Цитала. украденный посох роман

                Ты уверен, что ты – это ты?

Мне снился, кажется, обычный сон. Подкорочка чистила «файлы» памяти, «антивирус Христов» блокировал и рвал в лохмотья всякие страстные образы. Сон-физиология в отличие от сна-приемника и уж тем более в отличие от сна –выхода в идеосферы и к Божьему Началу, давал отдых телу и рождал фантомы – улыбающихся собак с яблоками в зубах, бегущих по дороге из Желтого Кирпича, синих буйволов с неграми, танцующими на их спинах с флейтами в зубах, как с гаванскими сигарами. Вода, похожая на ртуть или алюминиевую реку с горящим в ней белым лебедем… И дворцы, дворцы, дворцы… Гигантские помещения с гигантской колоннадой с переходами, ступеньками вверх-вниз,  перламутровыми бассейнами, в которых плавали грустные женщины. Плавали почему-то в одеждах.

     Я мог управлять осколками этих образов, но совсем не хотел. И даже во сне рассмеялся над своей попыткой анализировать по Фрейду образ этих женщин в перламутровых бассейнах.
    А… Так себе. Сон-перезагрузка. Все обычно. Кроме одного: я во сне почувствовал, что в мою комнату кто-кто прошел. Тихо, мимо почти горячей еще печки. Колыхнулись занавески. Мне надо было встревожиться – отец Иоанн в три часа ночи точно не придет. Кто-то из деревни? Но зачем в три ночи. Это был не деревенский человек. В Подмосковье нынче много бродяг со всего мира. Надо было встревожиться, но я почему-то не встревожился. Наоборот – было странное ощущение торжественности момента. Во сне я все так же видел дороги, дворцы, лебедя, горящего в алюминиевой реке и женщин, грустно купающихся в бассейнах, а моя оболочка, какой-то «бортовой компьютер» слышал в это время движения реала…
Человек подошел к моему изголовью и, наверно, смотрел на меня. Пространство сна под небом того же внутреннего мира, а точнее  - осколков его, перемешанного «архива» и оперативки памяти, подкорки и рефлексов – всего-всего, что одним общим коктейлем позволяло мне в этом состоянии самоощущаться – всё это пространство вдруг набухло, напряглось. Зазвенело Небо сна и открылось багрянцем какого-то внутреннего Армагеддона. Пульс, как набат, ударил в два громадных Солнца, зависших надо мною. Человек накинулся на меня.

Жестко и больно пискнул мой кадык, выстрелом отозвалась боль где-то в затылке. Он душил меня. Я проснулся именно в этот момент. Воздуха ещё хватало, но отчаянная досада испугала меня – я неудобно лежал, и у меня затекла рука. А для сопротивления сейчас требовались усилия точные и мощные. Их у меня не было. К счастью, была воля к жизни. Никто и никогда не в состоянии просчитать силу, которую рождает эта воля. И она – эта воля к жизни – всегда сильнее ненависти. Всегда. Ну, наверно, почти всегда.
Из положения лежа я рывком встал на плечи. Сразу не получилось, сначала я просто перенес этим движением центр тяжести того, кто на меня напал. Он, кажется, был примерно моей комплекции, и даже куртка-аляска на нем была похожа на ту, мою, в которой я приехал в Москву. Вторым таким же рывком я уже уперся ногами в стену над своей головой и смог столкнуть нас обоих с кровати. В то мгновение, когда мы слетали с нее, я левой рукой произвольно зацепил на тумбочке карандаш и сбил киот, будильник, рассыпал какую-то мелочь. Все, с карандашом в руках уже можно драться…

