Цитала

Гладиатор

«Расчетная скорость ракет должна совпадать со скоростью плазмоидов прикрытия. Причем плазмоидов во много раз может быть больше, а, значит, противоракетная оборона России будет вынуждена реагировать на весь плазмоидный рой. Не расстреливать же каждый плазмоид – никакой бюджет не выдержит. Ну, предположим, в новых условиях ионосферу будет контролировать космическая группировка. Но сможет ли она это делать так же хорошо, если , например, Соединенные Штаты (а пока только они со своей системой HAARP ведут игры со светлячками в ионосфере и на магнитных полюсах Земли) смогут прятать внутри плазмоидов эти самые ракеты. К тому же встает новая задача принципиально других систем наведения…».
Шла шестнадцатая ночь в моей люберецкой квартире похожей на маленький спортзал.… Я читал разбросанные и перемешанные по датам записи Сурненко и думал о том, что ему, наверно, было жалко офицеров Печорской станции противоракетного слежения. Он не мог сказать причину снятия с дежурства этой части даже командиру полка, а общей версией была версия «нехватки денег» и «проклятые демократы разрушают армию».

Брожение и разговоры в офицерской среде были угнетенными - «поручик Галицын, достаньте патроны, корнет Оболенский, надеть ордена…» - это дурацкое положение, когда молодой офицер считал бессмыслицей свою жизнь, Россию погибшей, а всех вокруг предателями. Так же, наверно, было в 1939-40 годах, когда кавалеристы обнаруживали себя не у дел, угрюмо глушили водку и считали, что СССР против фашиста защищать теперь некому – «эх,такие эскадроны на колбасу пустили». Но, во-первых, на колбасу пустили совсем немного, лошади ушли в народное хозяйство, а, во-вторых, даже в армии лошадей осталось немало, они просто были переведены из боевых частей во вспомогательные.

Но шашки лихих кавалеристов – буденовцев, чапаевцев, котовцев, фрунзенцев – пылились в ножнах. Сабельным конным атакам никто не учил. Джигитовка уходила в цирк… И все это создавало настроение «погибшей страны, свернувшейся эпохи и навсегда ушедшей молодости». Уже осенью 41-го герои-кавалеристы увидят, как за пятнадцать минут автоматчики вермахта превращают «в колбасу» эскадроны, как неуправляемы и беззащитны кони при бомбежках и минометных обстрелах, как, смеясь, уводят коней и добивают раненых животных люди в серых мышиных шинелях…
Генералы всегда готовятся к прошлой войне. Город Грозный в 1994-м пытались взять, как Прагу в 1945-м… И пожгли теперь уже железных «коней», потеряли расстрелянную в упор и подорванную на минах-ловушках 131-ю Майкопскую бригаду, и смеялись  солдаты Аллаха - «Добро пожаловать в ад!».

Сейчас будет другой принцип слежения за Небом. И мертвого «светлячка»-плазмоида мы должны отличать от «светлячка», заряженного центнером ядерного компонента. Только обычные «глаза» обычных станций по периметру страны теперь нас не спасут…
Мне приснился ночью сон. Будто я на экскурсии в античном амфитеатре. Солнечно, пустовато и гулко от тишины … Мраморные плиты отполированные попами семнадцать веков назад и дождями этих же семнадцати веков… А потом эти пустые скамьи вдруг быстро-быстро стали наполняться народом, и сам сон наполнился звуками не сна, запахами и внутренней вибрацией – ароматы и вонь: навоз, пот, вино, цветы… Ржали кони и где-то за кованными решетками бежала строем десятка легионеров, бряцая мечами и щитами.

