Цитала. Похудение мозгов или миссия одиночки

                Похудение мозгов  или миссия одиночки

Я занялся большой стиркой. Напало уныние. Один на один оставаться с собой – это всегда не просто. Но известная истина святых отцов церкви, что уныние побеждается рукоделием, занятостью рук, мне известна. Рукодельничать нечем, а стирать надо. И я взялся за наведение «марафета» в своих вещах.
Я не знаю, на сколько кило я похудел за последние шесть дней, но думаю, что килограмма на четыре, не меньше. Особенно за последние четыре дня. На ремне появилась новая дырочка…
Я старался редко выглядывать в окна – держал таким образом ещё и информационный пост. Прошло ещё три дня. Это мало. Я знаю. Ломать начнет на пятый-седьмой день. Особенно тогда, когда придет бессоница, и начнут в сознании рассасываться блоки и пробки, и вылезут «демоны» подкорочки. Там и «ангелы» вылезут тоже, но это ещё не настоящие ангелы, и демоны не настоящие. Настоящие же могут прийти, а могут и не прийти. В смысле – проявиться. Но я не для их проявления держу информационный пост. Мне надо по максимуму подготовить себя к выходу в цитала так, чтоб позади меня не произошло обрушение  «шахт» и «лифтов» моего сознания. Где гарантия, что не хлопнет какая-нибудь информационная мина, которыми «заминирована» вся память? Никакой гарантии. Полезут оттуда все мертвые и живые, яркие женщины и страхи детства, приходившие ангелы и… их подобие, которое совсем не ангелы… Где гарантия, что в «спортзал» не явятся среди ночи пьяные братки, хозяева квартиры, чтоб поболтать после налета и разбоя о смысле жизни и о Боге? Нет гарантий. А что или кто гарантия? Бог. Мой Бог. Боже отец наших, если Тебе угодно, чтоб наши дерзкие поиски Твоих миров, чтоб это направление русской мысли работало, искало Тебя и замысел Твой о Человеке, о нас, грешных, то дай мне, Боже, уйти и вернуться…
И найти моих товарищей, найти тех, кто, может быть,и не «соль Земли», как назвал Твой Сын тех, кто верит, но Ты знаешь, что их вера – это вера знания о Тебе.

Что это, если не любовь к людям, которая двигала ими? Никто из них не искал наград, денег и славы мира сего.

…А ещё меня тошнило. Воду я пил теперь часто, но старался пить не очень много. Уходили из тела шлаки и яды. До приезда сюда, на эту люберецкую квартиру, в московской суете, я и так плохо ел. Мало и сверхмало. Вчера – один грецкий орех, пол луковицы и столовая ложка меда. Ваня Рой говорил, что в спецназе их учили «этого должно хватить на сорок пять дней, если нет серьезных физических нагрузок, потому что тут есть все необходимые организму витамины». Ни у меня, ни у нас всех вместе нет сорока пяти дней. Но мне хотя бы дней двенадцать-двадцать. Знаю по себе – где-то здесь наступает тот перелом, когда сознание обнаруживает другое качество. Плюс нужны ещё бы дней семь тренировки в этом новом качестве… Это советовал Иван Рой тогда, в приватной беседе в 1999 году, и есть это у него здесь, в записях, которые передала его кузина.

… Старик, сидящий напротив громадного экрана, в котором отражалась Земля, сказал, что мальчики дежурят последние семь лет. Один раз кого-то из них может заменить девочка. А потом девочки возьмут луч на долгие восемнадцать лет. И будет холодно… Я увидел, как чернеет трава, и уходят белые люди туда, где они жили раньше. Голод. А неголод на земле только в двух зеленых краях… Нет, есть ещё и третья небольшая область. Две из них на американских землях – на северном континенте и на южном, а ещё одна там, где Греция и Турция. Видел, как закрывали в резерв некоторые земли непонятным действием, и непонятно почему в этом действии было понимание резерва – будто заклеивали полупрозрачной темной пленкой – территории почти всего Ирана и Азербайджана, и хвостик тянулся отдельной дугой от уйгуров в Китае до Бомбея в Индии. Где Афганистан, там что-то пустое… Плохо, но живут на Русском Дальнем Востоке, в Австралии и в совсем крошечных анклавах Восточной Европы… Есть эти анклавы и в Европейской части России, и в Скандинавии… Мой родной край, откуда забрали меня и Кустысева – Зеленый Лед… Не спрашивай – почему? Я просто говорю, что видел, а та часть меня, которая может что-то анализировать, не работали ни тогда, ни ещё почти сутки…