       Мы разгромили всю комнату. Он отскочил от меня, когда я карандашом пробивал ему запястье. Он был не слаб. Этой же больной рукой он вколотил мне в лоб и в нос два таких хука, что в обычной жизни я б, наверно, не поднялся. Но сейчас адреналин хлестал из ушей, и били в набат два Солнца.
      Оглушенный, я все-таки вывернулся из-под него, и мы дрались так, как будто кто-то невидимый рядом снимал крутое кино. А нам в этом кино надо было показать максимальный эффект разрушений и наших бойцовских возможностей. Сверхвозможностей.
       Я свалил его боковым правой в висок. Он, улетая, сгреб все занавески, карнизы и цветочные горшки с  радиоприемником, стоявшие на подоконнике. Из партера он, сволочь, подсек меня и успел встать, довольно удачно швырнув в меня большой осколок горшка с землей. Ушел я от него неудачно, нарвавшись на мощный удар в колено. Но зато поймал его за капюшон и, кажется, неплохо саданул ему головой. Он держал меня крепко. Падая, мы вдавили дверцы шкафа внутрь, а в итоге были накрыты шкафом и поднимались уже, выламывая над собой его заднюю стенку… Звенели стекла шкафа, разбитые лампочки и оконные рамы. Мы задыхались от драки и рычали, как звери. «Бля» -  было самое длинное слово, на которое хватало сил у обоих.

    На самом деле схватка шла максимум восемьдесят–сто секунд. Это всегда кажется, что драка длится долго. Долго и много адреналина не бывает. Крови не хватает кислорода даже с адреналином. Потому что при «запределке» ты бьешь не полтора удара в секунду, а четыре. Пульс у тебя не сто, а двести шестьдесят. Два Солнца уже не бьют в набат. Они померкли и превратились в дым Млечного Шляха.
    Он не собирался отступать. Моя глотка – это его цель. Он так же, как я, задыхался, кидался на меня, явно уже пытаясь взять на измор. Дело было за тем, кто первым потеряет сознание или у кого разорвется сердце. Он вынырнул уже из куртки и остался в белой рубахе. Ни капли крови. А из меня хлестало – бровь, губа, нос. Во всяком случае в темноте на его белой одежде пятен не было видно.
    Во мне что-то надломилось. Или так показалось. Будто произошел перепад дыхания. Может, это ТОТ попал мне в печень? Ушел страх, и я чувствовал, что сейчас потеряю сознание. Было понятно, что пришла смерть. Странно все-таки… «Все, Господи, - как-то тихо сказала душа, - прими меня. И прости, если можешь… Сейчас меня убьют».
     Резко ударил крупный луч фонаря. Я думал, что увидел себя в каком-то большом зеркале. Но это был не я, но… я. Передо мной стоял Бекетов! Ну да – в той белой рубашке, «по параде», которую я надел перед выездом в Егорьевск… Луч фонаря теперь ударил мне прямо в глаза и ослепил. Я услышал голос отца Иоанна:
- О, Господи!
Луч прыгнул на Бекетова в белом, потом опять на меня, то есть на Бекетова в майке, обратно на Бекетова…
- О, Господи! Что это?!

Мы стояли оба и дышали тяжело, захлебываясь в пене на белых губах. Отец Иоанн еще несколько мгновений водил фонариком то на одного, то на другого. Он воскликнул еще: «О, Господи!», а потом бухнулся на колени и запел: «Живый в помощи Вышняго в крове Бога небеснаго водворится…». Я понял его. И тоже бухнулся на колени. Но Белый Бекетов не исчез, а тоже встал  с нами на молитву. В его глазах не было ненависти, и почему-то от этого было жутко. Это были глаза обороны. Он был Я. И он молился… А, может, это я - не я?
Луч фонаря по замыслу, наверно, свыше (иначе и быть не могло) уперся в сломанный нами киот, где из-под разбитых стекол смотрели на нас Христос и Божья Матерь.
Девяностый псалом пропели, без паузы отец Иоанн начал: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его». А потом на Символ веры мы встали с колен. Потому что понимали, что сходим с ума.
- Зачем ты пришел  сюда? – спросил строго отец Иоанн  ТОГО, Бекетова в белом,  - Именем Иисуса Христа, Бога нашего, изыдь отсюда…Вернись туда, откуда пришел…
Белый стоял с вытаращенными глазами (наверно, ровно так же, как и я) и возмущенно возразил:
- Вообще-то, Рудольф, я и не уходил. Это он уходил-приходил. И убил меня своими экспериментами над собой…  Ты ж видишь, произошла такая же беда, что и в 1989-м. Я ж рассказывал тебе – реанимация и храм в Ибе были одновременно. И ещё один из нас где-то шляется в середине пятнадцатого века…
- Нет, - возразил я себе. Как его называть – «не себе»?…Белому «себе», - Ты либо не знаешь, либо ничего не понял…Тот, кто в пятнадцатом веке у Касимова и я – это один и тот же человек. Он напоминает о себе, лишь как след в Цитала, как свет, который продолжает идти, а звезды уже нет…
- Неправда. Рудольф, не верь…Он запутался и тебя уже наверняка запутал. Когда я вошел в Цитала, Орел кинул меня ровно в ту же точку, где вышел девятнадцать лет назад. Если б шел свет, если б оставался след, то там бы изменились процессы… Тоже мне «звезда»…

