Цитала. роман

Рудольф Кик. 1990

Мне предстоял ещё «хитрый» разговор с врачами. Нужна была справка о том. Что Рудольфа Кика скоро выпишут. Справку надо было нести в административно-хозяйственную часть нашего регионального отделения Академии наук. Потому что комендант общежития, выловив меня в момент посещения комнаты Рудика, устроила целый цирк.
- Его ключ вы не имеете права носить … и ходить сюда не имеете право.
- Почему?
- Запрещено.
- Кем?
- Правилами.
- Покажите правила.
- Внизу на вахте висят…
- Это сталинские правила! А в стране перестройка… Я обязательно посмотрю ваши правила, но они явно нарушают Конституцию. Право на неприкосновенность жилища…
- Че-ево-о?! – у коменданта было выражение лица, будто я её оскорбил в самых светлых чувствах к Родине (с большой буквы), при этом зарезал любимого кота, а так же надругался над памятником её матери. Причем сделал все это одновременно и в самой извращенной форме, - Шпана! Я скажу, чтоб тебя сюда не пускали… - она перешла на «ты» просто из-за того, что соскочила на другой тембр голоса.
- А я напишу заявление в прокуратуру, что вы присвоили имущество моего товарища, - это уже было просто глумление над честным комендантом, стоявшим на страже последней социалистической собственности и чьими-то частными шмотками.
- А кто тебе дал право на его собственность? Он больной… - наступала комендант.
- Врачи дали. К нему за восемь месяцев ни один друг, коллега, сват-брат и комендант не пришел… Мамочка один раз…  И то – проездом. Вот врачи мне и передали всё…  Кто у него рыбок в аквариуме кормить будет – вы что ли? А чистил кто? По секции я за него дежурил по графику, как положено. (Это, конечно, было не совсем так…  Я один раз дежурил). Там уже воняло бы болотом, если б за комнатой не было пригляда.
Я зря распалялся. Комендант неожиданно прониклась сочувствием – хлопнула себя руками по бедрам: «А чё –правда что ли к Рудику из этих… научных… никто не приходил? Вот ведь какие… Все культурные, а копни поглубже, так ни души, ни сочувствия… - она поменяла гнев на милость и посоветовала все-таки принести справочку и ходатайство о сохранении за Киком комнаты, - Вишь ведь… Выставят его, как неработающего и недееспособного. Выйдет из больницы, а идти будет некуда – вещи в кладовке…».
Врачи обрадовали. По большому счету, пояснили они, Рудольф мог бы уже жить вне больницы. Вопрос – с кем? Ему нужен был опекун, кто-то с ним должен пока находиться постоянно. Лекарства пить он забывает, забывчив и рассеян – даже с огнем, с плиткой или ещё с чем-нибудь он может нахимичить и… Не дай, Бог.
Я жил тогда в двухкомнатной квартире на окраине города с женой и двумя детьми. Рудольфа ко мне ну никак было нельзя, даже если б и детей не было вовсе. Ольга после наших с Киком «отравлений» смотрела на него, как на черта – как на источник, падающих откуда ни возьмись, проблем. Зато выручила моя мама. Наш деревенский дом пустовал, и летом девяностого года Рудик два месяца из трех провел в деревеньке моей мамы. Санаторий, да и только.
Осенью Кик однажды позвонил мне на работу. Как-то странно сегодня припоминать, что это было время, когда у меня дома не было телефона. Позвонил Кик и сказал, что он договорился с врачами полежать в больнице месяца полтора.
- Не понял?.. – не удивился, а встревожился я, - У тебя «приходы» начались?
Кик рассмеялся:
- Ну, если в буквальном смысле «приходы», то они никогда и не заканчивались.  Тебя, я думаю, тоже. Ты просто их не замечаешь… Но дело не в «приходах». Не говори только врачам – я на самом деле буду сейчас там кое-чему учиться. Мне новые наблюдения нужны и практика.
- Рудик, ты, блин, историк или решил в психотерапевта переквалифицироваться?
- Может быть, может быть… - хохотнул Кик.
Осень Рудольф провел в больнице. Но уже скорее как медбрат. Он приезжал в город, мы встречались, съездили два раза в Иб к отцу Трифону. Именно там я обратил внимание, что в разговорах со священномонахом Иоанн задает вопросы на церковные темы такого характера, которые я не понимаю. Что-то Руд погрузился в «тему» через чур… Ещё Иоанн-Рудольф увозил в психушку иконки и свечи. Тогда, в девяностом, только в статусе «полупридурочного» Рудика и возможна была такая миссионерская деятельность в Сыктывкаре. Это в Москве и Ленинграде уже во всю формировались братства и сестричества. Молодежь в открытую потянулась в храмы. Шиком и «модой» становились крестины и венчания. Провинция же опаздывала года на три…
Во второй приезд Иоанн-Рудольф попросил иеромонаха Трифона подарить ему иконку – ту, из подвала, где топиться чугунная печь и есть вешалка с рабочими телогрейками – «Утоли моя печали».
