Мой папа - остарбайтер

  Собственно, отца у меня уже нет. Он умер в 73 года, прикованный тяжким недугом к постели. Всю жизнь он был очень динамичным, резким и решительным человеком с эмоциональным, взрывным характером , от диких проявлений которого я в свои 16 лет под первым же серьезным и благовидным предлогом  -  учиться  -  навсегда оставил дом.  Любил ли его вообще кто-нибудь? Ответом могло бы быть рождение меня и моего брата, не считая шести абортов моих несостоявшихся братиков и сестричек, которых в то нелегкое время, видит  Бог, не было возможности ни выходить, ни прокормить. Однако, будем искренни - наверное, не всегда стоит ставить знак равенства между рождением детей и подразумевающейся любовью в том участвующей до слез дорогой мне пары. По окончанию войны мой бравый, быстрый в движениях и чувствах отец был одним из немногих парней своего села, вернувшихся живым с дымящихся смертью военных дорог. Обнаружив существование семнадцатилетней, судя по пожелтевшему семейному фото, очень даже привлекательной девушки, он ее уже никогда не отпускал, даже в сельский клуб в президиум на депутатские собрания, куда ее как передовую колхозную звеньевую выбрали. Ее общественно- политическая  деятельность разом пресеклась ударом крепкой ноги в клубную дверь, которую он, в припадке ревности, вышиб, чтобы навсегда забрать к себе в собственность колхозную рабыню, от зари до зари трудившуюся там не за деньги, а за жалкие палочки трудодней.  Мамина семья, состоявшая немного- немало из 12 человек, ощутимого сопротивления не оказала . Отец, на волне зарождавшегося послевоенного индустриального возрождения, завербовался, как тогда выражались, на стройку,  переезжая и меняя районы, области, съемные углы и пьяные общаги, пока не родились мы  -  я и мой старший, с детства всегда не по годам очень серьезный брат - вечная благодарность моим родителям за две подаренные жизни, которые легко в те непростые годы могли бы не случиться.
 Потом появилась первая наша семейная комната, затем мама у местных властей отмолила вторую, что позволило нам, наконец, ощутить свою от всего мира отдельность и  только тогда началось личное мое ослепительно яркое, теплое, ни с чем потом не сравнимое детство, в котором взахлеб было  искренних чувств от волшебной новизны ежедневных миллионноликих  впечатлений  и открытий. Никогда не было только одного  -  сердечно-нежных отношений  между папой и мамой, но в избытке зато проявлялось домашнее тиранство всегда хмурого, как туча, отца, из последних сил кормившего и одевавшего свой  семейный выводок, не подозревавший, что у кого-то бывает и иначе. Не слыша от близких и одного ласкового слова, я не умел их и вымолвить и только сейчас, под черный занавес, заставил, насилуя себя, звать единственных моих папой и мамой.   
  Итожа свою семейную историю, я вдруг пронзительно понял, отчего отец ушел так непоправимо-скоротечно. Он умер, нет, он погиб, задохнувшись в своей тяжкой хворобе от нелюбви - да любил ли его вообще кто-нибудь? В их личном на двоих многолетне  напряженном диалоге наступил момент, когда супругом об колено еще девчонкой  сломанная мама вдруг навсегда отказала в близости ему, постылому, ему, небритому, вонючему, старому - имела право! Но больше прав оказалось у природы, за преступления любви задавившей миллионы отвергнутых самцов короткой железной цепью всего в три звена : простатит, аденома, рак... Прошли годы, но я помню, как будто это было вчера : бесконечное хлопанье дверью туалета  -  каждые две- три минуты, днями и ночами, шла из него, как сама жизнь, не остановимая ничем стариковская ядреная моча. Он, как мог, боролся за шанс сохранить нам свой последний, достойный памяти близких образ, но, не выдерживая последнего своего сражения, вне самоконтроля засыпал, начав младенчески - круг замыкался - ходить под себя. Это стало началом конца  -  мой такой сильный, упрямый, всегда уверенный в себе старикан стремительно деградировал, по уши утопая в собственном дерьме. И мама, понимая, что надеяться на помощь разлетевшихся по свету сыновей не приходится, с головой погрузилась в больничный уход за ослабевшим, исхудавшим до костяка, обессиленным, нелюбимым, но дорогим - потому что единственным  - существом. Я прилетел из далекого Питера, пытаясь помочь сначала участием врачей, но однажды худой, мосластый хирург-онколог, мельком взглянув на больного, быстро написал диагноз и на выходе, чуть  за отцом прикрылась дверь, тихо произнес  - "Когда понадобятся сильные болеутоляющие, зайдете ко мне."                Я не верил, я часами листал медицинские учебники и справочники возможных и невозможных  рецептов, я, конечно, нашел массу вернейших средств от коварной, сушившей тело аденомы, но как-то однажды взял темную, страшную, из вены отца, кровь и отвез ее на тестирование в лабораторию. Тест показал рак. Потрясенный, я новыми силами взялся за всевозможные  источники и оказалось, что существует единственный официальный способ лечения  -  облучением и химиотерапией в областном онкоцентре, где, по слухам, неухоженными  пластами лежит, едва живой, готовый к погребению, безнадежно страдающий бесхозный человеческий материал. Я на коленях, как блудный сын, мыл отцу ноги в тазу с горячей, насыщенной хвойным отваром  воде, массировал экзотические китайские точки и точечки акупрессуры, ответственные за боль и болезнь... Надежду, не покидавшую  меня, крепила обросшая легендами методика целителя Шевченко, вынудившая поить больного водкой, смешанной с маслом, что, конечно, гасило в тень чуть теплившиеся огоньки его восприятия. И все же я находил окна короткого с ним общения и как- то однажды, после долгих моих уговоров и доверительных, неведомых нам ранее  фраз, он поднялся и, поддерживаемый  мною, вышел - худой, бледный дохляк и скелетина, на весеннюю солнечную мартовскую улицу. И мы пошли неспешно кружить по уютно выметенным улочкам рабочего поселка, где прошла большая часть его жизни и мое далекое, не очень сытое, но волшебное детство, подаренное мне моими дорогими родными- чужими родителями.  Мы говорили, наконец, на равных  -  на холодных глазах вплотную к лицу придвинувшейся смерти.
