Цитала. роман

За поворотом стало слышно урчание какой-то тарантайки. Это ехали, видимо, встречающие женщину. Она потеплела глазами. «Мои едут все-таки…».
Я понимал, что через женщину должен что-то услышать. Но целований духа пока не было. Она говорила, говорила, будто спешила что-то досказать, пока не подъехали вон те… Их точно двое. Видно в кабине две взрослые фигуры.
Женщина сказала, что её зовут Мария, но Марией она себя не чувствует. А потом добавила:
- С чем человек после паломничества приезжает…Паломничество – от слова «пальма». С пальмовыми ветками, как с посохами, ходили странники. Пальмовую ветвь бросали, приветствуя Христа, въезжавшего в Иерусалим…А потом пройдет пять дней и этот же человек почему-то забывает про пальмовую ветвь и берет в руки молоток и гвози, копье и уксус… И травит Христа в себе , в ближнем и дальнем вокруг себя…. Зачем ходил в паломничество? Тут недалеко храмик есть…
          По моему лицу пробежало дыхание поцелуев. Или, как крыльями бабочек задело что-то невидимое мои губы, веки, щеки…
- …Хорошенький такой, ладненький храм-то. Там один иеромонах служит. Чаще один и служит. Приходят к нему по два – три-пять человек иногда. Он как-то трудно служит. Долго. Сгущает пространство и слова. Для Бога такой концентрат – это хорошо, а люди не выдерживают. Им привычнее полтора часа на службе отстоять, свечечки поставить и - в автобус, по машинам и домой…
Из подъехавшей тарантайки вышел водитель- муж Марии, взглянул на меня  остро, приметливо…А со стороны пассажира открылось окошко, оказывается там сидела юродивая женщина-инвалид, с ножками у неё что-то. Она цепко, не отрывая глаз, смотрела на меня, вернее куда-то сквозь меня. Открыла рот и укала, потом в окно выставила руку показывая на меня …
  - Что-то Аглаюшка в вас увидела, - улыбнулась Мария, - Сейчас скажет…
Аглаюшка укала, и нам казалось, что чем дольше смотрит она на меня, тем больше в её глазах страха и тревоги, но она вдруг заплакала и засмеялась, все так же показывая на меня…
- Уже летят…летят-летят. Сова, орел и лебедь…
В глазах самой Марии тоже проявился Лучник. Я спросил у него:
- Где она – дорога к храму? Где та дорога?
-  Лесом-лесом, полем-полем… Там будет Камень-Чудище, ты его справа обойди и увидишь храм на опушке, - отвечала мне Мария вестью Лучника.
«Полем-полем, лесом-лесом… Ну уж понятно, что не асфальтом и не через браузер - подумалось мне. Спасибо, Лучник. Спасибо, Мария…
Я уходил от них, обернувшись несколько раз. Они почему-то не уезжали, о чем-то говорила юродивая, а муж с женой, поворачивая головы то на неё, то на меня, все стояли под серым октябрьским небом на бетонных плитах, как на далекой пристани, от которой я только что отплыл.
До Камня-Чудища я дошел быстро. Действительно, чудище – будто вылезал из-под земли тиранозавр, но застыл с открытой пастью, не сумев вырваться из объятий тверди. Дракон и есть. От Чудища повернул я было направо, но потом вспомнил, что надо только обойти справа, а не уходить вправо. Так и оказалось правильно – пошел бы в право – не заметил бы деревянную маковку, что слегка виднелась над молодым ельником в низинке. Пришлось правда, и ельник обойти, не продраться – такой густой. Но вот вышел, и передо мной была опушка с обратной стороны с вековыми соснами по одну сторону и тем самым ельником по другую. Храмиком, архитектурой своею напоминал старообрядческие церкви старой Сибири. Вот ведь как неожиданно в Подмосковье-то. За храмом был какой-то спуск. Наверно, это был спуск к ручью или реке, потому что там, за самой церквушкой, лес был не близко, Он, словно поглядывал издалека за каким-то распадком.
Вблизи церковный участок оказался аккуратно, как-то совсем по-европейски  огорожен ровненьким белым заборчиком с одной стороны и кустарником с цветами с другой. Дорожки по краям насыпаны гравием, а у самого храм площадка, кажется, мраморная.
На церковной территории тепло. Складывалось ощущение, что вот здесь, среди подмоченных дождями полениц и колодезного сруба с блестящей бронзовой вертушкой, возле сарайчика с бревенчатой летней кухней и вокруг самого храма с почерневшими от худой росы георгинами у крыльца, кто-то ходит… Не то слово – было ощущение множества людей. Дымились печи и в сараюшке, и дымилась труба над храмом. Пахло грибным супом и гнилой картошкой, наверно, рассыпанной где-то там, в сарае. Но люди, будто кликнутые кем-то куда-то ушли. Неужели нет даже собак и кошек? Нет. Нахохлившись, сидят несколько голубей под навесом дровяника, и всё.
- Эй, - громко говорю я, стоя посреди этой церковной усадьбы, - Есть кто?
Я громко, почти кричу, ещё два раза зову хозяина. Никто не откликнулся.
Гляжу под ноги и удивляюсь мраморным плитам. Перед самой церквушкой тоже площадка из мраморных плит. Не меньше, чем три на три метра. Странная эклектика. Интересно, если в сарай заглянуть, там  не обнаружишь ли бюст Платона или эскизы Веласкеса?
Морось. Скандинавит нынче осень по всему Подмосковью. И лето было поганое и осень обманула – вроде тепло начиналась, а надо вот так…В мокрой дымке от влажности чернеет все. Блестит дерево. И будто прибито к земле пространство.
Я захожу в храм. Здесь, конечно, пахнет ладаном и сгоревшими свечами. Тут уж точно кто-нибудь должен быть.
В храме тепло. Помещение небольшое, с печкой слева у входа, тремя маленькими окошками на юг и одним узким окном, похожим на бойницу, на север. В алтаре слышно, что кто-то шаркает одеждами или бумагой, что-то про себя то ли поет, то ли молится. Наверно, настоятель храма уже отслужил и теперь прибирается. Наверно, здесь был и ещё кто-то – затопил печь, варил суп  в кухоньке у сарая, подбрасывал дрова. Не отходил же священник от престола. Впрочем, в самом храме печь горячая. Возможно, была ещё с утра. Неужели здесь один батюшка и нет помощника?
Я вытащил из-за пазухи новой своей куртки (старая так и осталась на моем мертвом теле-близнеце в квартире Пигаша) промокший и взопревший целофановый пакет с брошюрой акафиста. Она вся вымокла пока я читал его в лесу, в десяти шагах от тропинки, ещё не дойдя до храма.Где застал меня полуденный час, там и прочитал. Тридцать второе чтение… Перед храмом, перед встречей. Она мне очень нужна, но для чего? Для чего нужна была Лавра?