Как снег на голову, был другой телефонный звонок. Врач психиатрической лечебницы осипшим и расстроенным голосом сообщил, что Рудольфу стало плохо, и он вообще… на втором этаже! Я попросил у редактора машину и помчался в больницу.
Кик был на втором этаже. Но, слава Богу, был он не связанным и не в общих палатах среди тяжелых и веселых «космонавтов», а в перевязочной. Он сидел в кресле с гнутыми хромированными подлокотниками, остекленело молчал и смотрел своими серыми глазами сквозь меня… Он был не здесь. Я в первую минуту подумал, что, наверно, вот так сидел и я год назад, когда ушел в Цитала. Но Рудик был не в Цитала. У него не были вытаращены глаза, тело вполне ориентировалось в окружающем пространстве, он крутил в пальцах скрепку, взятую, видимо, со стола здесь же. Нот он был чем-то чрезвычайно потрясен. Вселенская печаль была в его глазах, будто он наперед уже знал нечто страшное или , может быть, масштабное и об этой больнице, и обо мне, и о себе, и о мире вообще.
Как ни странно Рудольф-Иоанн в этом своем состоянии выглядел сейчас очень могуче. Он вообще покрупнел и поправился на нормальном «режимном» питании. Как холостяк он, наверно, никогда правильно не питался – ни будучи студентом, ни в академической своей общаге. Могучим он казался не за счет роста и потяжелевшего тела, Рудик был теперь с другой энергией, со вселенскостью в духе… Как-то я читал описание последних лет жизни религиозного философа Владимира Соловьева. О том, как подслеповатый гигант мысли сидел в кресле, смотрел куда-то вдаль на кромку горизонта, шевелил плечами, будто поправляя эту кромку и Небо над собой. Старец-титан…  Я не очень-то люблю Соловьева, но вот почему-то он мне вспомнился, когда я увидел Кика в перевязочной второго этажа второго корпуса психиатрической больницы.
Я просил врачей отпустить Рудика со мной. Чтоб он в домашних условиях, со своими аквариумами и в людском шуме улиц, как-то пришел в себя. Ведь было же нечто подобное. Но врачи в один голос отказывались. Они считали, что наступил тот самый момент икс личности Рудольфа, момент высшей точки кризиса болезни, после которой он будет жить либо в качестве больного с постоянно ухудшающейся «картой личности», либо происходит в нем сейчас некая перегруппировка блоков сознания – и это будет личность, способная работать и жить среди людей. « Вы поймите, Георгий Иванович, - уважительно и обстоятельно пояснял отказ главврач, - За десять –пятнадцать дней все будет видно… Именно сейчас ну никак нельзя… Я обещаю, что активных препаратов ему прописывать не будут – это очевидно, что они сейчас ни к чему. Седативные средства? Ну, может быть, если будет нарушен сон. Усталость от бессоницы вашему другу сейчас не нужна больше, чем когда-либо…»… Я звонил каждый день. Утром и вечером. Приезжал в больницу через день.
… Через пятнадцать…Нет, через семнадцать дней мы с Рудиком мчались на машине. Его выписали! И мы радостно предвкушали, как в гостях у моей мамы поедим шанежек, а вечером пойдем к реке и на её берегу разожжем костер, на котором будем жарить хлеб и сардельки. Наша радость пробилась в  тихое и примитивное гастрономическое оформление.
 У меня к той осени 1990 года уже были выбраны все отпускные дни, но зато я наработал отгулы, и мне навстречу пошел наш редактор газеты, который кроме пяти дней  дал мне ещё пять дней командировки в мои родные места. Вместе с выходными получилось целых две недели! Я очень жалел, что не смог взять с собой старшего сына, младший только-только родился…
В начале октября на Выми уже обычно идет шуга – «ледовое «масло», уже схватываются кромки берега. По ночам может быть и до минус десяти. В октябре девяностого года погода была немного мягче. Запомнилось вот почему-то, что даже в Ухте, что на двести верст севернее, где я был в двухдневной командировке, на День Конституции – 7 октября, было почти пятнадцать градусов тепла.
В ночь на Покрова Божьей Матери мы с Рудольфом по жухлой, прихваченной первыми заморозками, траве, испугав в густых сумерках мышкующую сову, спустились к реке. Все-таки у воды ночью было совсем холодно – наверно, около нуля. Разожгли на мысу костер. Мыс сложился от быстрого ручья, разделяющего деревенское кладбище и деревеньку моих предков с нашей родовой избой, стоящей на третьей, самой высокой террасе берега. Когда стало совсем темно, и на западе, на другом берегу осталась только тонкая лозоревая нить неба над черным лесом и студеным воздухом реки, стало понятно, что сгустилась не только ночь, но и тучи над нами. Густо пошел снег. Некрупный, но пошел он густо и колко. Будто кто-то сеял-веял над нами.