   И оказалось вдруг, что скучная заурядная жизнь моего незнакомого отца могла меня впечатлить. Тринадцатилетним он был угнан в Германию из далекого украинского, не обойденного войной села. Приученный с детства к черной, нелегкой деревенской работе, он и здесь, пригодившись, выживал при скотине и фермерском немаленьком поле. А хозяин, грузный  немец, отягощенный сердцем и диабетом, всегда недовольный, зло покрикивал на пацана, жавшегося  по углам большого, добротного и холодного дома. 
   Его единственным блюдом была ежедневная битая алюминиевая миска с капустой и брюквой. Старая немецкая овчарка, по-свойски валявшаяся посреди тщательно выметенного двора, никогда не знала и десятой части тех мук голода, испытываемых по вечерам  его молодым, жадно требующим белков для роста телом.  Иногда, таясь от нависшего черной тенью отца  и молчаливой, серой, как моль, матери,  ему подбрасывала кусок хлеба хозяйская, затурканная отчимом,  двенадцатилетняя дочь - длинный нелепый подросток с белесыми, широко распахнутыми светлыми глазами. Эти тронутые печалью глаза искрились улыбкой только когда он, давясь, ел с ее рук щедрое, с барского стола, подношение.
   А однажды, когда он, замордованный нескончаемыми работами в поле, лежал ничком  в углу деревянной пристройки рядом с хлевом, она, таясь от всех, проскользнула к нему с мокрым и опухшим от слез лицом. Развернув  торопливо  бумажный пакет с едой, она достала из кармана плоскую флягу со шнапсом и, не слушая его протестов, смеясь, насильно залила ему в рот первый его в жизни алкоголь.  А потом, когда тяжкий хмель закружил и затуманил им сознание, сорвала через голову свое легкое платье, обняв его, маленького раба, крепко, сколько было сил.  А когда все кончилось, он увидел следы побоев на ее худом, едва оформившимся чашечками грудей теле, коснулся и погладил эту болью отдающую синеву. В ответ на его вопросительный взгляд она коротко кивнула в сторону господского дома и он сразу понял  -  это все отчим. И как-то, спустя полгода его пребывания, в день, когда хозяйка отсутствовала, отправившись за шмутками в город, он стал невольным свидетелем сцены, навсегда отпечатавшейся в его юном, не совсем готовом к мерзостям жизни мозгу:  лысый, жирный, с кривоватыми паучьими лапами отчим, улучив момент, зажал свою, входящую в сок, падчерицу в ее маленькой, заставленной куклами спальне и, задавив ее крик, жадно и хищно  овладел ребенком, как женщиной. Славянскому мальчику, на шум и стон осторожно заглянувшему в окошко, он молча показал свой увесистый, покрытый  шерстью, кулак. Этой же ночью,  сунув в рваный карман горбушку немецкого хлеба, он бежал от зверья домой, на далекую родину Украину. Сумев достигнув ближайшей станции, он раздвинул щель вагона товарняка, предположительно - он глянул по солнцу - идущего на восток. Свернувшись калачиком на голых  неструганных  досках темного вагонного угла, он смог забыться тяжелым беспокойным сном, из которого его вырвали лающие голоса немецких жандармов, прерываемые азартным рычанием почуявшей его дрожащую плоть овчарки.
   Во мгновение его вытащили, как щенка, за загривок , швырнув на камни откоса, откуда он, тощий и гибкий, рванул тут же меж вагонных колес и уже там имел дело с собакой, задавившей его тело, но оставившей ему жизнь. Он, как потерянное сельхозимущество, был возвращен на ту же  ферму, где, для острастки, получил от хозяина удар всей пятерней в лицо. И его простили, хотя в подобных случаях, он знал, отправляли на верную гибель в концлагерь. Потом только он понял, что хозяйскую волю определяла маленькая Гретхен, грозившая открыть матери всю правду  о насильнике-отчиме. А потом было еще два отчаянно безнадежных побега и два возвращения  и  в последнем    жандармский  приклад  ударил его кованным углом в позвоночник, почти разорвав его, что на месяц приковало пленника к соломенному матрацу, куда, под семейные насмешки, приходила одна Гретхен, кормила его с руки и аккуратно убирала, смеясь и плача, из под него мочу и дерьмо. Он смог подняться и вновь стать полезной функцией немецкой фермы, в ином случае его, обездвиженного, ждала бы неминуемая смерть и он принял бы ее, как принимает это неизлечимо больная лошадь, лишней обузой занимающая место в стойле.