От тепла в храме я пьянею. Я с утра пил только чай у Пигаша. Это была ещё ночь, съел тогда же и бутерброд. А во рту вкус малины и меда. Смотрю на четырехярусный иконостас с фикусом. Цветок стоит перед тем местом, где в обычном храме поет клирос. А тут его, наверно, и не бывает. Цветок… Когда-то в четвертом веке Василий Великий придумал иконостас как раз так – поставил фикус и другие цветы, отделяя место престола от зала. Потому что во время одной службы вдруг почувствовал, что не сходит Дух Святый, нет после евхаристии «шелка целующей благодати». Молился, молился, а Дух на Чашу не сошел. И тут увидел святой Василий, что дьякон куда-то всё поглядывает, всё в зал оборачивается. Посмотрел туда и Василий. Понял всё – красивая, очень-очень красивая стояла там прихожанка. С невероятной пленяющей красотой в лице и стане. Ни слова не говоря, не делая замечания своему дьякону за его естественные человеческие немощи, Василий Великий пошел к выходу из храма, взял стоящую там громадную мраморную вазу с фикусом, принес и поставил её между престолом и приходом. А потом попросил и занести ещё кипарисовик. И потом ещё один или два. Дьякон все понял. Покраснел. Василий помолился и Дух сошел. Так появился цветочный забор между престолом и общинным залом. Чтоб ничего  и никто не отвлекал от благодарения и право-славия Бога, чтоб не мешали человеческие страсти ни священству, ни дьяконству, ни миру. Потом появятся занавески, потом появятся иконы на столбах, а теперь мы видим иконостасы…
На меня в щелку правой алтарной дверцы кто-то смотрит. Понятно, что скорее всего тот самый иеромонах. Вряд ли же сюда, в алтарь, залезет кто-то посторонний…
- Я знал, что ты придешь,.. Георгий… Я знал, что это когда-нибудь должно было произойти, - глубоким подземельным голосом прозвучало из алтаря. Я вздрогнул. Дверь распахнулась. Я вздрогнул ещё раз. В проеме стоял Рудольф Кик.

*   *   *

Я чистил картошку на ужин. Я сказал Рудольфу все, что думал о его побеге в 1990-м. Нет, не ругал, но металлическим голосом так сгустил пространство над его выей, что он ёжился. Говорил о том, мог бы он хоть два слова о себе сообщить, что можно было бы хоть записку, СМС-ку, через тех же паломников в Лавре, за эти годы …если б считал меня своим другом или хотя бы чуть-чуть думал о последствиях своего побега. Я рассказал ему, что мало приятного сидеть на допросах в милиции и объяснять его исчезновение, а потом  ещё пять лет периодически подтверждать отсутствие контакта; что все-таки неприятными являются труды по сдаче его комнаты, тасканию и хранению вещей, аквариумов и… самое главное, очередные объяснения в Академии наук с его коллегами, косые подозрительные взгляды и прочие «радости», которые остаются с тобой всю жизнь…  Даже простая записка из десяти слов сделала бы совсем другими эти девятнадцать лет.
Я чистил картошку какими-то ножами натовских пехотинцев  с надписями «bundeswehr» на одном и «BelgiQue» на другом.
- Где ты этот хлам набрал?
- Скинхеды каяться приходили…
Попивая крепкий чай, я с горечью отмечал про себя, что ушло «целование духа». На сердце лежал камень. Стало жестким и мирским что-то у меня в душе… Проклятье какое-то: там я обретал благодать - среди Москвы с её грохотом и суетой, под щипцами, ножами и щупальцами садистов из «спецконтор», в компании громадной собаки и пьяного спецназовца-уголовника, восстанавливал управляемые сны и даже вышел в Цитала, а здесь… А здесь, встретив друга, печаль моей шальной молодости, встретив иеромонаха и встав перед алтарем, я потерял все и превратился в оборванца, в почти бомжа… А кто я? Ни работы, ни паспорта, ни денег. И ушла благодать, ушел мир из души, пришел другой «мир» в душу. Даже старое имя мое под вопросом. Кто я? Там, у Пигаша, лежит Бекетов-мертвый. А кто этот живой? В бумажке написано «Илья Башкирцев» - первое, что мне пришло в голову, вспомнилось имя друга Вани Роя. Написать-то можно что угодно, но что написано на Небесах? Что написано в душе моей и на лохмотьях сознания? Илья? Георгий? Глюк Подмосковный?
Почему так произошло? Потому что девятнадцать лет до сегодняшнего дня я жалел, печалился и молился о друге, о грехах наших экспериментов над сознанием и  вкладыванием евангельских ТАЛАНТОВ. Не под проценты же таинственных миров? Не «под проценты», но рисковано и непонятно с последствиями для «урожая». Впрочем, что за словесная эквилибристика? Не знаю, как Кик, а я решал вопрос ответа за свои таланты перед Хозяином.
Но сегодня я впал в осуждение. Да ещё как! А ведь искушений ждать следовало – Симметрия, юродивая, знающая про Орла (с Лебедем и Совой непонятно пока…), только что прочитанный тридцать второй раз акафист… И вот – одного часа не прошло, как перевернуло всю душу!
Кик тогда, при встрече в храме, конечно,  вышел из алтаря и подошел ко мне. Мы пожали друг другу руки, стояли несколько секунд, глядя друг другу в глаза. А потом обнялись и стояли так минуту, две, три… Кик, кажется, плакал. А у меня в душе, как карточный домик, как Библия на ветру, шелестели годы страницами и картами.  Мира этого и не этого…

*   *   *

«В январе 1990 года у нас с главврачом состоялся примечательный разговор, который я, конечно, про себя тщательно подготовил. Я рассказал ему не только про миры, а обратил его внимание на знание деталей, имен, слов, которых в нашем мире нет, сказал ему про то, что через пять лет у него таких пациентов, как я, будет много, но это будут больные люди, наркоманы, которые никто и никогда не смогут ему рассказать то, что рассказал я. Потому что клиническая картина их «шахт» принципиально отличается от моей. И указал, чем она будет отличаться. Тогда, в январе привезли к нам одного психа. Сильно его кололи, но на второй этаж не переводили, считалось, что у него нервный срыв на фоне стресса – он был свидетелем убийства двух человек, и его хотели привести в норму. А я вечером… наверно, это уже можно назвать ночью, когда был уже отбой, увидел в коридоре тени. Вышел, будто бы в туалет и «услышал», как одна тень говорит другой : « Смотри, он нас видит!». Я прошел в курилку, и они за мной. Тени рассказали мне, что они и есть те самые убитые, которых убил этот пациент. И не свидетель он, а убийца. Мне этого было мало. Я решил воспользоваться шансом для своих доказательств и просил их в деталях рассказать – где, как, назвать адрес, обстановку, какие ещё люди приходили или были рядом. Ну, короче… Это был, конечно, не контакт, как в фильме «Привидение». Я по сути не видел их лиц. И звучали не слова, а образы. Но за несколько вечеров картина для меня стала полнее деталями, которые я мог вбрасывать, удивляя врачей и следствие… Я назвал людей, которые были вне подозрений, а на самом деле была там девушка, которая спровоцировала конфликт. Была её мать, было письмо, были такие детали, как упавшая полка с книгами и сбежавшая трехцветная кошка, о которой вспомнили соседи только тогда, когда я о ней заговорил…Тени сказали, что кошка ушла с ними, рычала. Кошки и вправду видят те миры… Иногда, наверно. У меня тут была дурочка, так она мышей даже не видела. Какие уж там миры-ы… Тени ушли… Н-да, знаешь, Георгий, как ушли тени? Они сказали, что теперь их забирают. Не из нашего мира, а из их тонкого мира. Теперь они уходят отвечать перед Большим Миром. Для меня это было серьезным потверждением неправильности понимания мироустройства, как некой бинарности – «мы – не мы». Есть мы и есть «много не мы», не по Ясперсу, а объективно. Нечто подобное заявил в 2001 году Хокинг. Кроме того - есть миры и есть высший мир. Мы с тобой ходили между мирами, а в Высший Мир уйти можно только так, как мне Христос сказал. Ибо Он есть Дверь.