Передо мной открылись ворота, ослепило яркое южное солнце, какое может быть только где-нибудь в Италии, Греции или в Палестине. Теперь было понятно, что люди пришли сюда посмотреть на мой бой. Я – гладиатор. Я наливаюсь силой, уверенной яростью атаки и вижу, как по ту сторону арены выбегает мой соперник. Наверно, он перс или ассириец, потому что даже на расстоянии шестисот локтей видны его громадные черные глаза и красивые длинные черные кудри. Его приветствует толпа даже лучше, чем меня. А я – это кто? Во сне я не осматриваю себя, я просто чувствую щитки на ногах, бронзовый диск на груди, подвешенный на косички, плетеные из кожаных ремней. Снизу диска две ленты охватывают меня у пояса и ремнем застегнуты сзади. Я не вижу диск, но точно знаю, что на нем изображен глаз в Солнце – Око Света.
Мой противник защищен двумя широкими лентами бронзовых пластин, вшитых в кожаные ремни. У нас в руках короткие мечи. За три-четыре стадии мне не видно, что у него в левой руке, но у меня короткий штырь с острыми наконечниками с обеих сторон. Это орудие совсем для близкого боя, для добивания в клинче, что-то наподобие стилета более поздних времен. Этот штырь пристегнут к кисти, как авторучка на прилавке на какой-нибудь сельской почте.
На расстоянии в три стадии от противника я  вижу его глаза, в которых плещуться пожары его страны и бездна боли, которую он хочет выплеснуть на меня яростью удара. Он уверено бежит к центру арены, я иду… Он не приветствует ложу в гирляндах из цветов и бычих голов,где сидят люди в бело-розовых и бело-золотых туниках, и где ряды сбоку и сверху над ними заполнены лучниками и воинами охраны. Я приветствую ложу и всех остальных зрителей, но странные слова слетают из моих уст:
- Идущий на смерть, спасает вас. И ныне, и присно, и во веки веков. Встретимся на Страшном Суде!

Наступает странная тишина. Зрители ждут от меня продолжения, будто я вышел не на арену битвы, а на кафедру форума. В ложе поднимается атлетически сложенный седоватый человек и что-то яростно кричит на латыни. «А, ну понятно: конечно же, это Рим! Точно – это же Рим… - определяю, наконец, я-спящий. И во сне я удивлен, что понимаю сон, латынь и все эти крики и команды. Седой атлет с чашей в руке яростно повторяет то ли тост, то ли команду.
- Это будет бой слепой крови. Завяжите им глаза! Римляне! Вы увидите бой слепых!..
Как? Растерян не только я, но и соперник, но это растерянность лишь нескольких мгновений. Готовность умереть выше размышлений как умереть… Но в сердце моем становится холодно.
Больно перетягивают глаза повязкой, надевают черный кожанный чехол, как на сокола после охоты. Только мне-то его напялили ДО… Забивают под повязку тряпки, прижимая веки. Я слышу ропот и смех на трибунах, чей-то визгливый вопль: «Они до заката, как мыши на ипподроме, будут искать друг друга!..».
И-у-аг-аг-аг! – разразились хохотом трибуны. «А потом за секунду зарежут друг друга…Чего тут смотреть? Лучше в бани !!.. Там смешнее…». И опять хохотали трибуны над шутками какого-то народного юмориста.

Им, зрителям, действительно будет скучно. Но мне не хочется, чтоб они расходились и я начинаю танцевать. Что в стиле рэп плюс аргентинское танго. Трибуны взрываются хохотом ещё больше. А потом начинают аплодировать грохотом тридцати тысяч пар ладоней. Я останавливаюсь и кричу им на языке, похожем на армянский: «Тихо! Не надо!». И показываю жестами – не надо хлопать. Трибуны утихают, но из ложи раздается злой крик , наверно, того седого атлета: « Он ещё будет указывать! Бейся, тварь!.. А танцевать будем мы!». Но я снова начинаю танцевать, потому что этого мне никто запретить не может. По правилам гладиаторов я могу петь, плясать , свистеть в бою – это мое личное дело… Не моё только одно – жить или умереть.
Первое, что уже точно знаю, слышу, чувствую в вибрациях вокруг меня, это то, что мой противник растерян. Он так же слеп, но не понимает, чему аплодировали трибуны и о чем кричат люди. Он вертится, как обожженный кот, на одном месте. А мои движения – это танго. И вот я перешел на что-то похожее на лезгинку, потом на залихватский гопак, каким будут сотрясать степь запорожские казаки лет так через тысячу двести….