… В ночь на седьмые сутки пришел снайпер из-под Дубоссар убитый мною в 1992-м. Так и пришел с головой, разваленной автоматной очередью. С люстры вместо плафонов смотрели головы наших казаков с пузырями вместо глаз – их так и потопили в Днестре – недобитых и связанных. А мы не успели к ним каких-нибудь три -пять минут… Тенями ходили порезанные в рукопашке на Дубоссарской плотине… Глаза бабушки и дыхание у самого уха: « Я до рывчака не дойду. А ты воды так и не принес…А варенье слопал…». Глаза отца, будившего меня пьяного в дрободан с вопросом: «Ну что? Навоевался «герой»?». И девчонки… Нет. Женщины приходили иначе. А распластанные девчонки с трагедией в глазах выглядывали из-под одеяла, которое было прямо над моей головой на потолке; «Ты теперь бросишь?!..»
- Конечно… - вслух отвечал я и пугался своего голоса в пустом «спортзале» и правде его в судьбе. Она же уже состоялась….  И целая армия набитых морд пришла тоже. Страшнее всего вот этот – я ж его здоровья лишил, может быть, убил?.. Брошенные, убитые, невыполненные обещания, избитые и ещё слова… Я уезжал и на все просьбы остаться хотя бы до вечера просто молчал. Я спешил уехать от страстной казачки, от бессонной ночи и странной рвущей душу тоски по дому…Откуда тогда вдруг эта тоска взялась? Не тогда ли, когда атаман Сазонов подошел ко мне и переспросил : «Это тебе снайпер в грудь попал? И пуля … ну это… хлопнула и покатилась?...». По глазам он понял, что «да»… Он кивнул седой головой, опустил очи. Вздохнул: «Уезжай-ка , сынок… Тебя судьба куда-то в другое место ведет… Не искушай.., - он посмотрел на небо, - уж не знаю, есть там кто или нема, но не искушай… Так просто это не бывает…» Я уехал, атамана убили в тот же день, а она кричала и валялась у меня в ногах . «Я тебя никогда не увижу!!!». Никогда… Она права оказалась. Она сейчас в Италии. Замужем. Она вышла замуж в тридцать шесть лет и родила какому-то счастливому «мафиози» трех дочерей и сына. Подряд. А тогда была ночь, когда страсть была сильнее смерти –  татакал пулемет в трехстах шагах, мы сломали кровать, выпили молоко, мед и вино, что было в доме…»Девяты-ы-ый…» «Что?»… «Ты уже девятый раз! И я…я не знаю какой!»… Я не считал… Эти её груди и шикарное тело, как будто ожившей античной статуи, но не холодное, а горячее…Черные глаза, выразительные даже в ночи, а в лунном свете просто фантастически ведьмаческие; крепкие ноги, которые она скрещивала на моей спине, и волосы… они всегда были разбросаны красиво – в любой позе… А какой позе? Поза была одна и та же… Одна и та же. Это хорошо. Значит, пришла естественная, не горячечная память и вспоминает теперь разум, а не взбесившаяся психика, не гормоны… Страх отступал от памяти наших красивых тел под луной, артобстрелом и пылью…да, сыпалась пыль, кажется, известка с потолка…

 И вместе с «демонами» подкорки пришли «ангелы» - Юра Мед, убитый и счастливый – я до сих пор не верю, что он пришел ко мне во сне с того света. Он пришел и сказал: « У меня забрали мою старую душу, а новую не выдали. И я хожу по земле мертвый…но живой»… Блин, как хочешь, так и понимай. Но во сне мы с Юрой торговали детскими красивыми свистульками, какие я видел на рынке в Одессе. И уже в строгих управляемых снах пытался его расспрашивать.
- Ты сейчас где, Юра?
- Я дома, в Дубоссарах.
-А что ты там делаешь? Ведь тебя убили на перекрестке у Лунги…
- Нет, не убили… Ну, то есть, я умирал и… я стою там же , на перекрестке, а из церкви Параскевы меня зовут на рынок… Там мама, и она думает, что я – это я…