- Христос? Ты говорил с Христом? – слушая рассказ Кика, я обратил внимание, что он не называет меня Гогом. Это объяснимо – все-таки православный священник теперь знает цену имени. Ещё я обратил внимание, что он начал свой рассказ «от Адама и Евы», то есть с самого начала нашей истории, что лексика его не стала забубеной только церковными речевыми конструкциями, и он по-прежнему живо оперирует пластами образов и вербальными конструкциями обычного академического умника. Мистик он. Конечно, мистик… И, конечно, если потребуется перейдет на тонкие обозначения, но с глоссарием разбираться придется дольше, чем с практическим выходом в Цитала.
Я про себя, конечно, хмыкнул… Но отец Иоанн, иеромонах подмосковного скита, продолжал свой рассказ.
- Ты помнишь, Георгий, ту фреску в вашем храме в селе…как оно там назвается? Онежье. Да-да, Онежье. Я ещё удивился – думаю, при чем тут Онега к нашим коми лесам…А, как оказалось, это просто омоним и морфология его совсем другая – Онь эжа… Онь – по-коми «Андрей», а «эжа» - это пожня. Андреева пожня, стало быть.Ну да ладно… Не об этом речь. Там в храме наверху есть фреска, она самая целая была тогда в девяностом, на которой изображена сцена, где мучают Господа нашего Иисуса Христа. А Христос смотрит в зал. У него заломлены руки, терновый венец рвет его чело, кровь струится по лбу, глаза смотрят в душу… Хорошие художники там поработали. В духе фреска. Очень в духе.
Кик как-то досадливо крякнул. Будто был недоволен, что сказал что-то не то. Тут же и пояснил:
- Не о том надобно сказать сначала… Я про утро тебе расскажу, там в деревне. Я вышел к калитке и смотрел на реку. У вас там очень красиво. Представляю, сколько стариков мудро смотрело с горы на закат, размышляя о жизни. Там жить тебе надо, Георгий…Езжай туда спасаться. Езжай. А чему велено исполниться, то исполниться. Так вот – стою и смотрю на закат и в том тонком состоянии, которое ты знаешь,- он взглянул на меня, ожидая кивка или подтверждения от меня, что я помню и понимаю, о чем он говорит, - И чувствую, что летит дух… Дух летит!!! Я взмолился, и Дух сошел на меня.  Я хочу только одного – чтоб до смерти моей это повторилось хоть ещё один раз. Потому что тогда и смерти нет. И всё в мире стало ясно и просто, и не было в ней смерти и боли, уходили тени из мира и главное – они и из меня ушли…Омыло так, что слезы не успев выскочить на сердце кипели… и высохли все. Тут ты к калитке подошел…И не заметил тогда ничего. Только в глаза мне заглядывал. Или заметил? Ну, наверно, что-то, может, и заметил…
И пошли мы смотреть храм. Как Христос за нас умирает. А там ему ещё и пулю кто-то из нашего мира в лоб выпустил. Так среди тернового венца и застряла пуля малокалиберной винтовки местного мучителя. Из села… иль соседнего села … Я смотрю на него и на моем сердце сухом, на египте этом, все крики не нашего мира слышны и вся боль Его, и две тыщи лет, как крест, на шею обрушились. «Господи! – говорю я Ему, - Прости Ты меня, Господи… Нас всех окаянных прости! Что делать-то? Понятно, что молиться, понятно, что поститься , понятно, что не грешить… Но как это вину-то нашу искупит?» А под фреской голуби воркуют. И тут замолкли… И свет упал на маленькую бумажную икону, что в стене в кармане каменном стояла. Обычный свет – закат уже был, кажется… И тишина. И тишина тысячи лет, и тишина в этом мире, и в том, и разницы между тишью той и этой нету…Но есть боль. И все так же мучают Христа. Где-то кричит кладбище сбитых Ангелов, и летит Дух. Но нет ответа… Как я не упал – не знаю. Но тут слышу я ответ, Христом сказанный через тебя… «Давай-ка мыться пойдем…Мыться пора… Мать уже заждалась…». И вспомнил я утреннюю баню Духа. С тем, что смыл с меня утром Дух, с тем, что я спросил только что у Бога, с ответом Его, данным не тобою, а тем самым странным воздухом между мирами и веками, я услышал, что меня заждались. Я услышал, что сухой порядок в египте сердца моего – это ещё не порядок. Это так – милость, аванс. Мыться пора. По-настоящему, Георгий, по-настоящему… И я ушел. Не в баню. Я из мира ушел. Не оборачиваясь.
Я, наверно, на отца Иоанна как-то двусмысленно взглянул. Потому что он добавил после паузы: «И я не дошел бы сюда, Георгий, если б не живой Христос, который встречал меня то на вокзалах, то в милиции, то в Лавре той же…».
Мы молча сидим. Ничего не делаем. Молчим. Сидим. Что-то нас заставило зависнуть…  Но отец Иоанн говорит фразу, которая обжигает мне сердце, как каленый песок Египта. «Не надо искать воровских путей к Нему. Не надо ловить облака Фавора. Он сам пришел – Он так близко пришел, что ближе не бывает. И ты уже спасен, если всего лишь обретешь любовь и милость Его… Разве обретает любовь тот, кто в чертоги Царские лезет через окна, через трубу, через подвал? Путь и так узок. Зачем искать ещё Уже – ведь из Царских врат каждую Литургию выходит Он».