… Я начинаю чувствовать плотность пространства и легко, совсем легко и открыто, даже не защищаясь своим коротким мечом, бегу по периметру арены. Я чувствую землю под ногами, дыхание трибун, волны эмоций и запахов. Я чувствую, почти вижу, своего противника – вот я оббегаю его слева…  Но он слеп. Танец мой стихает и становится медленным, как танец уставшего первокурсника, перепившего на первой ночной дискотеке. Я слеп, но я вижу всё. Кажется, это активная медитация – та самая, которую я так не люблю, так не понимаю, так … в гробу бы я её видел… Но я не хочу видеть себя заколотым этим персом, чтоб меня волочили кишками по пыли арены с черным чехлом на голове. Я вижу всё.
Фиксирую в своей спящей голове, что  где-то между альфа-волнами и тета-состоянием я в танце ныряю под правую руку перса со стороны спины, но… трибуны предают. Он тоже слышит, как на доли секунды замерло дыхание на трибунах, и рассекает мечом пространство прямо передо мной. Клинок звенит о диск с Оком Света у меня на груди. Я делаю поворот, как учила меня в вальсе моя одноклассница, и с маху загоняю штырь в темя перса сквозь его тугие кудри и пискнувший череп. Я прижимаю его к себе, почти как в танце, и слышу, как рвет его плоть и упирается в позвоночник мой меч.

Рев трибун был мне наградой, но снова этот крик:
- Не честно! Он видел! Он бегал, как зрячий!
На трибунах смятение. Нет там  единодушной поддержки и награды моему мастерству.
- Проверьте его! – это визжит какая-то патрицианка из ложи, -Преторианцы! Ювенал Маркус! Проверьте его!..
Меня хватают за руки. Пальцы легионеров залезают под черный чехол на моей голове, под повязку, давят глаза, проверяя на месте ли лоскуты ткани. Наплечником воин царапает мне щеку. Я их понимаю. Я стараюсь не потерять того состояния, которое достиг.
… Температура в мозгу где-то между полем Вернике и затылочной частью поднялась выше обычного. Там горячо и, как всегда в таких снах, работает источник мне неизвестный.

Стынет и даже немеет височная часть – от извилины Броке и ниже по виску к уху с обеих сторон… Свет и огонь внутри черепа по форме сейчас похож на эмблему нефтяной компании «Шелл». А, ну да… Когда-то похожая эмблема была у спортивного общества «Урожай». Режим сна  ещё не управляемый, но я пока и не стремился к нему – мне нужно было главное, добраться до этого самовозжигания огня и света в затылке. И они пришли. Впервые за девять лет…
… Теперь я не жду решения внутренней логики сна. Пусть эта визгливая патрицианка потребует нового поединка.
- Пусть он убьет ещё раз! – кричит она, - Или пусть умрет!
- Да-а-а! – кричат трибуны, - Да-а-а!
- Танцуй-танцуй! – кричит народный юморист. Но трибуны не смеются.
Я слеп, но я вижу и слышу, как волокут поверженного перса воины охраны, как лязгают ворота во всю ширь по ту сторону от арены. «Зачем во всю ширь?» – недоумеваю я и вдруг понимаю, что сейчас будет массовый бой слепых гладиаторов. Топот сотен ног. На арену выбегают ОНИ. Я пританцовываю на месте, пытаясь в какафонии ритмов и грохоте слышать только свои ритмы, чтобы не потерять их. Я держу этот ритм. «Он странный», - отмечаю я во сне. Напряжение анализа расширяется в теменной части над веером света эмблемы компании «Шелл». Зона анализа расширяется и тут же начинает расти температура в височной зоне и сужается очаг в поле Вернике… Я глушу анализ танцем и тем, что мышление перевожу в калейдоскоп образов. Ритм теперь похож у меня на колокольный перезвон, но только бьют , будто в чугунные чушки, закопанные в землю. Дых-тых, тыг-дых-тых, тык-тыг-тык-дыхдых… Я танцую. Меня не видят трибуны. Они поглощены чем-то другим. Гул трибун становится тревожным и смешанным с чувством недовольства.
- Кто это, папа?! – кричит подросток на трибуне.  Кто впустил ребенка на побоище? Где-то в пологом каземате под первым ярусом трибун заржали лошади. Они бьются о стенки своих стойл.
- Папа! Кто это?! – кричит мальчик на трибуне. Я танцую… Как Григорович в «Спартаке»… Как суфии в Конья… Как шаман… Как Петрушка-Скоморох…
И я точно теперь знаю, кто вышел на арену. Я никогда не видел эту расу. Но о ней рассказывал полковник Сурненко.
- Кто это?! – кричат трибуны.
- Это не люди! Спасайтесь! – кричу я, и  ядерная реакция в моей голове уменьшается до степени горошины. «Так, - вспоминаю я, - Начинаешь говорить - начинаешь забывать. Назад – в образ! Не пугаться, не пугаться… Диск Око Солнца!».
- Убейте их! Или бегите! – кричу я трибунам, - Молитесь или умрите!
Мне верят все. Вдруг и сразу. В бой с РАСОЙ вступили только лучники и два преторианца на самой арене…Они гибнут первыми.
Я в танце вошел в бой, но вышел из альфа и тета состояния… Теперь начинался просто кошмар и бредятина. Меня убивали. Я сорвал с головы повязку и увидел прямо на арене порезанных хохлов из поезда «Воркута-Москва».  На арену въезжала «Скорая помощь», в которой сидела Наташа Радостева…