- Давай искупаемся! – предложил Кик. Чокнутый, чего с него взять?
- Давай, - согласился я.
Мы с ним купались в ледяной воде, пугая русалок и собак, разбрехавшихся на другом берегу. По ногам в черной глубине скользили своими жирными спинами налимы, любители непогоды и мрака. Они словно звали нырнуть к ним туда, в бездну. Идиоты, они не понимали, что мы легко отличаем налимов от русалок, и уж за этими жирными тварями точно не поплывем…  Потом мы лязгали зубами у костра и кололи ноги, прыгая в одной штанине. А Как размышлял над философским вопросом – это у нас новая традиция или банальный заёб?
- Ой-ё да ой-ё! – хлопала себя по бокам мама, когда мы ночью приперлись в избу, обрушив в темноте какие-то тазики в сенях. А Кик своей башкой не мог, конечно, не бабахнуться о палати… «Тихо» зашли в общем. Мама отпаивала нас горячим чаем, в кои-то веки по пятьдесят грамм водки предложила. Нет – мы не пьем. Мы такого напились, что нам на всю жизнь хватит…
На второй день мы объезжали деревенских «мустангов», катались по полям и кормили их хлебом. На третий нас покусали собаки. На четвертый мы пошли в соседнее село Онежье. Здешняя церковь была закрыта давным-давно, в 30-е годы. И по «советской традиции» использовалась под склады. На втором этаже среди уцелевших фрагментов фресок Рудольф увидел одну, на которой изображен Христос терзаемый римскими легионерами. Сын Божий в терновом венце и смотрит не на них, не на легионеров, а на нас – оттуда, с купольного свода, с небес… Прямо во лбу Иисуса дырка от пули малокалиберной винтовки. Его распинают там, но и отсюда помогают.
- В психушках много распятых, - неожиданно говорит Кик, - Много. По несколько дней, иногда и недель, лежат они между землею и небом. Их души ходят  то в рай, то в ад… Только они не Боги. Иногда мне казалось, что психушки – это кладбища сбитых ангелов. Там те, кто попал в плен энергиям мира сего, у кого повреждена навигация для полетов… Ну и такие, как мы… Которые на «дельтопланах» своих мозгов и нервов попытался взлететь в стратосферу. Н-да… Ещё и с фигурами высшего пилотажа …
Долго Кик смотрел в глаза Христа. И Христос долго – вечно – глядел на Кика из-под тернового венца и из-под отверстия от пули посреди лба. Долго. Они говорили взглядами долго.
Мама, наверно, изнервничалась вся. Она топила с утра баню. После обеда в планах было париться. На следующий день я уезжал, а Рудик предполагал остаться ещё дней на пяток. Я ему уже подыскал место в одной из многотиражных газет Сыктывкара. В Академию наук он теперь возвращаться не хотел уже точно. Категорически.
- Давай-ка мыться пойдем, -  зову я от двери Рудольфа, и в похолодевшем промозглом воздухе церковного помещения мой голос звучит с некоторым дроблением, - Мыться пора. Мать там уже заждалась…
Рудольф-Иоанн медленно повернул ко мне голову. Ярко и ясно, пронзительно-пронзительно посмотрел на меня своими серыми глазами, будто впервые что-то неожиданное увидел во мне. Показалось даже, что его глаза поголубели. Мне б тогда уже насторожиться. Чувствовалось, что Рудик что-то в себе варит, находясь под глазами Христа. Но я не насторожился. Мы спешили, а он тогда ответил просто:
- Да. Идем. Пора мыться…
…В баню я ушел впереди него. Собрал белье, полотенце, мыло, шампунь. Веник ждал уже в самой бане… Следом за мной минуты через две должен был выйти Рудик. Он дохлебывал мамкин чай с вареньем и слушал её ворчание. Мама , положив под щеку кулачок, выговаривала нас, лежа на печи: «Баня, поди, выстудилась, пока вы шлялись где-то…».
Рудик куда-то сбежал. Сбежал так, что его не нашли. Был объявлен всесоюзный розыск, но он, как сквозь землю провалился.
… Вобщем-то, тогда, в бане, когда я заканчивал уже мыться, и собирался выходить, меня осенило. Я все понял – Рудик не задержался в избе. Рудик что-то решил.  На меня, словно накатило что-то. Ясная и большая реальность. Я сел на теплую ступеньку у окошка и смотрел в как по первому снегу высоко поднимая лапы бежит кошка. Мне не хотелось двигаться. И было грустно, что-то важное закончилось в моей жизни. Я это чувствовал.
Одевался я уже не спеша и не нервничая. Зашел в избу. «А где Рудик?» - спросила с печи мама. Уфф!… Трудно было что-то объяснять и думать. Рудик исчез. Дальше началось: милиция, розыск, объяснение по телефону с его мамой…Но это потом – недельки через три. Потом много чего ещё было.