Контролируя сон, я ворчал на Юру, что он непонятно выражается… А он улыбался, и свистульки продавались очень бойко. Я прямо во сне вспомнились почему-то слова келейницы старца Николая с острова Залит, Валентины Васильевны. Вспомнил и сказал Юре: «Корми, Юра, птиц… С молитвой. Они имеют дар от Бога уносить печали…». И уже вне сна, помимо того, что я видел в той реальности, я чувствовал, как в теле, спящем в «спортзале», уходит груз… И крошатся, как хлеб для птичек, как зерно, «демоны» моих грехов и тяжестей в теле. Не все… Далеко не все, но что-то уже не возвращалось в меня, а таяло и уходило, как парок…
«Мы щас тута усе шахматисты, - инструктировал нас, как и всех гражданских, взявших в руки «калаши», пожилой хохол в камуфляжной форме. На его плечах были погоны подполковника, но судя по тому, что он в продуктовом списке делал ошибки второклассника, звание он придумал себе сам. По возрасту подходит – и ладно. – Шахматисты потому, что тута фронта немаэ. Здеся сам соби и ферьзя, и турка, и конь собачий («конь собачий» -это было особенно непонятно, а потому подразумевалось, что это опасно и сложно)». Стрелять здесь и в самом деле могли в спину. Кто? Откуда? Почему? Разбираться-то кто будет? Будет кто-то разбираться – самого пристрелят. Здесь тоже часто люди пропадали там, где пропасть по логике «здравого смысла» было невозможно. Вот он – был тут, отошел пописать… Куда? Да сюда же, за кусточок. За какой кусточок, мать твою? Тут голое место! Ну, как сквозь землю провалился… Труп не найдешь. И через пять минут, и через сутки не появится – никогда не появится. И вообще – был ли? Он доброволец, откуда приехал? Сашкой звали… Откуда то из России… И весь разговор, и всё расследование.

    Под вечер на участке, где дежурили с группой гвардейцев и мы – два человека командированных республиканским ТСО ( территориальным сводным отрядом Приднестровья), чаще обычного хрюкали рации. « Збираются там каты. Шо-то суета супротив нас, - пояснил малограмотный подполковник, - Командиры гуворят, шо будэ стрельба… Нэ высовывайтэсь от лиха…».
Лихо ударило артиллерийским залпом. Одним. Вторым. Третьим. Атака…
  Большинство мужиков в нашей группе  было необстрелянными. Я тоже под артудар попал впервые. Пара перестрелок – это ещё не опыт прямого огневого контакта. А здесь месили землю со столбами, свистящим в осколках кирпичем и резкими истеричными криками: « Василя с Бузукиным балкой накрыло! ****ец! Не откопать… Задушатся!». Я и сам видел это зрелище. В трехстах метрах от меня гаубичный снаряд попал, видимо, в несущую балку между вторым и третьим этажом бойлерной пристройки. Мы были на территории завода ЖБИ. Срикошетил в узел балки и несущей стены и обвалил разрывом третий этаж на второй. Под весом они оба провалились на первый этаж, выбивая клубы пыли и дыма во все окна. Где-то там, в бетоне, железе и шипах арматуры были сейчас похоронены пулеметчики вместе с «гнездом» с третьего этажа.

    За обстрелом из орудий на полминуты наступила тишина, а потом, как положено по военным учебникам (все ж пока не по опыту, а по учебникам воевали) на территорию ЖБИ и Скотного базара, что чуть севернее, вылетели атакующие три боевые машины пехоты, за ними две волны цепей человек по сто. Они быстро, очень быстро бежали метров двести-триста. Атаковали «кишиневцы», конечно, глупо и безнадежно. Какой-то книжный командир явно не жалел людей. Они вообще не жалели людей…
  Очнулся от грохота и зрелища атакующих кто-то первый из донских казаков. Они держали оборону у Скотного базара. В два пулемета и в пятнадцать-семнадцать «Калашниковых»  цепи были повалены за одну минуту.  Орали раненные. С фланга кто-то из дубоссарцев хорошо пульнул из гранатомета. Горел БМП. И пахло жареным мясом, печеным металлом и жжеными перьями.
- За Василя вам, б…ди! Румыняки, б.., троянские!