Ещё во сне я, понимая, что начинается нечто «из Тарантино», включил анализ и (что и следовало ожидать) обнаружил в затылке только легкую теплоту от «костра «Шелл»». Теперь надо было успеть зафиксировать опорные образы сна и связать их ассоциациями…. Я не все успел. Хотя просыпался небыстро и спокойно.
… Я сидел на диване с дурацким красным плюшевым слоном у изголовья и удовлетворенно отмечал про себя, что, девять лет спустя, мне на твердую «тройку» удалось войти в обычный сон, там «перехватиться» и выйти в коридор управляемого сна, который был уже своеобразный предбанник Цитала. Удалось запомнить фразы, слова, детали и границы, где мои действия и события сна выходили из-под контроля. Теперь будем рассматривать – где я, а где не я. И какие коды удалось взломать…

*   *   *

День двадцатый. Сегодня по чтению акафиста я вернулся в реальность реальности. Отодвинулись все заморочки в голове. Перестал раздражаться на Рубинова и как-то по-другому стали понятны Урусова, Полозов, а Радостева вообще… Мне почему-то стало досадно, что я не познакомился ближе с её находками «коридоров» в самой природе. Можно ли их называть «коридорами Цитала»?
 Свалился груз шлаков сознания. Надеюсь , что свалился не внутрь меня, а ушел из меня… Наверно, вот такие шлаки и заваливают коридоры Цитала, те самые «шахты», о которых говорил Рустам Георгиевич, когда объяснял феномен «взорвавшихся штабиков мозга».
Благодать не объяснить эндорфином, вброшенным в кровь спецификой этого состояния. Во всяком случает, невозможно найти объяснение в изменении режима работы только физиологии мозга. Он послужил мне, чтоб различать слова и верх-низ, но чтоб различать волю построения от воли разрушения  служила душа, а чтоб они – и разум, душа и нервная система преобразились в настройке – мало подогнать свою антропосистему в «до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до», надо, чтоб они наполнились «мелодией Духа». А Он не во мне – Он вне меня, больше меня и глобальнее, чем полет Орла…
Всё это я пишу гораздо позже. Гораздо позже. Погружаясь в плотское мудрование и высокоумие, пытаясь хоть как-то более-менее стройно изложить порядок, пороги и прелоги путешествий истерзанной души в поисках Цитала, самого себя и смысла в самой смерти. Не смерти вообще, а смертей. Рождаются и умирают люди. По-разному. Но как до рождения их предыстория была разной, так и после смерти она разная… Почему-то меня не удовлетворяет ответ «рай-ад», как и общее рассуждение «бытие-небытие». Неужели у Господа так все «просто» в смысле однотипно и однообразно? Вы в церкви ответ найдете? Фигу… Вот и шляюсь по стране и по коридорам сознания. Судя по всему, не только своего…  Нигде нет Святого Афона, того «шагания по небу», какое я испытал там наяву. Может, Матерь Божья допустила меня на Афон и дала мне возможность заглянуть в мир любви потому, что тогда, в 1994-м, я не мог остыть после Приднестровья и натурально болел ранами моей разорванной страны? Или, может, Она отвела Афоном от вхождения во власть – ведь я только-только стал советником Главы Республики и его же помощником в Совете Федерации… Я приехал с Афона и уволился со всех постов. Помню, как стоял я на нашей Стефановской площади, где правительственные здания Республики Коми. – стоял, как на Луне, и смотрел на мертвую реальность вокруг себя: «Что я тут  делаю? Зачем я тут?»
 А, может, если б не Афон, то давно бы уже сгорел я где-нибудь в «бэтээре» под Бамутом или Толстой-Юртом, потому что наверняка поперся бы в Чечню, «собирать страну»…