Я точно знаю – это был вечер, когда рядом со мной не было моего Лучника. Ни минуты. Он ушел, оставив меня с тем, с кем я был, по его мнению (наверно), в безопасности. Я подумал, но не спросил Иоанна Кика – наверно, он не видел того Духа, который сошел там, в моей деревне. И не удивительно – он видел Христа, как я видел Ангела. И если Ангел не смог подвести меня ко Христу, то смог подвести к тому, кто поведет ко Христу… Царские врата? Ну да – это и есть самые видимые и самые невидимые Цитала…

*   *   *

Служил отец Иоанн по одиннадцать-двенадцать часов в сутки. Как на Афоне служат монахи, так и он здесь - по полному уставу Феодора Студита, не отредактированного ненастьями и войнами десятого-двенадцатого веков и монгольскими набегами тринадцатого-пятнадцатого. Когда успевал мой старый друг хозяйство вести – Бог знает. Приходили люди в первый день двое и во второй двое. Приходили молча, молились, шептались о чем-то с Иоанном, так же молча рубили дрова, кормили кур, мыли пол в храме вместе со мной. Со мной же чистили грибы и перебирали остатки овощей. И я был благодарен им, за то, что не грузили меня всякой фигней и, набившим оскомину, сюсюканьем о своих «откровениях» неофитов ли, старофитов ли – мне все равно… Устал я от «братской любви» - и ни ближнего не несу, ни дальнего.
Так же лили дожди. Слава Богу – теплые. Так же низко висели облака, но не было целования духа, и не спрашивал меня отец Иоанн о моих путях за эти почти девятнадцать лет. Может, тоже устал от разнокалиберных идиотов. Наверно, я для него стою где-то между этими современными «зилотами – скинхедами» и экстрасенсами с телепередачи «Битва».
К концу третьего дня я увидел девочку лет двенадцати – она, кажется, пришла одна, кормила кур. Я подумал, что, наверно, где-то не очень далеко есть деревушка, с которой приходили и те мужики-молчуны. Может, она чья-то дочь, которую посылают сюда подсобить батюшке. Девочку, впрочем, я увидел не тогда, когда она кормила птиц, а сидящей у забора. Она беззвучно плакала. Я подошел к ней и увидел, что перед ней лежит мертвая курица.
- Удушилась в заборе, - сурово, сквозь слезы, сказала девочка, - И как её угораздило? Самая добрая была, с рук у меня ела… Они ж все ненормальные – они ж к людям близко не подходят, а эта, как собачонка была. Даже голову на мою ладошку могла положить и глаза закрыть…
- Не плачь. Давай похороним. И крест поставим, - сказал я этой скудно, по-деревенски практично, одетой девчушке. Она была в бушлате и разнорабочих «джинсах» « маде ин Кострома».
Девочка с упреком взглянула на меня: «Ну, кане-ешна!… Я нашему Тарзану отнесу её. Сожрет хоть... Кре-ест… Думайте же хоть немного…». Мне что-то и самому неловко стало – не той твари воскресения возжелал…
- Зовут-то тебя как?
- Люба. А вас?
- Дядя Георгий. Ты отцу Иоанну часто помогаешь?
- А мы тут все друг другу помогаем. Отец Иоанн тут всех наших бандюков успокоил. И пить перестали… Чудо. Так бабы и говорят.
- А кто эти ваши… ну, бандюки-то?
- Трое их. А было семеро. Но двоих посадили-таки… И отец Иоанн ничего поделать не смог – он тогда ещё с ними дрался, не дружил… А, он и не знал-то почти до суда, что те были грабителями. Пограбили тут на вокзалах да в электричках, вот и посадили их… Но он молился о них. Очень. И, представляете, вдруг эти пацаны попросили ни с того, ни с сего своих родственников, чтоб отец Иоанн к ним в тюрьму приехал… Получается, что молитвы, как по телефону дошли.
- А ещё двое где? Ведь ты сказала, что семеро было…
- Ну вот. Двое значит – Гешка и Андрюха сидят, досиживают, а Валере и Коле Сурову отец Иоанн сказал в Шатуру ехать…Знаете как сказал – тоже чудо ведь… Сказал, там вас рыба ждет. Ну, какая рыба может быть в Шатуре? А он прозорливый у нас…  Да-да. Парни поехали и устроились на работу в консервный цех – там рыбу делают в таких пластиковых коробках – в прессервы. Валерка… Это другой Валерка  – Куселовский – говорят, уже скоро женится и жену привезет показать, а друг его, тоже наш бывший шпанец,  стал начальником всех машин на этом цеху. Там много машин, «Газели» грузовые. Это наши мужики рассказывали, я слышала. А им ведь всего по девятнадцать лет!  .Вот так они и перестали быть бандюками. Но две деревни помнят, как отец Иоанн сказал – «вас рыба ждет».
- А-а-…Любаша… Что это? Курица сдохла? – с крыльца храма услышали мы голос Иоанна, - Как так? Не больна?
- Удавилась…Благослови, батюшка…
- Курицу что ли? Может, ещё и отпеть?
Люба хмыкнула. Батюшка благословил её, подойдя к нам, положил руку ей на голову. Что-то спросил на ушко. Она кивнула, сказала, что придет завтра, что « вместе с Катей они уже все» то ли прочитали, то ли вычитали…

*   *   *

Я не задавался вопросом, зачем и сколько я собираюсь жить у отца Иоанна. Он тоже. Нам обоим было понятно, что мы должны друг другу что-то сказать. Но мы молчали. Вернее, не молчали, а говорили о чем угодно, но не касались темы, которая объяснила бы нам смысл и бессмыслицу наших экспериментов с собственным здоровьем, судьбой и душой. Надо было сжать девятнадцать лет – целую жизнь – до идеальной простой формулы смысла. Но ни формулы, ни действий к поиску этой формулы мы не находили.
Я заканчивал свое сорокадневное стояние на акафисте. Прочитал, наверно, уже тридцать седьмой или тридцать восьмой раз. Иоанн не видел моих уединений, а если и видел, то молиться не мешал. Теплоты и «целования духа» так и не пришло больше. В душе стояла пробка недоумения и недовыговоренных  Иоанну обид и «смыслов». Но я пока не понимал этого. Мне казалось, что я уже оттаял, что мне Кик интересен с его жизнью здесь, с этими курочками, ритмами и жителями соседних сел, «скинхедами»… Смешно. Какие там «скинхеды» - так, деревенская шпана, играющая в экстремалку со случайно подброшенными идеологическими декорациями.
Иногда мне казалось, что я уже оттаял. Уже подумывал о том, что это, наверно, моя плоть после мучений в кресле экспериментаторов, после бессистемной аскезы (на самом деле в тупом голодании, а не в аскезе) стала здесь в спокойствии и режиме грубеть, нервы встали на место, и поэтому я не слышу тонкого движения воздуха, волн, духов. Я за пять дней просто окреп. И даже службы в храме стал воспринимать не как прачечную души, а как строительство – подгонку пазлов-миров, временных кусков и отрывков своей жизни . Бац и, как паркетины, встают они плотно один к одному. «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный помилуй нас!». Статьи в газетах, развод и книги, войны и таблетки, цитала в Рим, цитала и Мещерский Городец, будущий Касимов, бомжи и лесные бродяги в Коми и полковники с генералами в Москве.
