайне готовились к встрече своих освободителей.

Оккупанты вели себя уже не как хозяева, а как жестокие временщики: нещадно грабили людей, отнимая самое последнее, что еще не забрали, убивали все живое, поджигали избы, сараи. Никто их уже не тушил: у людей на это не было сил.

Он, Савелий Иванович, дотянет кое-как до прихода своих, а потом сразу же уйдет с передовыми частями  добивать гитлеровцев на их же земле, в их доме, откуда они пришли на чужую землю, нанеся ей столько ран и обид. Ничего, что он стар. В руках оружие держать может. Не сидел он сложа руки. Хоть и не хотел, но работал на станции сторожем. Партизанам нужен был здесь глаз да уши. И он передавал им ценные сведения, распространял листовки, которые получал от Вильки, подслушивал разговоры полицаев. Выходит, что и его вроде бы небольшие дела приблизят недалекую победу над супостатом.

Холодное вечернее солнце, зацепившись за верхушки сосны, стояло над горизонтом. Вот-вот оно присядет на далекую темную полоску земли, чтобы немного передохнуть, а затем медленно уйдет за нее. Высокие густые ели в белых  одеждах выстроились с обеих сторон железной дороги и защищали ее от снежных заносов. Такими они были и до войны - он их знает наперечет. Здесь, в Горищах, родился, здесь вырос и женился.

Савелий Иванович настороженно посмотрел на самую высокую среди соседок ель: сегодня под ней полицаи что-то копали. Лютый с пронизывающим ветром мороз, мерзлая земля, а они вдвоем ковырялись почти полдня. Это место ему хорошо было видно из окна. И костер разожгли. Что они там забыли? Что выкапывали? Или закапывали?..

Котелок был набит снегом доверху. Савелий Иванович снял ладонью часть снега, разогнулся и тут же услышал резкий окрик: "Партизан! Шнель, шнель!" Он повернул голову в ту сторону и обомлел: по тропинке мимо елей шли гитлеровцы с автоматами наперевес, а впереди них еле тащились Вилька и Женя.

- О боже, боже! - застонал нутром и в одно мгновение обмяк, медленно соображая: - Парнишек ведут туда, под ель...

Немцы были уже совсем близко. Савелий Иванович видит их лица, видит и ребят: Женя одной рукой поддерживал обессиленного друга, а тот еле передвигал ноги.

Савелий Иванович покачнулся и облокотился о красную кирпичную стену. Ему показалось, что водонапорная башня, под которой он стоял, сдвинулась с места и угрожающе закачалась и что он сам вот-вот упадет на землю и застынет в большом снегу. Не выдержит его старое сердце, остановится, оборвется сама жизнь. Он захватил губами из котелка полный рот снега и глотал его, остужая горло и душу.

Вилька и Женя шли медленно. Не торопились и гитлеровцы, держа наготове автоматы. Их было трое. Вот они поравнялись с водонапорной башней... С ним...

... Ну, делай же что-то, Савелий Иванович! Не стой истуканом! Зови на помощь людей! Бей гадов! Хоть одного убей! Ты же любишь этих мальчишек, и они любят тебя... Делай же что-то, старый партизан!..

Придавливая худыми валенками снег, Савелий Иванович попятился за выступ башни. Он все понял: ребят ведут к яме, вырытой сегодня на его глазах. И еще понял, что ничем помочь им не сможет, и от бессилия слабел всем телом и разумом, словно его самого, изуродованного и искалеченного, вели к тому месту, что чернело на белом свежем снегу. Пусть бы его вели! Пусть бы его закопали, а не мальчишек...

Через минуту он уже ненавидел себя за свою слабость и за то, что не напал на одного из троих фашистов и не задавил его своими руками.

« Ах, гады! - еле размыкал губы. - Ах, звери! - и, боясь застонать и тем самым обнаружить себя, снова набил рот снегом,  обжигая холодом зубы и горло. - Ах, душегубы! Палачи!» - и слезы ползли в его жидкую бороденку.

Промерзая на холодном ветру до костей, Савелий Иванович не сдвинулся с места: он смотрел в спины удаляющихся подростков и плакал...

Увидев перед собой вырытую могилу, Женя побледнел.

- Здесь яма, Вилечка... - произнес одеревенело.. - Нас закопают... Сейчас... - и заплакал, прижавшись к слепому другу...

... Беги же туда, Савелий Иванович! Беги к ребятишкам, которых встречал и кормил последними лепешками, которых любил, как сыновей, не имея своих детей. Возьми камень, кирпич или полено и убей хоть одного зверя! Убей даже ценою собственной жизни! Беги, чтобы им легче было умирать...