Вру я. В церкви, конечно, есть ответ. Есть… Ответ о том, как, куда и зачем мы идем после смерти. У Церкви колоссальный банк данных. Наше осмысленное бессмертие возможно только в материи Любви. Только так мы можем раствориться, не растворяясь в безднах Вселенной и Бога, ибо любое другое сохранение – это сохранение бессмысленных атомов, из которых состоит наше тело… Мы их и при жизни-то сохранить не можем. Человеческое тело молекулярно полностью обновляется за 7-8 лет. То есть все кирпичики тела за семь-восемь лет проходят полнейшую реставрацию. И вот вроде бы глаз тот же и пупок, как завязали сорок лет назад…Ага. Они по форме те же, а по «кирпичикам» уже полностью обновленные. И вода в твоем глазу ещё два-три месяца назад текла где-нибудь в Миссисипи или в речушке По на севере Италии. И пупок твой был шейкой селезня и крабом Охотского моря всего-то три четыре года назад.
… А пока я сижу, умытый благодатью, и слышу, как летит Ангел. Я не вижу его, но слышу….Вот-вот-вот… Долетит ли? Может, я испугался его явлению – раздался стук в дверь.  Кто тут может прийти – разве что из домоуправления кто-нибудь, или кто-то из знакомых хозяев квартиры. Наверно, не знают, что квартира сдана. Не буду открывать… Второй стук. Не…не буду…. Надо же, какой настойчивый – стучит ведь…. Я открываю дверь и с легкой досадой слышу, как тает  моё небесное состояние.
На пороге стоит просто, но хорошо одетый парень… Нет, мужчина. Непонятно – лет ему, наверно, и двадцать пять можно положить, и тридцать пять. Стоит, смотрит на меня.
- Здравствуйте, - говорю я ему.

Он улыбнулся и как-то, будто кивнул и в то же время не кивнул, а будто глазами кивнул. И молчит. В руках у него хлеб и вино. Хлеб и вино… Хлеб и вино.
Нет, дело не в этом. Здесь, в дверях (а я стою прямо на пороге) мне кажется, что я распахнул дверь не из квартиры в подъезд, с лестницами  из бетона и надписями «RAP – foreve», «Петька-мудак» и прочими – я распахнул дверь между своим подсознанием и сознанием. Потому что теперь я узнаю этого парня – это тот Лучник, который вынес меня из боя гладиаторов и схватки с неизвестной Расой. Это то лицо, которое упало на меня с небес, когда я попал между автомобилями. Это тот солдат, который сказал мне «выскакивай!» в бою под Дубоссарами. Да – это тот нищий, который сидел без ног в Салониках, а мы опаздывали на последний автобус до Уранополиса – Небесного города… И почему-то мы вернулись, чтоб отдать ему драхмы – весь металл, который был в карманах, а потом не работали пункты обмена валюты, и мы почти весь день сидели голодные с фунтами и йенами…Даже долларов не было. Эту часть пути до Афона нам тоже надо было пройти.