   А между тем, далеко за пределами их застойной провинции, бушевала война, о победах которой он догадывался, только когда ему, бывало, сутками отказывали в еде, поливая излишней, нанизанной на скрываемом страхе, руганью.
Но всему свое время, прошли-пролетели эти годы неволи и первым признаком грядущих перемен стал возникавший иногда в воздухе отдаленный гул артиллерийской   канонады, на который  нервно делали стойку все заполняющие пространство надменные немцы. Они в одночасье стали понимать, что привычный мир способен вдруг резко измениться и теперь судьба каждого на этой ферме может решиться не без участия забитого, безответного и безмолвного пока раба.
И этот день наступил.
  В мартовский весенний двор, распахнув калитку ударом сапога, вошли, держа автоматы на изготовке, два советских солдата - с тоской и ужасом давно ожидаемый немцами символ возмездия. Крепко сбитый, сверкающий наградами сержант  быстро обошел все комнаты дома, вытолкав  матом и энергичным прикладом всех, кого нашел, на середину двора и там, на свету,   оценив добычу, крепко сжал белокурые, струившиеся по плечам волосы  сильно провинившейся своей страной Гретхен, не ко времени впечатлявшей всякий мужской взгляд тяжело налитой не по годам грудью.  Кивнув своему товарищу, тут же грозно щелкнувшим  затвором своего  выкосившего не один десяток фашистских гадов автомата, он уверенно подтолкнул к спальне второго этажа на суровый солдатский  впендюринг свой военный дрожащий трофей. Этот пиковый по накалу сюжетный момент был безнадежно смазан внезапно вырвавшейся на передний план растрепанной, путающейся в полах халата, матери назначенной жертвы. Бессвязно роняя понятные без перевода слова, она протянула к сержанту трясущиеся руки и в это же мгновенье вблизи ее ног, впиваясь в грунт мелким взрывами, резанула автоматная, с подачи сумрачного рядового, очередь. Женщина свечою рухнула на колени, обняв сержанта за победно сияющие - картина маслом - сапоги.  Лицо ее вжималось в траву, руки с силой гладили уходящие в небо колонны уверенных ног.
- Отдайте девочку, - выдвинулся из своей тени все наблюдавший с колотящимся сердцем украинский мальчик. - Грета выходила меня и никому никогда не делала плохого.
- А ты-то сам кто такой?  - Отпустив голову Гретхен, сержант с удивлением взглянул на худую черноволосую фигуру, кое-как опирающуюся на самодельный костыль . - Ты откуда здесь?
- Я с сорок первого  батрачу  у них, угнан с Украины.
Улучив момент, Гретхен отступила к распахнутой калитке и стремглав, что было сил, рванула в открытое всем беглецам широкое поле. Сержант, не дернувшись, с явным сожалением проводил ее глазами и, почувствовав общий, замкнутый на прицеле его автомата взгляд, хмыкнул, поведя погоном  :
- Ушла, сучка, чтоб тебе долго жить!
И, отворачиваясь, добавил уже не от себя:
- Советская армия с мирным населением не воюет...
Не спеша, он обошел круг.
- А увечил тебя кто, землячок? Неужто мерин этот мохнорылый ?
Сержант, прозревая, уже не искал ответа, в упор ненавидяще глядя в лицо хозяину дома.- Твоя работа, фашист?  А ну-ка, на колени, тварь!
Направив оба автомата на тела согнутых ужасом владельцев фермы, бойцы, прежде, чем выпустить в цель щедрый автоматный свинец , на секунду помедлили.
- Они оба здесь не при чем! - Повис у них на стволах бросившийся к солдатам мальчуган.
- Ну, смотри, пацан,- сержант, остывая, яростно сплюнул.- Шанс на раз за все отыграться у тебя был. - Он перевел тяжелое, о многом говорившее, дыхание.- Натерпелся, брат?
  ...А потом была долгая трудная жизнь, полная самой разной, хмурившей лицо заботы и работы, без которых жить он уже не умел и не хотел, уходя в них не только для нас, но и от нас, так и не научившихся до самой его старости произнести "Как здоровье, папа ?"
Обняв его похудавшие, повисшие, но все еще широкие плечи, я попрощался с ним, несмотря ни на что надеясь в ту минуту, что еще свидимся. Он, кое-как поддерживаемый мамой, доковылял  до оконного стекла и его застывшее в боли лицо стало для меня последним  его живым впечатлением.
Он умер сразу, как только я опустил, уходя за дальний поворот, глаза.
И я теперь каждый день, всю свою оставшуюся жизнь, каждой строчкой своих сюжетов прощаюсь, все прощаюсь с ним...