Не размыкая губ, Савелий Иванович прощался с масловскими подростками.

...О родная земля! Ты сейчас примешь  под свой кров замечательных юношей. До войны они здесь катались на лыжах, рассыпая вокруг смех; летом сгребали сено и складывали в стога; осенью выбирали картофель и сажали деревья. Ты помнишь это и примешь их, как добрых и честных сыновей своих. Прикрой же их теплее и поплачь... Поплачь, земля, ведь это твои дети...

Савелий Иванович задубел на морозе, но не сделал ни единого шага. Не мог он его сделать, став свидетелем страшной трагедии.

- Партизан, капут! - твердил один из гестаповцев, открыв щербатый рот и шевеля автоматом. - Алес капут!

Другой, взяв из-под ели лопату, оставленную полицаями, толкнул мальчишек к яме.

- Мы не виноваты... Отпустите нас... - Женя вцепился рукой за шинель фашиста. - Не закапывайте нас...

- Женя, - позвал Вилька, хотя тот был рядом. - Что здесь?
 
- Яма... Нас убьют сейчас... Закопают...

Палачи - один лопатой, другой прикладом автомата - столкнули мальчишек в яму.
Получив сильный удар в грудь, Вилька не шевелился, а Женя вдруг высунулся из ямы и, хватая сапоги гитлеровца, закричал:

- Не убивайте нас, дяденька... Не закапывайте... Мы не подрывали поезда... Пощадите-е-е... Мы жить хотим... Мы...

Фашист поднял ногу - и тяжелый кованый сапог угодил в Женькино лицо: из разбитого носа и губ брызнула кровь. Рыжекудрая голова тут же скрылась за кучей мерзлых комьев земли и снега.

Савелий Иванович съежился, будто сам получил тяжелый удар, и, опираясь спиной о кирпичную кладку и теряя силы, сполз в снег. Он не слышал ни единого выстрела: масловских подростков гестаповцы закопали в землю живыми.

Уже и палачи прошли мимо, жестикулируя руками, и поезд прогромыхал на запад, а он сидел, не шевелясь, и в его промерзлой бороденке блестели сосульки слез.

                39

"Где ты, сыночек? Как терпишь свою боль? Выдержишь ли все мучения? Ты рос, как веточка, здоровым и крепким, любил жизнь, школу, учителей; любил трудиться и помогать другим: и старым и малым, и своим и чужим. Все пророчили тебе славное будущее. И вдруг в твое детство ворвалась война. Ты не смирился с другой жизнью, похожей на рабство, и стал протестовать. По-своему, как мог... Боялась я за тебя всегда...

Где ты сейчас, мой мальчик? Как живешь без глаз, без солнца? Позволяют ли тебе палачи хоть немного поспать? Дают ли пищу, воду?  Позвали ли врача?.."

Согнувшись пополам, Марьяна сидела у окна. Ничто ее не трогало: ни голод, ни остуженная  изба, ни лед в ведре. Павлина Сидоркина накормила больную свекровь, а Дашу взяла к себе. Заставила выпить полстакана мутной похлебки и ее. Она смирилась: выпила, чтобы завтра были силы идти к Вильке. Она будет просить всех, кого увидит, оставить сыну жизнь. Будет умолять негодяев и подлецов, чтобы они отдали ей дитя, пусть слепое и искалеченное. Она всю свою жизнь будет с ним, с Вилькой: научит его ходить без поводыря сначала во дворе, затем он будет знать дорогу до калитки и обратно. Потом и проезжую часть изучат. Времени хватит. А вернется с фронта Илья, уедут к себе домой. Там Вилька знает во дворе каждый кустик и камешек. Весной распустится под окном белая сирень, а под ней - скамеечка. Он сядет на солнышке и будет отдыхать, слушая ее украинские песни, которые так любит. И сам подтянет, как бывало... Потом она сорвет самую пышную сиреневую веточку, поднесет к его лицу: сначала он потрогает ее руками, затем понюхает, втянет в себя ее аромат - и улыбнется красивой белозубой улыбкой... И будут они...»

В окно постучали.
Марьяна прислушалась.
Стук повторился.

- Кто бы это? - с трудом соображала, не в силах подняться и подойти к двери. - Уже     поздно. Темно...

Стук настойчиво звал ее открыть дверь. Марьяна положила пиджак на стол, поднялась, откинула защелку: на пороге стоял Савелий Иванович.

- Что случилось? Что? - всполошилась Марьяна. - С Вилькой что-то? С ним? - и застыла, ожидая ответа.