… И, конечно же, это тот, который встал между мною и ханскими всадниками на окраине Мщерского Городца… «Да! Это же он мне сказал и показал историю города Касимова,и сказал, что это будет Касимов, потому что  чудо явленное татарам и русским на Горелой Заставе сделает этот город общим и любомудрым…». Вот почему я не мог вспомнить на тренинге Полозова и в беседе с Сурненко – откуда ж я знаю, что это был Касимов? В самом деле – не на столбе же было написано! Касимов шестьсот лет не знал и не знает, что это приходил  из будущего я и приходил Лучник – мой Ангел, вернувший меня в свои времена…
Мы ели хлеб и пили вино.
Мы слушали православных сербов. Лучник принес с собой какой-то маленький плеер с дисками, и монастырское пение в моей квартирке звучало сейчас емко и твердо, как будто стены панельного дома приобрели монастырскую крепость.
- Сейчас наступят времена, когда я не всегда смогу помогать тебе. Совсем не всегда. Даже если ты позовешь, - говорит мне Лучник, - И в этом никто не виноват, кроме тебя самого. Но в каждом коридоре твоих путей есть мой брат. Сможешь ли ты узнать его?
- Зачем я еду в Егорьевск? Зачем мне все это надо?
- Это твое путешествие на АнтиАфон.
- Я думал, что АнтиАфон – это какие-нибудь психушки, тюрьмы, мученические интернаты для детей-сирот…
Лучник улыбнулся. Мне подумалось, что совсем я, наверно, дурацкие вопросы ему задаю – еду-то куда? В психушку. А тюрьма и интернат – это ведь совсем не обязательно, чтоб они были  государственными – они в семье могут быть, на «родной» работе… Всё может быть ближе и страшнее. Потому что, либо, как на Афоне навстречу сердцу раскрываются Небеса, либо , как в АнтиАфоне, навстречу вздыбленной гордыне и воспаленным мозгам в черепной коробочке летит Бездна…

                *   *   *

Девятнадцать лет спустя,  я очнулся ровно там же, где прервались события памятью моего мира. Я стоял перед русскими пленниками, перепугано сидящими на земле на склоне холма. В трехстах-четырехстах метрах с двух сторон от меня гарцевали татары. Их собаки бегали вокруг коней и лаяли в мою сторону. Теперь я был, словно умыт благодатью, она стекала с меня. Она, как бесконечные полотна шелка, гладила лицо, руки, стягивала ожог на правой кисти, который я получил, поднимая посох. Посох… Может, я не имел права на этот знак-жезл? Ведь он в глазах русских людей есть символ Указующего Путь, а, значит, получившего это право свыше. Может, Господь простит меня или уже простил? Ведь лечит же ожог на руки и не вырывает из неё посох.
Шелк. Я давно-давно, ещё, наверно, до паломничества на Святой Афон, получая эти ощущения «перышек по лицу», назвал их про себя «целованием духа». Теперь это был поток…
Есть, однако, очень тонкая разница. Обычно в такие моменты человеку двигаться не хочется. Люди знают это состояние после Пасхальной службы, после хорошей храмовой молитвы. Как впрочем и в частном порядке многие, получив на службе дары благодати, сидят возле храма и не идут на автобусные остановки, не спешат и не хотят с кем-либо разговаривать…  В тишине сердца селится Божья радость, которую не хочется потерять. Человек боится упустить это тонкое-тонкое соприкосновение с невидимым и наслаждается омовением души и сердца. Человек прислушивается…  А мне хотелось действовать и целование духа заставляло меня действовать. Причем все надо было делать уверенно и точно.
Я переложил посох в левую руку и широко, как когда-то во время боя за бревенчатыми стенами городца, я перекрестился.
Я молился о граде и мире, о людях сих, о том, чтоб сберег меня Господь от моей же дерзости и не отнял от меня указующего взора, что не ведаю «что и зачем», и что вернет меня Господь к себе в мир, ибо Суд и СУДЬ-ба моя будет не по этим делам, а по временам моим… Впрочем, и это не мне знать. «Судить буду по намерениям…» - кажется так сказал Христос в Евангелии.
Почему я второй раз не вижу, куда улетает мой Орел? Прилетит. Унесет. Сбросит. И что? И где он?