Эти крики взвинчивали. Легкость победы казалась заслугой персональной, личной. На смену шоку от обстрела и испугу от быстро приближающихся развернутых цепей пришла ярость. Контратака началась стихийно. И не менее глупо, чем была атака против нас…
  С почти закончившимся боекомплектом мы на «ура» проскочили больше полкилометра, выскочили одни на минные поля, другие на берег Днестра левее плацдарма «румыняк» и …получили.
  Как игрушку-трансформер, ломало от боли подорвавшегося на минном поле казака, двое лежали убитыми или тяжело раненными. Развернулся, отступивший было второй БМП, и теперь стриг очередями разрозненную и растерянную толпу. За пятнадцать минут картина поменялась дважды на прямопротивоположную.

    Я видел, что мужики побежали – вернее попытались бежать обратно ровно тем же путем, что бежали в атаку. Но меня, как всегда в экстремалке, жестко холодила  морозная ясность мыслей. Будто я на лютом морозе играл в шахматы: «Румыны ведь то же самое видят!». Вокруг меня было четверо гвардейцев и пожилой казак неизвестно какими завилюшками пробежавший в атаке длинной диагональю – это ж надо было со Скотного базара добегаться до низины почти у ГРЭС. В рожке автомата, судя по весу, было пять-десять патронов. Ещё штук восемь россыпью в карманах. И это всё! Граната и нож.
-У меня пусто! – крикнул гвардеец потрясая автоматом в двухстах метрах от меня.
- Молодец! – с нескрываемой издевкой крикнул ему другой. -  И у меня почти сухо»…
- И у меня…
- Быстрее к блокам. К своим! - запаниковал один из них и побежал, призывая других.
- Нет! Назад! Назад! Не пройдешь…- я видел, как оба гвардейца попали под прицельный огонь, как падали, как дернулась голова одного из них и отлетел кусок черепа вместе с волосами и брызгами.
Пожилой казак рядом с мной мучительно сглатывал слюну, будто не мог проглотить. Наконец сглотнул и, шаря вокруг себя глазами полными страха и безнадеги, несколько раз бессмысленно повторил: «Куда деваться? Куда деваться? Куда…».
- Куд-куда… А ну давай за мной, - я командовал жестко, как когда-то в армии, когда был почти один среди абсолютно нерусского шпанливого состава кавказцев и узбеков и надо было постоянно держать в кулаке эту восточную толпу. Я сам не зная почему, подчиняясь интуиции и обострившемуся до предела чутью пространства – живого и мертвого – побежал в глубину дворов с поваленными заборами… Внешне это было вроде бы глупо – мы бежали навстречу наступающим волонтерам-«румынякам». В квартале от нас густо стреляли, остановившиеся  казаки. Тем было ужас как тяжело – на них разворачивался стволом танк …  За развороченным крольчатником и погребом рядом с ним мы остановились, чтобы оглядеться. И вовремя. Не видя нас, по склону берега бежали четыре волонтера и позади них ещё двое несли ящик. Это не был патронный цинк, скорее это был ящик с выстрелами под гранатомет . Впрочем, это было неважно. « На одиночные. Быстро. Прицельно… - мне казалось, что я начинаю слышать не события, а саму плотность времени, я  перевел предохранитель на стрельбу одиночными, - Готовы? Мои с ящиком. Начали!…
  И закончили за десять секунд.

Юзом скатывался среди убитых  по берегу чернявый, похожий на цыгана молодой мужик, который не хотел выпускать из рук ящик. Этот ящик кувыркался и тащил его, ещё, видимо, раненного. Вдогонку цыгану стрельнули все. Он остановился в нелепой позе с неуклюже задранным на голову офицерским бушлатом.
  Быстро собирали оружие. Казак пырнул тесаком в печень застонавшего молдаванина, из тех, что лежали вдоль склона. Меня передернуло от сочного хлюпа тесака в брюхе – можно было бы и не добивать, не опасен же. Я тогда ещё не знал, что этот удар тесаком в печень будет  сниться  мне десятки и сотни раз. А сейчас был бой, нервы и … Мы бежали дальше, меняя углы перемещения.
    Когда снова в ста пятидесяти метрах от нас замаячил спасительный бетонный забор и склады-блоки, опять только интуитивно я почувствовал, что сейчас проскочить  можно. И проскочили все, кроме меня одного. Одной секунды  не хватило, чтобы добежать до второго эшелона блоков. Подрезала одна очередь, вторая… Пространство умерло. Нервы и недра инстинкта не сузили пространство, а , будто распахнули его, как парашют – я видел теперь, как муха - в телескопическом формате. Отметил разлетевшийся   от пули приклад своего «калаша», кусочек бетона отколовшегося от блока и летящего в висок, кусок куртки оторвавшийся от, кажется, самого воздуха … И я, медленно, как в воде, на карачках плыл (на самом деле стремительно проскочил) назад к первой линии блоков. Только за ними можно было ещё укрыться. Но с флангов меня обходили. Блоки становились бессмысленным укрытием. Простреливаемый сектор сокращался под углом пенившегося от пуль песка и гравия. Четыре квадратных метра защищенного пространства, три,.. полметра… И не высунуть даже носа.