Вечерами мы с Иоанном-Рудольфом беседовали в то в храме, то в сторожке за чаем. Строго говоря, больше рассказывал и расспрашивал он. И в студентческие годы, четверть века назад, Рудольф со своей энциклопедической башкой всегда находил что сказать на пару абзацев больше, чем все остальные.
«Я не знаю» - эту фразу я говорил Кику чаще всего. «А зачем мне это знать?» - говорил чаще всего отец Иоанн.
- Есть любопытство, а есть любознательность. Два очень разных действия. Любо-пытать? На пытку и нарвался. На пытку ума, сердца, души… Тело твое тоже терзалось. Любо-знать? Знать – от «знаки». Понимать знаки – это хорошо. А вот пытать, что же без них? Кто и зачем их поставил?.. Ну, представь себе, едешь ты по дороге – по Дороге Жизни. Вдруг знак на обочине, например, ограничение скорости до сорока километров. А  ты  едешь и думаешь – ну какого черта? Дорога гладкая, ровная… Потом снятие ограничения, и дорога та же. Ты подумаешь – в этом районе точно придурошное ГИБДД. И так один раз едешь, обман, два – обман… А в третий раз решил – еду-ка я со скоростью сто двадцать. Как ехал, так и буду ехать… А там ежики на дорогу выскочили. Твоя машина на их тушках поскользнулась, как на льду. И вот   лежишь ты в машине, а душа рядом с машиной. И прилетает уже не ГИБДД, а двое в белом и удовлетворяют твое любопытство по полной программе. Они объяснят тебе, что «придурошное ГИБДД» знаки ставит, потому что на этих участках дороги миграционные волны улиток и ежей… И они, эти волны, могут быть в любое время суток два-четыре раза в год, а кроме этого от соседних прудов периодически, в дождливую погоду, лягушата прямо по шоссе идут, как подстилки… Я этот пример не придумал. Такая дорога в Украине есть, на границе Николаевской и Винницкой областей. И людей там побилось много.
    А вот представь себе другой вариант – не менее глупый и печальный. Один знак ограничения скорости ты проехал, второй проехал, а потом решил – поеду-ка я в ГИБДД и выясню, какой дурак этих знаков поставил. Вот ты приехал, а там сержанты и лейтенанты тебе говорят – «А фиг знает – нам приказали, мы и выставили эти знаки.» «Кто приказал?» «Да вот начальство». И ты идешь к начальству… И предположим, оно доброе начальство, и ему больше делать нечего, как заехавшему деятелю объяснять установку знаков. А еще предположим, что оно не отмахнулось от тебя, не соврало, что это приказ из области, а действительно полезло в документы. И вот вы находите один документ, ссылающийся на другой,  а тот ссылается еще на пять других экспертных заключений, потом в двух из них ссылки на экспертные комиссии и на статистику… А решение принимал начальник, который умер, и дела списаны в архив, который сгорел… Дело не в этом. Знаки стоят правильно. И система сработала правильно. И система не мертвая, а шевелящаяся – самоконтролируемая и реагирующая на внутренние и внешние среды. Только Системе все равно, что ты потратил целую жизнь, разбираясь только с одним ее решением на одном участке дороги. Система знаки расставила, не убивая тебя, а, оберегая, то есть любя.  ГИБДД тоже второй заповедью руководствуется, и смысл деятельности тоже заповедями пронизан. И Система сама слушает экспертные комиссии и статистику, то есть слушает внешние знаки…  Она любознательна, а не любопытна. А любопытна она была и похожа на водителя, выясняющего с ней отношения тогда, когда у власти были коммуняки. Они игнорировали все выставленные Богом знаки. Они мечтали о каком-то великом конце пути, а сколько людей поскользнется на «ежиках» и не впишется в опасные повороты – это для них было не важно.
- Давай, о Знаках Систем и подсистем ты мне лекцию не читай,.. – мне показалось, что Кик пытается навести меня на покаянную мысль «глупого водителя», потратившего здоровье, судьбу и жизнь на разборки с Богом, - По аналогии с твоими образами, я  как водитель задал другой вопрос - почему дорога не поднята над пробегающими тварями? Почему знаки такие тупые – ограничение и все. А внятные они не могли быть? Зачем человека превращать в робота – делай вот это, это и это и будет тебе счастье. Мы здесь, на Земле, в ссылке что ли? На каторге? За хорошее поведение – в рай. За плохое – в пыль…
- Вообще-то в ссылке… Да. На каторге, в каком-то смысле. За отпадение от Бога.
- Я рвусь сквозь Цитала, ты двадцать лет стоишь в алтаре, открываешь и закрываешь Царские Врата. Но в моем случае – это побег, а в твоем – образцовое отбывание срока? Или ты служишь конвоем на каторге? Человеком, который определяет – сюда нельзя, сюда нельзя, а вот тут тебе разнарядка такая-то на вот такую-то епитимью… ну, типа, карцер или штрафные работы без пайка.
- Ага. С той лишь разницей, что ты пытаешься спасти себя одного, а у меня задача спасти овец, паству…
- В психушке врачи тоже думают, что спасают. Они много слушали знаки и верили тем знакам, которые видел ты? Они и статистикой-то не владеют, поверь. Прокрустово ложе диагнозов и все – весь профессионализм в том, кто больше диагнозов знает и больше коктейлей лекарств тебе впарит. Отклонения – в «неправильность» записали и все – ты связан. И баста. И тебя ширяют всякой хренотенью, чтоб ты не доставлял проблем медсестрам и персоналу – этим «пастушьим овчаркам» больницы, обществу, а так же и другим больным овцам. Кстати, а вы – служители Конвоя Бога – вы-то статистику знаете ли? Я не имею ввиду статистику – какой там ваш «наградной» отдел, кого и каким реестром  запишет в святые? А кто уйдет в Небеса тихо, со своего рабочего места какой-нибудь сельской учительницы? А ведь на могиле её будут твориться чудеса…Я имею ввиду другую статистику – из ста священников я смогу поговорить так, как мы сейчас с тобой разговариваем хотя бы с тремя?
- С тремя сможешь… - Кик почему-то усмехнулся, - И даже с пятью – семью сможешь…Статистика. Только из них – из этих семи с тобой, бараном таким упрямым, может никто и разговаривать не захочет…Вот приди-ка ты, например, на секцию бокса и попробуй качать права тренеру. Я думаю, что из ста в девяносто девяти будет нокаут…
- И что? Это поиск правды что ли?