  Не оглядываясь на татар, на собак и что-либо вообще, пленники подошли ко мне. Грязные, измученные, диковатые от пережитого, в порванной суровой одежонке, босые и прокопченные, они похожи были на дикое племя, а не на людей православной цивилизации, которая, казалось, рухнула на их глазах.
Зачем я пришел сюда? И я-то что тут вообще собираюсь делать? Надо мной разверзалось громадное небо, в которое , наверно, улетел мой Орел, оставив меня на земле в чужих временах, с чужими людьми… Как это с чужими? Здесь же, в четырнадцатом веке, примерно полмиллиона моих родственников и предков… Ну, как считать – родителей двое, бабушек-дедушек четверо, прабабушеки прадедушек восемь и дальше с каждым поколением умножай вдвое…За шесть-семь  веков, если поколением считать каждую линию в тридцать лет, набежит тысяч двести, а сюда плюс братья и сестры – двоюродные, троюродные и т.п. Блин, так тут все родственники вообще… Население-то на Руси, наверно, миллиона четыре, не больше. И это от Полесья до Урала… Не, неправильно считаю – у меня же есть линии предков, которые на Кавказ корнями уходят, в Германию… Значит, здесь родственников не полмиллиона, а примерно тысяч двести. Тоже, между прочим, немало. Как знать, может, и из татарвы кто-то предок есть. Эх… Так зачем же я иду? А зачем послали? А кто тебя послал – тебя никто не посылал, тебе самому захотелось куда-то…
Я в тот период начинал соображать и главное, что в себе дорожил, откуда-то знал, что это беречь надо особенно тщательно – куколь вокруг себя. Я был, словно, укутан каким-то не моим теплом и светом. Мягким и теплым, сонным и очень-очень сильным по бездонности энергии… Так и напрашивается странное сравнение – как материнская грудь.
… - Ты Бог наш, ты пришел молитвами отец наших, - плакала и бормотала пленница, которой я развязывал руки не развязывая. (Так запомнилось – я будто просто гладил вервии и они расползались на нити), - Зачем ты допустил это, Господи! Бад оживут мои сыновья?… Ты знаешь их, сечены-да в схватке.
- Я – не Господи… Ты ошибаешься, - я коснулся её головы, и она оторопело замолчала, уставившись впереди себя…Только еле заметно качалась, хотя, может быть, это ветерком качало её растрепанные волосы и лохмотья порванного платья. Может, она уснула? Или, может, я её огорчил, ведь я не Господь, на которого уповала она. Остальные люди расползались от нас, словно боялись быть замеченными мною. Кто-то отползал, не отрывая от меня глаз, кто-то наоборот, боялся повернуть ко мне лицо, но все лежали ниц. И только маленький мальчик, вырвавшись из рук матери саженях в двадцати от меня, подбежал вдруг и взял меня за руку. У него не было передних зубов. Он щепелявил, но мне было не смешно, как не было и горько за этих людей – была жалость, отвлеченная печаль, на самом деле даже слабее, чем бывает при просмотре кинофильма.

  Я повел их домой – на пожарище, на все ещё догорающий город, на запах горя, пепла и гари. Мы шли к могилам отцов, к крестам наших кладбищ. А татары плелись за нами. Надо же – не боятся ведь, любопытствуют. Теперь складывалось ощущение, что мы ведем их.
Рассвет не приходил – мешал густой дым и низкие облака. Горел, похоже, не только наш городец, но и где-то в лесу, горело что-то совсем далеко. Татарская конница прошла, как стихия.
У крестов КЛАД-бища, этой русской тайны, где зарыты магниты, программы и коды наших сердец,  люди русского средневековья со мной заговорили. Тут, между прошлым и будущим, между чурами и врагом, я для людей, наверно, перестал быть чудом. Татары спешились и подошли ко мне на расстояние , когда видны самые тонкие морщинки у глаз. Степняки что-то вскрикивали, жестами что-то показывали, и было понятно, что к нам они идут не как за добычей. Они хотели понять Небытие…
- Я не знаю вас, но пришел для вас, - я говорил обычным языком русского человека начала двадцать первого века, но они все понимали, потому что русские люди говорили на своем языке, и я понимал их речь свободно, разве что похожее на акцент или диалект что-то примешивалось к речи. Я показал на дым и разруху:
- Здесь надо жить, а не уходить.

Повернулся к двум громадным иноверцам, от которых даже сквозь запах гари несло лошадиным потом, запахами кислой кожи и, как мне показалось, прогорклого масла или жира.
- Здесь надо жить, а не умирать, - мой посох воткнулся у изголовья самой крайней могилы кладбища.
Татарин с уставшим отекшим лицом, припухшими веками и глазами человека готового умереть в поединке, без поединка, за идею и просто так дерзко протянул ко мне руку. Он хотел потрогать меня, но его дернуло. Он воткнулся во что-то, как в стекло. «Ы-и-эх!», - отпрянул он, но не злился, а ощерился улыбкой человека, будто бы даже понимающего свою вину.
- Хороните всех. Сейте горох. Стройте дом, - я сам не знаю, что говорю. Но как вагоны за поездом слов, до меня самого доезжают смыслы и объяснения того, что я говорю. Хоронить надо, чтоб не было эпидемии. Горох в отличие от репы или ячменя, ржи и любых зерновых успеет к осени подняться, а, значит, будет хоть какая-то еда. Все-таки уже начало июля. Ну а дом – дом, а не дома – потому что сейчас важно, чтоб они объединились, они остаток десятков мертвых семей, а потому – они теперь друг другу семья. Это потом придет время и будут большие светлые терема, будут улицы.
- …Стройте дом.