- Прямо наоборот…- все ещё хрипел я, глотая больной кадык, -  Это признак того, что мы не боги…Это признак того, что «человеку многое позволено, но немногое полезно»… Что мы не вторглись в замысел Божий…
- Ещё как вторглись! Мы столько дров наломали, что представить не можем. Этот опыт уже никогда не сделает цивилизацию прежней… - Бекетов-белый, кажется, искренне воскликнул: «Господи, прости!»
Отец Иоанн поднял руку, останавливая меня и спор вообще. Он что-то будто спешил проговорить про себя. Землей пахло, как смертью. Это она, рассыпанная из горшков, создавала запах кладбища и ощущение незамкнутого пространства.
- Зачем ты пришел сюда? – повторил отец Иоанн, будто не слыша нашей перепалки, - И как ты нашел нас?
И тут мне стало понятно, ЧТО отец Иоанн имеет в виду.
- Я… пришел… пришел? – Белая Сущность смотрела на меня моими глазами и, похоже, сама не могла найти ответ. Она его не знала. А я разве смог бы ответить на этот вопрос, задай его мне? Пришел ли, принесло ли, зачем, как… Оно белело. Оно побелело ещё больше и уже совсем не оттого, что было в белой рубашке.
- Ты пришел убивать.

    Отец Иоанн был грозен, как Илья-пророк. Его лицо над лучом фонаря светилось и висело во тьме комнаты отдельным, будто нарисованным ликом.
   - Ты пришел убивать. А он, - Кик показал на меня, - Он шел за Духом, за поиском смысла бытия, пытаясь исправить или хотя бы понять свои ошибки и свои победы. Неважно – от страха ли, от людей ли, от того, что идти некуда или что он вообще на тот день и час заблудился… Намерения у вас разные. Не он подошел душить к твоей кровати, а ты к его. Не он душил, а ты. И совсем неважно, что ты молишься и зовешь Господа так же, как он. И пусть в эту минуту также искренне. Есть другие минуты – до и после – и минуты, и годы, и века…
Бекетов-белый застонал. В наступившей тишине раздался хлопок, который был не громче щелчка пальцами. И Белый исчез. Но мне стало плохо. Мне стало плохо, как бывает с сумасшедшего похмелья – с рвотой, с дикой головной болью, с выкручиванием всего нутра, суставов и мышц. «Худшая часть меня ушла или пришла?» - мелькнула мысль, но тут же  оглушила фраза отца Иоанна:
- Отныне я не могу священнодействовать.  Девятнадцать лет без «прости и прощай» догнали меня,.. - он горько усмехнулся, - Тут ты прав. С прошлым можно расстаться только через «прости». Ты прости меня, Георгий… Прости за побег, за печаль твою, за неприятности, за соблазн, что остался в тебе через это и … И он догнал меня через все эти годы. Потому что не было этого «прощай и прости».

… На следующий день, когда я помогал Иоанну прибираться в храме и видел, как тщательно – видно, надолго – складывает и убирает он епитрахиль, я тоже просил у него прощенья. В том числе и за эту его епитимью самому себе. Я разрушил его путь, я принес Иоанну его давние пожитки – «аквариумы» миров», с плавающими в них рыбками-бритвами Окама... Но я очень надеюсь, что он путь спасения все-таки обретет снова…