    Я прижался спиной, врос всей плотью в бетон, глядел на вторую линию блоков всего в сорока шагах от себя и понимал невозможность добежать до них – невозможно же пробежать под дождем даже два шага, чтоб тебя не задела капля… Вся жизнь, вся душа – что-то кричащее и необъяснимо сильно протестующее в сердце закричало в небо. Так хотелось жить, ну так хотелось – не передать…  Я даже кричал куда-то туда – в серые облака и в клочки туч над головой. Надо же – помню… Во всяком случае мне казалось, что я кричу громче грохота автоматов и рева БМП. Пространства не осталось.
  Так цепенеют перед расстрелом. Меня водили на расстрел, и потому я знаю, как цепенеют… Время, как стоп-кадр задергалось и остановилось. Только сердце громко и тяжело бухало в груди.
  И вот тут произошло ЭТО…

  Из воздуха появился солдат. Не из-за блоков, не откуда-нибудь из боковых пространств, а из самого воздуха. Я видел весь процесс его появления ,между прочим, при этом отмечая странную мысль и странное знание явившееся в голове – «он из 1974-го года». Почему из 1974-го, а не, например, из 1973 или 45-го? Но именно – из 1974-го. В руке у него было оружие неизвестной мне системы. Очень похожее на американскую М-16, но все же это была не американская винтовка.
 Солдат выскочил из воздуха, будто разорвав изобразительные декорации всего происходящего. Пространство вокруг него колыхнулось, как волна, и задрожало  неплотно подвешенным полотном. Он сделал всего один шаг и почему-то оказался рядом со мной, хотя появился из воздуха шагах в двадцати-двадцатипяти. В неизвестной форме, какую я не видел никогда до и никогда после этой встречи, солдат уверенно выглянул над блоками, встал спокойно,  как в тире, и рявкнул: «Выскакивай. Прикрою…». И одиночными выстрелами стал  метрономом  молотить в сторону наступающих молдаван за моей спиной .
 Я проскочил до второй линии блоков. Но  никогда не мог себе объяснить и даже нормально вспомнить, как я это сделал...
В 1997 году меня пригласили офицеры-ветераны на пятилетний юбилей Приднестровской республики. Ну, там – всякие торжества, грамоты, медаль, кресты… И на грудь, и вдоль дорог кресты, и  дубоссарское кладбище стало тесным…  Я несколько раз ходил по той дорожке, которая была от первой до второй линии блоков. На ЖБИ меня не хотели пропускать какие-то секьюрити, вышедшие на мой звонок в ворота. Они кушали курочку с луком и были очень смешны и важны. «Це, режимний объэкт… Вы, дядько, не разумиете, чи шо? Та ну шо…воевали?…Мы уси тут гуртом воевали. Якой  такий блок?», - они смотрели на меня, как на человека, который помешал им обедать, а что гораздо важнее – распить бутылочку винца. Насчет бутылочки, как оказалось потом, я ошибся – в подсобке стояло два ведра хорошего «букета» «Лидии» и «Бакона»… Но это потом. Это потом, когда я все-таки упросил их пропустить меня, и они ходили, сопровождали, смотрели на меня, проникаясь, видно, чем-то меня охватившим…

Я ходил по линии огня. По бывшей линии огня, где не то что ходить, а лежать пять лет назад было невозможно. Ярко-ярко светило солнце и блестели конструкции завода, пахли поздние цветы на клумбах перед диспетчерской. Вот тот тополь, под которым я сидел и мне в грудь попал снайпер. Тогда все бойцы, сидевшие рядом и отупевшие от стресса, несколько мгновений тупо смотрели на меня… Пуля хлопнула в грудь, пробила куртку, щелкнула о пустые рожки автомата в лифчике на груди и… скатилась, застряв на ремне джинсов… Я тоже молчал. Достал пулю. И в этот момент видел, как расширяются глаза ребят, как они «буксуют» на карачках, разбегаясь в разные стороны в укрытия – за плиты, за металлокаркас грузовика, сожженного прямо у ворот, ныряют в яму у котельной… Снайпер был невезучий. Он стрелял второй раз и во второй раз промахнулся. Я его убил. Хотя стрелял вслепую….