Из толпы вышла старуха , измазанная грязью, с разбитыми запекшимися губами, с коркой крови на лбу и волосах, которые кажутся трехцветными – рыжими, пепельными и черными. Глаза у неё ясные, но она дрожит и кивает: «Есть дом. Есть твой дом… Откуда тут мой дом? В головах людей сейчас, конечно, твориться что-то невообразимое.
Я не могу анализировать в этом новом своем состоянии, только выполняю то, что говорит мне целующий шелк благодати. Я вижу, как девять татар (я посчитал, а это значит, что в сознании работает какой-то «процессор», отвечающий на прикладные задачи личного любопытства) спешились и, подчиненные тому своему здоровенному дерзкому тиуну, пошли в городец. Но они пошли через пожарище по правой стороне обрушенной и обугленной стены, а мы со старухой и увязавшимся за нами щепелявым пацаненком пошли по левой стороне. Между двух больших кладок камней, разбитых тиглей – здесь была, наверно, кузница – мы обогнули дымящиеся бревна, сторонясь жара и копоти. Сквозь дым за нами проскочили татарские собаки. Но они уже не лают, а смотрят на меня голодными человеческими глазами, словно ждут то ли команды, то ли подачки.
Я понял, что сказала старуха про «мой дом» - облизанная огнем, но почти целая стояла церквушка. Маковка её с осиновыми лепестками подкоптилась, подгорела, накренилась, но стояла. И крест на ней все так же расчерчивал небо… Мы подходили к церкви. Она очень небольшая. В мои последние времена даже торговые павильоны на автобусных остановках и то бывают побольше. Но в павильонах никогда… никогда-никогда-никогда не увидишь того, не почувствуешь то, что увидел и почувствовал  здесь я – человек. Это было дежа-вю… Я знал, что это уже было, но сейчас я хочу снова увидеть… Там внутри лежит дьячок Илларион с прожженным насквозь горлом. Ему заливали расплавленное олово, а оно прожгло шею слева и потекло по коже вместе с кровью … А потом на Лариона ссали два бесноватых, явно безумных кочевника, втыкали в глаза  копие с престола и осколки подсвечника, расщепленного саблями. Священник сидел строго под алтарем, глаза смотрели в купол и глазницы были полны пепла... Его убили вообще первым – тщедушного девяностолетнего старика просто стукнули головой о царские врата аккурат под иконой Богоматери, слева.

А вот тут, у люка в подпол, зарубили женщину, которая бросилась на татар, как кошка, и, кажется, вырвала одному из них глаз…
Церквушка дымилась. Тлели окна и оконные рамы. Мне нечем было дышать и сердце окаменело вспомнив все …  Потянул чистый свежий воздух, в алтаре зашевелилось что-то белое-белое, ослепительно чистое… В Царских Вратах появился юноша со светящимися столбами за спиной. Он был строг, но приветлив.
- Люди приняли тебя за дьякона Иллариона, за душу его, - сказал юноша, - Ты и вправду чем-то похож на него… А посох твой не при чем – не мни о себе, болящий…
Я понял, что Светлый Ангел разговаривает только со мной и вижу его только я. Старуха и пацаненок крадучись и осторожно подходили к убитому Иллариону и священнику Феогносту. Нас с ангелом они не видели и не слышали.
Светлый Ангел спросил у меня, понимаю ли я службы и смогу ли, как дьякон, ему сослужить?
- Смогу, - самоуверенно ответил я, хотя службы не знал. И вот уже… Вот уже и просительную ектинью прошли… вот и благодарственная… и не сбились нигде. Только я здесь ни при чем. При ЧЕМ только мое желание…