- Нет. Это я тебе для примера. В голову бьют, Георгий, если она высовывается . Это ж всегда. В университете разве не так было? Ненорма Системой уничтожается. И было бы странно, если б это было не так. Системе надо статистически понять, что НЕНОРМА сначала просто допустима, потом – процент погрешности, и что она хотя бы не враждебна, и только потом НЕНОРМА входит в контур самой Системы… Некоторых святых канонизировали столетия спустя. Вокруг Жанны Д,Арк  пятьсот лет спорили и сейчас ещё спорят… Я уж не говорю про Нострдамуса, Вангу или Ури Геллера
- Что же происходит сейчас? Сейчас ты врач. К тебе приехал в гости человек… ради чистоты образных экспериментов оставим такие категории как «друг», «соратник» и «собутыльник-сотаблетник» и «вытаскиватель тебя самого из дурдома»… И ты, врач, говоришь: «Ты – больной! Потому что не соблюдаешь законы больницы – этой каторги в полосатых пижамах. Ты лазаешь за заборы, левитируешь, как комар, над морями крови, сам бегаешь в Минздрав и пугаешь там, наверху, своим появлением, и ко всему прочему роешься в документах, как шпана, а не как ученый…». Я так понимаю, что для тебя даже мой Лучник, ангелы мои – это что-то вроде санитаров, которые негласно сопровождали меня, пока я был вне больницы-каторги?
- Господи, помилуй раба твоего Георгия, ибо не ведает он, какую околесицу несет…О, Господи!
- Это в смысле «сам дурак» что ли? Да-да, Господи! Помилуй меня! Дай мне найти ещё пару слов, чтобы объяснить этому оборзевшему попу, возомнившему себя Спасателем, что тебе угодны вышедшие к Тебе, ищущие Тебя, а не только зовущие и просящие… Ибо в могилах гремят костями миллиарды, а вышедших к Тебе лишь несколько тысяч. «Спасись сам и вокруг тебя спасутся тысячи», - говорил преподобный Серафим.
Отец Иоанн как-то подозрительно повертел ножичком в руке. Мы чистили в беседе картошку на ужин ножиками, с которыми можно выходить на медведя. Вернее, такой ножик был у Кика, у меня поменьше… Я уже видел однажды такую картинку – Рудольф закрыл глаза, зажал, будто грел, клинок и… обрушил наш речевой ритм. Из темпа спора, из высоко набранных тонов он, сделав два тяжелых печальных вздоха, вышел в сонное бубнение. Причем все это за несколько секунд. Чем сильно озадачил меня. Особенно озадачил  похожестью своего состояния на то, когда он тер в руках шахматную пешку и рассказывал мне про историю шахматной доски политического заключенного Ивана Ценгери.
- Георгий, ты мне рассказывал про город Касимов… Ты мне рассказывал про Орла, про врача Полозова, больного Кустысева, про женщину с Дальнего Востока и якорь с крестом, розой и змеей… Но разве рассказывал ты мне про Рим и гладиаторов?
- Нет, - я почувствовал себя нехорошо. Как человек в горячке поглумившийся над больным… - Нет.
Почему-то в нос ударил запах лошадиного пота и навоза, запах пыли арены и кислый вкус сухих ремней доспехов.
Кик на одно мгновение, широко-широко, взглянул мне глаза в глаза, как когда-то под расстрелянным Христом в Онежской церкви. Он точно знал, что скажет мне здесь и сейчас. Он дал мне подумать, дал встревожиться и решился…
- Я тебе расскажу про бой слепого гладиатора. И про измененное состояние сознания в том бою тоже расскажу. И как мы сражались с неизвестной Расой расскажу тоже…

              *   *   *

- Мы смотрели за твоим боем в щели ворот. Помощник хозяина школы гладиаторов Гавиар Тит Конта ругался с конюхом  в окошко перехода между порталами. У того взбесились почему-то кони  в соседней с выездным подиумом галерее.. Гавиар ругался-ругался и убежал наводить порядок. Наш сципионовский ветеран – старший гладиатор – разрешил желающим подвинуться ближе к воротам и смотреть за схваткой. Я тебя узнал сразу. По твоей сутулой холке и полуразвороту плеча…Есть у тебя такая примочка. Нас привезли из Падуи, ты – явно был не из нашей школы, но откуда не знаю. Сначала мы подумали, что вашу команду привез купец с Крита – он приходил торговаться перед боем к Гавиару, и мы слышали отрывки разговора…
Когда тебе завязывали глаза, сципионовец…не помню его имени – Падо, Прадо, Пардо.. Он участвовал уже в тринадцати праздниках и пережил несколько забоев на каникулах и сатурналиях, он выжил в двух схватках с львами….А тут что-то встревожился.
«Если с такого боя, боя вслепую, начинается праздник, то чем же он закончится? – он , лысый и пупырчатый, как моравийская жаба, прыщеватый и потный стоял у ворот и сквозь щели их его лицо полосатило солнце. Оно было ужасным. Нам передалась его тревога. Два негра рядом со мной облизнули сухие синие губы и, мыча, стали раскачиваться. Наверно, это была их молитва черным богам их горячей родины.
… И вот мы видим в щели, как раскачиваешься ты, как начинаешь кружить, как идешь боком по эллипсу арены, будто это не бой, а баскетбольная разминка. Смеется народ. Но я понимаю, что ты делаешь, ты раскачиваешь в себе все соматические зажимы – заставляешь думать все тело… Твой противник крутится, не понимая, что происходит. Машет вокруг себя мечом… А потом ты делаешь два крутящихся с наклоном зигзагообразных прыжка и слишком точно для слепого загоняешь противнику штырь в череп. Потом держишь его, прижимая к себе, почти «по-братски», но мы понимаем, что ты проталкиваешь сквозь его доспехи свой меч.
Этот Пардо – сципионовец – комментирует для тех из нас, кто видит арену,: «Сейчас этого фракийца убьют…» - это он говорит о тебе. «С чего ты решил, что он – фракиец?» - спрашиваю я у него. «Это у них диски солнца… Даки Солнцу молятся, а грозы не боятся. Они считают грозу хохотом Бога». Я с ним не спорю, хотя он говорит странные вещи…Ну, так уж понимали в те времена люди веру друг друга. Может, это были личные его наблюдения. Ветеран говорил безаппеляционно. Нам было не до споров на темы веры…
Действительно, с патрицианских лож кричат, что бой был нечестным, что ты видел соперника. К тебе бегут солдаты преторианской форумной стражи и проверяют повязки. Ещё несколько воинов стоят у противоположных ворот, будто готовятся выпустить кого-то ещё…
Гавиар Тит Конта появляется позади нас неожиданно. Дает команду отойти от ворот. Мы отступаем, встаем в две колонны. Только сейчас замечаем, что коней из соседней  галереи вывели всех. Не слышно там ни ржания, ничего. Арены гудят, а мы стоим тихо. Нюхаем потные тела друг друга, слышим, как жужжат мухи, и появляется нехорошее чувство – ощущение чего-то неправильного и неестественного: неправильного боя. Неправильного праздника, чего-то всего ненатурального… По-прежнему тихо-тихо мычат и раскачиваются два негра.