Я не мог быстро встать. Но я и не бежал, я нацелен был на другое. Я ещё все так же слышал пространство и время, как там – у блоков, откуда меня вытащил неизвестный солдат. Когда первая пуля не убила меня, я, как во сне, как в воде, плавно, с какой-то приторможенной скоростью и ясно фиксируемой разницей внешнего и внутреннего времени выгреб из-за спины автомат, перегруппировался в положение стрельбы с колена…Но дело не в этом, дело совсем не в этом. Передо мной было несколько зданий на расстоянии от трехсот метров до полукилометра…Только в общежитии швейной фабрики было открыто и не выбито десять- пятнадцать окон, были крыши домов, далеко-далеко была видна вышка эллинга… Какие-то постройки слева и справа… Откуда я знал, что стреляют вот отсюда? Из этого углового верхнего окна подъезда? Ниоткуда. Но я знал, что ОН ЗДЕСЬ! Я не видя его, знал, что он пустил вторую пулю и пытается спрыгнуть с каких-то ящиков… Стрелял я почти не целясь. Он спрыгнуть не успел …
…Между первой и второй линией блоков я ходил, считал, смотрел. Снова смотрел. Снова считал. Вставал на предполагаемое место появления того солдата «из воздуха». Мирное пространство ничего не объясняло. Как я мог выйти отсюда живым? А уж два ведра вина и подавно ничего не объяснили.
Ночью снился казачий тесак с хрустом и хлюпом вонзающийся в тело раненного молдаванина, в тысячный раз во сне болело сердце – зачем? Ведь он уже не опасен… Мой убитый снайпер не снился раньше ни разу. Не знаю почему. Может, я на самом деле очень бессовестный человек? Солдат из воздуха во сне казался единственной реальностью реальности. Все остальное идиотство гражданской войны моя голова долго воспринимала только в кошмарах.
Был в  «воздушном» солдате том  дух. Простой и крепкий, как буксирный трос. От него исходил мир, а не война. Хотя он стрелял, вел себя так, будто родился на войне. И ещё тот воин, будто лично переживал за меня. А какое ему дело до меня?

День, кажется, восьмой… Мне захотелось напиться. Ужас как. Без изысков. Выпить стакан водки и закусить куском черного хлеба. Пусть гулькнет и провалится, и тут же второй стакан… И третий. Я знаю точно, что я даже не опьянел бы путем. Я вырубился бы и все. А вот дальше начались «концерты». Пахло то «Комом», то «Арин-Бердом»… и запах жаренного мяса дразнил вперемешку с запахом цитрусовых… Как хорошо после стакана сладкой «Лидии» хрустит на зубах пожаренный с корочкой хек!... А сыр с маслинами и венгерским ромом! А «Саперави» с печеным лещем и зеленым лучком…
           Слава Богу, кое что из продуктов я закупил заранее. Гречку бы  поесть. Эх, но она энергию дает. Жесткую плотную энергию, а она мне сейчас враг… Не случайно ж гречку солдатской едой зовут. У графа Энгельгарта в дневниках читал как-то размышления о том, что рабочие на строительстве железной дороги  почему-то из круп покупают не самую дешевую – гречневую. Там сила! А мне  сейчас не эта сила нужна. Она мне сейчас не нужна…. Мне сейчас, как Иванушке-дурачку, сила нужна такая – пойди туда, не знаю куда, и найди то, не знаю что… Слабая сила воли Божьей мне сейчас нужна. А нет её… Какую угодно ерунду слышу и вижу, а то, что надо – глухо, как в танке!