- В избу зайдем... - Нетвердо ступая ногами, Савелий Иванович пропустил Марьяну вперед и зашел на кухню. - Сядь, голубко, сядь. Поговорить надо... Сообщить... - и замолчал, туго соображая, как начать нелегкий разговор.

На столе тускло горела лампа. Старик опустился на табуретку, снял потертую кроличью шапку и, теребя ее в руках, молчал.

- Иваныч. С чем пришли так поздно? Говорите же! - умоляла Марьяна и чувствовала, что в дом пришло горе.

- Я пришел... Я должен сказать... - выдавливал он слова и видел, как Марьяна напряглась и подалась в его сторону, словно готовилась напасть на него  и вырвать признание силой. - Сегодня под вечер... - Савелий Иванович готов был сам провалиться сквозь землю прежде, чем сообщить ей такую печальную весть. - Это самое... Я их видел...

- Вильку видели? - побелевшими губами спросила Марьяна, думая о том, что детей, наверное, увезли из Горищ, а старику трудно об этом сказать. - Что же вы молчите?

- Видел их последний путь... - Он с трудом произносил тяжелые, как кирпичи, слова и боялся ими убить эту несчастную женщину. - Видел сам... О боже праведный!

- Чей путь? Что вы такое говорите? - ничего не понимая, допытывалась Марьяна, не в силах сообразить, что же ей только что сказал этот добрый старый человек. - Детей видели? Говорите же!

- Их закопали... Там, под елью... - доносилось до нее издалека, словно из-под земли. - Я прямо оттуда к вам... Нет их, ребятишек... Нет...

Марьяна странно взмахнула рукой, описав круг, и тут же согнулась, будто на нее враз повесили огромную тяжесть, затем качнулась к печке, опрокинув старую табуретку, но на ногах устояла, прижавшись к стенке. Она смотрела на Савелия Ивановича отсутствующими глазами и уже не узнавала его.

Пришел в себя первым старик. Он поднялся, положил шапку на табуретку, поискал  глазами ведро и, пробив кружкой лед в нем, зачерпнул немного воды. Посмотрел на Марьяну и поспешно поднес к ее посиневшим губам кружку:

- Выпей, голубушка, выпей. Сразу полегчает. - И лил ей в рот ледяную воду, но она сбегала на ее фуфайку и валенки, образуя на полу лужу. - Глотни же, милая, хоть разок, - просил и видел, что ни одна капля воды не попала ей в рот.

- Пойдем, Иваныч... Пойдем к нему... - произнесла вдруг Марьяна, распрямляясь. Она была похожа на смертельно раненую птицу. - Прямо сейчас...

- К кому? - не сразу понял он, а когда взглянул ей в лицо, тут же догадался. - Но... но... Поздно уже...

- К сыну пойдем... к Вильке... И к Жене... - уже тверже и решительнее потребовала она и подошла к двери, которая вела в сенцы.

- Платок надобно повязать, - робко произнес Савелий Иванович, соображая, куда же  они пойдут в ночь.

Марьяна послушно сняла с гвоздя теплый клетчатый платок и накинула на голову.

- Куды ж ты, донечко, на ночь глядючи? - всполошилась Анна Тимофеевна, наблюдая за невесткой. Она слышала весь разговор и сдерживала в себе крик, чтобы не напугать еще больше Марьяну. - Повремени немного, Марьянушка. Почекай до завтрева. Застынешь на таком морозе. Вьюга вон як плаче, словно дытя... - И застонала, прикрыв рот немощной рукой.

Скрипнула дверь, выходящая па крыльцо. От снега на улице было не очень темно. Марьяна и Савелий Иванович шли по пустынной дороге, ведущей на станцию. Тут только старый человек вспомнил, что без разрешения оставил свой пост сторожа, и уже думал, что его ждут там полицаи, а то и немцы, и арестуют, как только он вернется. Пытать будут, чтобы сознался: куда ходил так поздно, что делал? Не к партизанам ли?

Мела поземка, скрывая их в своей круговерти. Впереди шла Марьяна, не разбирая дороги. О чем думала она, преодолевая снежные заносы и сильный ветер, бьющий ей в лицо? Пока дорога  еще просматривалась: до самого вечера ее чистили те немногие масловцы, которых насильно выгнали на работу немцы и которые могли еще держать в руках лопаты.