- Уа! Уа! Ы-ы-э-эга-а! – кричат со стороны противоположных ворот и распахиваются наши ворота. Неожиданно. Резко. Но для нас нет команды выходить на арену. И вот распахиваются противоположные ворота, и на арену вылетает масса людей не похожих на людей. Это полугиены-полудельфины – чудовища, каких нет ни на одной фреске египетских пирамид. Ты с черным кожаным мешком на голове стоишь посреди арены, перекачиваешься , перетоптываешься и , чувствуется, что немного растерян от криков ужаса с трибун. На тебя с клинками и дротиками летят люди-звери, ты ещё секунду слушаешь  топот их ног…   Тут мы получаем команду атаки… Ты сдираешь с себя мешок и  кричишь вверх – в трибуны:«Молитесь или умрите!» - что-то такое. И танцуя… исчезаешь. Я почему-то помню клуб пыли, который падает под тобой, когда тебя уже нет…
… Мы, конечно, уже не чистим картошку. И, конечно, уже забыли про ужин. Я смотрю на отца Иоанна и думаю о том, что в нем болезненно осталась та дикая приобретенная способность через предметы входить во все, что записали на себе предметы – в память вещей. Он считывает с них, как с музыкальных пластинок мегабайты информации, а сейчас с чего их считывать? Не с ножа ведь… Он считывает с чего-то другого. Это же не просто его память наших или личных экспериментов.
Он прикрыл глаза и чуть монотонно, как в молитве, продолжает бубнить невероятную, известную только мне, историю моего медитативного погружения в пространство, которое я  в московской моей квартире оценил, как Предцитала. Значит, я тогда не поверил себе, выход был не в пред – а в реальную Цитала. Как же я не догадался? Лучник ведь пришел  именно, как Лучник, а не как Ангел Касимова или как Неизвестный солдат  под Дубоссарами…
- Когда мы выскакивали из ворот, на несколько мгновений мы сталкиваемся друг с другом и ломаем эллипс расхода. Есть такой фронтальный прием, который я знаю, но не знаю почему знаю… , - Кик продолжает бубнить, - Мы должны были колоннами рассыпаться в полукольцо по периметру арены. Одна колонна выбегает влево, вторая вправо. Но что-то произошло, и мы вываливаемся на арену грибовидной толпой, где я оказываюсь на самой  макушке «гриба», за спиной того ветерана-Пардо, прикрытый и зажатый с двух сторон неграми. Позиция моя не для боя. Я в таком зажатии статист, а не воин. Как блики солнца на море, я ловлю эмпатические состояния воинской молитвы этих черных исчадий Чада. Во мне кипит маслом ярости раскаленная сковородка личной атаки и уже ясен угол удара в толпу нелюдей. Сознание я слышу лучше, чем тело, а оно слышит все раньше, чем все происходит. Например, за мгновение до удара сципионовец нырнул под «зверей» в волчке, похожем на брэйк-данс, и я видел, как он кромсает их конечности широкими веерными  взмахами обоих мечей. Что он нырнет, я увидел раньше, чем Пардо нырнул…
Его прибили к земле десятком одновременно вонзившихся дротиков. Старый уродливый, как жаба, ветеран, в ярости кромсал  и дротики… Жизнь покидала его, и он был красив в этой своей яростной смерти истрепанного, но упертого, как машина с заданной программой, гладиатора. Даже на издыхании он кинул меч в морду противника, которую уже он не мог достать.
Все это длилось, как сквозь циферблат спортивного таймера – 0,22-0,24 секунды. Меньше четверти секунды. Но я могу рассказать, как вздулась вена на виске и шее этого ветерана, как лопались наколенники зверюг под ударами его мечей, как трещали лямки на его груди под дротиками… Пардо рассказывал, что когда-то он был уважаемым и состоятельным человеком, сборщиком налогов, попавшим в тюрьму за убийство двух человек. И превратился он в отчаянного гладиатора, которому надо было вспомнить все навыки далекой молодости, когда в кавалерии Сципиона Африканского он воевал в Испании…
Толпы людей кинулись к выходам. С одной из трибун стреляли в гиен-дельфинов лучники. Те два преторианца, что бежали к нашим воротам, были убиты долетевшими до обоих дротиками с хорошей силой пронзивших доспехи  насквозь.
Бой был для нас безнадежным, потому что  мы не держали строй. Даже лучшие из нас опаздывали в скорости…  Я видел, например, как фантастически бились те два негра. Если бы они жили в наши времена, то, наверное, они были бы очень знаменитыми олимпийцами, фокусниками и артистами одновременно. Они ложились и взлетали, они прыгали друг с друга, друг на друга, «брили» толпу щитами, оставляли дротики в плечах противника и подхватывали новые из их рук… Но и они не выдержали больше двух минут. Их перемололи просто в недрах железа и бронзы, в которое была закована летящая на нас свора…
    … Я контролировал пучок в раскаленном затылке, остывшие виски позволяли видеть время убыстренно и замедленно, то есть контролировать его. В известной степени я решил выходить из сна, потому что считал это сном. Уже начал переносить тяжесть фокуса в лобовую часть, пошло  тепло, уже включилась от виска к виску Нить Деферта. Должно было все меркнуть, и подкорка вот-вот должна была дать обычную сумятицу обычного сна, как тут на арене снова появился ты. Вы летели с молодой женщиной. Вы плыли по периметру, как летят фурии или музы…
- Мы ехали на «Скорой помощи», - подавленным голосом вставил я картинку.
- Что? Какой «Скорой помощи»?- Кик удивленно подставил ухо, будто поддразнивал: «что за глупость ты несешь на этот раз?» Но он не подкалывал, а задумался. Потом помахал длинным указательным пальцем куда-то вглубь своих воспоминаний: «На чем вы ехали не знаю – это ты ехал… Арена увидела вас летящими с красными кувшинами в руках. Остановились вы ровно посреди ворот, из которых выскочила нечисть неизвестной расы. И, пожалуй, можно сказать, что с этого момента они все будто сразу наполовину ослабли. Вы будто преградили часть их силы. Да. К вам с трибуны посыпались несколько лучников. Несколько встали под вами на воротах, несколько спрыгнули внутрь арены. А один,.. нет два… два-два… может, даже три висело с вами в воздухе. Они тоже закрыли ворота.
Тут мы начали побеждать. Тяжело. Не буду описывать, как меня сбили с ног, и как я дрался куском разломанного щита… Не в этом дело. Вы выпустили из красных кувшинов белые облака. Они вырвались свирепо и с белой пеной. И каждое облако имело Лик, Звезду Давида и кресты… Тогда все кончилось. И арена стала белой - эта раса боялась воды…
    Я перебил Кика, - когда ты погружался туда?
- Еще до крещения. Тогда – в  1989-м… Я так понимаю, что ты был  позже…
- Да. Месяц назад. Но я ничего тогда не понимаю…
- Все происходит всегда…  Помнишь, я тебе говорил в больнице, что люди делятся на крестников, звездников, кристальников и пустотников? Помнишь… Тогда уже у тебя в глазах были наконечники стрел твоего Лучника, Кресты воина Христова. Потому мне и странно, и страшно за тебя. И сейчас вот даже ты не понимаешь, что ввел меня в искушение – кто с вожделением вспомнил грех, тот снова согрешил. А я сейчас, вспоминая, и пожар  в затылке, и заколотого сципионца, и кураж боя вспомнил, даже «мантры» негров сейчас во мне вибрируют. Вот что такое «другой путь»…
Вот выбежали мы с мира сего в поисках Эдема. Наплевали на «конвой» законов физики, физиологии, заповедей Божиих, и что – до Бога добежали? Ничего подобного. Из мира в миры – всего лишь. Христос и там есть, конечно, но мы там не имеем ни крова, ни церкви, ни еды, ни судьбы – смысла мы там не имеем. В тех мирах нет о нас замысла Божьего. Даже просто перемещение во времени приводит к тому, что… Как ты там про парня в психушке  и про Иртеньева рассказывал? Верно… Есть там проблема, которую вообще ты не обсуждаешь, будто совсем неверующий человек. И проблема эта в том, что выйдя из-под защиты Лучника, ангелов, ты не путешествуешь один – обязательно появятся «провожатые», которые губили Кустысева и прервали полет Иртеньева. Ни детей у них, ни служения человеку – что ж там спасительного, кроме соблазнительного? И еще – нам ТО дано, чтоб ЭТО ценилось. Для этого. И больше ни для чего…
- О-о! Ошибаешься, отец Иоанн! Ошибаешься ты, Рудольф Кик! Ошибаешься, Человек! ТО дано еще и для того, чтоб ЭТО подчинилось ТОМУ. Или наоборот – ТО подчинилось ЭТОМУ. Неравнозначные это миры. И мира между мирами нет. Гармония миров? Смерть. Миры бьются между собой даже внутри одной черепной коробки, а уж если несколько миров собираются, то… Богу они говорят «миром Господу помолимся» и как только молитва заканчивается (даже если она храмовая, идеальная), то тут же миры разбежались или столкнулись.  Я без горячки и без иронии тебе скажу. В будущее вот-вот начнут заглядывать не аналитически, а технологически. Причем очень конкретно. Как великие пророки заглядывали. Мы – сявки. С нашими экспериментами с Цитала… Где-то в прошлое сиганули, где-то в боковую реальность вышли… Аутокробергафен – это манная каша по сравнению с нанотехнологиями и чипами, которые  величиной с лейкоцит… Они у меня в башке сидят и, возможно, ждут своего часа. Те, кто занялся этим серьезно и вбухал уже миллионы долларов в попытки заглянуть в будущее, результат получают не ради богословских сотериологических открытий. Они используют это знание, чтобы изменить этот мир под себя – вместе с вами, с церковью то есть. С энергией и деньгами, с людскими и прочими ресурсами. Впрочем, все это можно назвать энергией и информацией в неком пространстве и времени. Вся разница лишь  в конфигурации кластеров. В том числе и в мозгах…
- Ты об Антихристе фактически говоришь…
- О нем. И такие вот «пророки», вроде меня – они предтечи его. Это же очевидно! Конечно, многих поубивали и ещё больше поубивают. Но однажды….однажды распнут, как меня на кресле под шунтами в мозгах…Или на кресте. А он, накачанный нанопрепаратами, воскреснет… Да что там нано. Вот запустят сейчас адронный коллайдер, доберутся до фемто, аттоуровней и создадут фемто и аттотехнологии. Тогда совсем новых существ создавать начнут. Каких не было. И гиено-дельфинолюди – это детский конструктор лего по сравнению с тем, что они смогут… Пси-функциональные и квантовые отражения смогут быть с гигантскими живыми соединениями. И тогда встанет тот с креста и появиться одновременно в Сыктывкаре и в Сантьяго, где-нибудь в Мумбаи и в Твери…одновременно. «Аки молния – от края Земли и до края» - всё по пророчеству.…О! Второе пришествие…Но только Любви в том пришествии не будет. Единственной разницы в Христе и Антихристе. Потому что цель у него другая – Власть. И замысел о человеке у него другой – потребительский. Как, впрочем, и сейчас – надо угробить ради эксперимента пару сотен людей? Угробили, глазом не моргнув…Не худших, между прочим, людей. Одних из лучших, что я в жизни встречал…  А всё остальное он и они  смогут. И мертвых поднимать, и чудеса  творить, и огонь с небес достанут – плазмоиды какие-нибудь….Никола Тесла уже век назад их доставал, а Этот голыми руками возьмет…  Те, кто HAARP, эту американскую «Арфу» раздувает, думают, что они ею управлять будут?…Ага. Сейчас. Аж два раза! Пусть они репетируют, а «споют» там совсем другие голоса…
Отец Иоанн решительно встал, открыл передо мной дверь из сторожки. «Идем молится… Прямо сейчас. Пойдем-пойдем. Невмоготу что-то…»
Оставив недочищенную картошку, запах жаренного лука , пересушенных в духовке сухариков, мяты и чая, мы идем в храм. На улице промозгло, как в пропадине какой-то – сколько ж воды упало нам на головы в этот високосный 2008 год. Самый сырой на моей памяти. Осень невероятно теплая и невероятно сырая. Так никогда не было. Серо, сыро, уныло… И это ещё октябрь – сколько сюрпризов он нам ещё приготовит, пока не исчерпает себя и свое високосное коварство…Так уж принято в народе считать. И в этом что-то есть.
В храме свечи горят, как звезды в небе.
Мы с Киком много позажигали. Везде. И все лампадки, и свечи поставили, и огарки воспламенили тоже. Заполыхал храм сиянием. «Как праздник!» - сказал я, по-детски удивившись сиянию среди сырого вечера и мира. Земное, чувственное создание Другого Мира – мира Храма, на самом деле рукотворно создало и другую реальность. Простую, добрую и честную. И казалось легко скрыться здесь, в храме, у Христа и Божьей Матери, от осени, других миров, наших же разговоров, спецслужб и Антихриста, от дурдома и от Белого Дома тоже…
Не знаю, зачем отец Иоанн надевал епитрахиль. Может, думал, что моление наше моей исповедью закончится. А, может, препоясаться пред Господом и встать служить хотел в «полном боевом» облачении. Нарукавники надел, препоясался…  Будто перед Литургией и будто сейчас будет полон храм народа.