Марьяна торопилась. Она готова была пройти, а то и проползти полземли, а то и всю землю, до того самого последнего метра, который привел бы ее к месту, где палачи умертвили детей; шла и в душе, в самой ее глубинке, не верила страшной вести: вдруг закопали не Вильку и Женю, а кого-то другого, а старому человеку померещилось, что это были именно они. Он же не был с ними рядом, а смотрел из-под укрытия, и глаза у него плохие... Перепутал  старый, не доглядел...

Дорога сокращалась. Впереди уже темнели в белых одеждах большие лохматые ели.

- Может, завтра сюды прийдем? - несмело предложил Савелий Иванович, пытаясь оттянуть тяжелые минуты, которые неумолимо приближались. - Ту ель, под которой их закопали, я заприметил: она почти насупротив башни, где я сторожую.
 
Марьяна будто и не слышала его слов.
 
Старик прилагал много усилий, чтобы не отстать от нее.

  "И откуда берутся у этой хрупкой женщины силы? - недоумевал, задыхаясь от ходьбы по глубокому снегу. Тянул ноги, тяжело дышал и все больше страшился того момента, когда приведет Марьяну на место невиданной трагедии. - О боже, боже! Заступись за нее и дай силы ей!.."

- Подождем немного, - обратился к ней. - Мы уже подходим. Вон тама... - и указал  рукой на стену темнеющих впереди елей. - Только плакать не надо. Могут услышать. Разной сволочи тут навалом. Погибнешь ведь сама.

Марьяна будто не слышала его слов и с трудом прокладывала дорогу в большом рыхлом снегу.

-- Мы зайдем со стороны поля, - шепнул старик, поспешая за ней, чтобы в самую трудную минуту поддержать ее, не дать упасть, не дать умереть.

Подчиняясь лишь материнскому инстинкту, Марьяна тащилась из последних сил к той ели, на которую только что указал старик. В лицо бил резкий ветер с колючим снегом, словно пытался ее остановить; мерзли без рукавиц руки, но она ничего не ощущала. Вдруг налетел особенно сильный порыв ветра, ударил вокруг, завыл, срывая верхний, еще не слежавшийся пласт снега. Савелий Иванович сделал шаг шире и пошел рядом с Марьяной, поддерживая ее за локоть, и ощущал дрожь во всем ее теле.

"Не дойдет, - тревожно думал, прислушиваясь к ее тяжелому прерывистому дыханию. - Не хватит сил. А ведь самое страшное там, впереди."

Марьяна не сопротивлялась, когда он поддерживал ее под руку, покорилась доброму человеку и с трудом преодолевала последние, самые трудные, метры дороги.

Темные деревья, прикиданные снегом, выросли перед глазами. Савелий Иванович почувствовал, как в его руках дернулась Марьяна и стала как бы тяжелее.

- Подождем маленько, - снова предложил, намереваясь остановиться под одинокой березой. - Чуть-чуть... Подыши, голубушка, и поищи в себе силы... - Он наклонился, набрал в руку горсть снега и поднес к ее губам. - Охладись... Наберись мужества... - и сам набирался его, чтобы дойти этих несколько оставшихся метров.

- Пойдем же... Скорее - услышал в ответ ее странный голос, потрясший его до основания. Взяв покрепче ее под руку, повел дальше. - Вон высокая ель... Под нею они... -  и Марьяна тут же повисла на нем, загребая непослушными ногами снег.

Савелий Иванович обеими руками подхватил ее под мышки и помог сделать еще несколько, самых последних, шагов.

- Вон холмик... Это я набросал, чтобы... - Он не понял, каким образом Марьяна выскользнула из его рук и упала. Хватая ртом воздух, прислонился к еловым веткам и сквозь наплывающие слезы видел, как она без единого звука потянула к ели темное, распластанное на снегу свое тело.

"Сейчас закричит, - приходя в себя, со страхом подумал старик, ощущая за спиной холодок. - Завоет по-бабьи на всю округу. Прибегут гитлеровцы или полицаи и убьют ее и его. Не выдержит... Закричит..."

Но Марьяна не кричала, лишь остервенело разбрасывала руками в стороны груды мерзлой земли, прикиданные снегом.

"Что же она делает? - не на шутку всполошился Савелий Иванович. - Не сошла ли с ума? Господи ты мой! Она ведь хочет откопать детей".

Сделав несколько шагов, наклонился над Марьяной и, торопясь, зашептал:

- Голубушка, остепенись... - Он хватал ее за окоченевшие руки, вырывал мерзлые комья и отбрасывал их подальше. - Остепенись... Они уже мертвые... Теперь поздно...

Вокруг мела пурга и,  тревожно завывая,  налетал резкий январский ветер, кружа легким пушистым снегом.

Продолжение: http://www.proza.ru/2010/04/20/277