На столе с бумагами у меня было не убрано. Я пытался систематизировать все механизмы и способы поиска воли Божией – слышания её, и получалось у меня совсем не много приемов, которые можно сделать здесь, без церкви… Вот с церковью – там да…
Прямо поверх записей Роя лежал мой листочек с «мероприятиями» в столбик:
          1) Молитва «Отче наш…»
          2) Молитва пред иконой «Одигитрия» («Путеводительница») перед выходом или пред выбором куда двигаться..
          3) Молитвы святым – небесным покровителям
          4) Чтение Евангелия, Библии и стихов по памяти..
          5) Чтение Псалтири
          6) Чтение святых Отцов
          7) Советы у духовника
          8) Молитва Святому Духу и помогающим в пути (Св.Николаю, св.Варваре)
          9) Советы у старцев
        10) Жребий
        11) Посещение родительских могил.
        12) Посещение могил святых. Прикладывание и молитвы перед чудотворными иконами (от себя – исторических мест, в т.ч. важных мест в твоей судьбе).
Молчание, пространственное внутреннее сужение до микроуюта – сжатие себя до точки , до «малого- малого состояния», отсчитывание линии Начала – своего рода знаменатель ( это уже из тренингов Роя)».
Дальше у меня были перечислены мистические предметы и образы, которые желательно было осмыслить как язык архетипов, так и как культурологические ассоциации –
Голуби
Собаки
кошки
Монеты
Картины (Фотографии)
Зеркала
Сны
Звуки воды и биения сердца (он же – звук колокола)
Повторы.
 Положение себя в симметрии или среди повторов (в т.ч. дежа вю).

День четырнадцатый-пятнадцатый. «Спортзал».  Читаю Акафист иконе Божьей Матери «Неупиваемая чаша». Читаю уже двенадцатый день. Каждый раз начинаю чтение ровно в 12.00. Так учил меня один священник, объяснив, что так правильнее. Так сосредотачиваешься задолго до 12 часов, и если заранее сознание фокусируется на конкретный час, ярче видны и слышны движения воздусев и знаков. Сбираются к заданному часу и минуте дух и духи, вытанцовывают лукавые, пытаясь помешать молитве и духовному зрению.
Где-то надо мной, над моей квартирой-«спортзалом» примерно за двадцать минут до чтения Акафиста  уже неделю кряду начинает работать перфоратор. И он сверлит, рубит, крошит чаще всего и громче всего именно в час Акафиста… Ну, вот , спрашивается, неужели рабочему или хозяину той квартиры сверление необходимо именно перед обедом? Нет ведь. Логичнее сверлить или долбить стену с утра, а к обеду прибраться. Или после обеда сверлить, а к вечеру прибраться….До моего чтения Акафиста так и было – сверлили в основном с утра или в конце рабочего дня. А началось все вот так, как по наущению чьему-то… Впрочем, почему «как по наущению»? По наущению и есть…

Позавчера за две минуты перед тем, как я начал читать, в стекло окна  слету ударился голубь и бился на узком карнизе, теряя перья. Бился? Или его бил кто-то невидимый, показывая мне смерть?…
Вчера вместе с грохотом перфоратора я услышал визг тормозов и скрежет. Выглянул на улицу – прямо под моими окнами , выскочивший на тротуар автомобиль разнес газетный киоск и смял другой – припаркованный с торца здания. Мигом собралась толпа людей и билибикали милицейские машины с мигалками – к акафисту как раз, конечно…
Неупиваемая Чаша…  Оригинал иконы Божьей Матери «Неупиваемая Чаша» храниться в Высоцком мужском монастыре в городе Серпухове. Почему-то принято считать, что это какая-то узкофункциональная икона, обладающая особой благодатью исцелять от недугов пьянства и наркомании. Но вообще-то это икона Божьей Матери мистически изображающая неиссякаемый источник, неупиваемую чашу жертвы Христа и неупиваемую чашу скорбей Матери Божьей о нас грешных. И моление перед ней утишает все страсти без исключения, ибо дает услышать Царя Тишины в Тишине. Экспериментаторам и экстрасенсам я б тоже советовал именно к этой иконе бежать.

«Избранное и дивное избавление нам даровася – Твой образ честный, Владычице Богородице, яко избавльщеся явлением его от недугов душевных и телесных и скорбных обстояний, благодарственная хваления приносим Тя, Всемилостливая Заступнице». Это первое предложение акафиста, и только далее идет просьба о помощи в конкретной немощи пьянства и слава за утоление и наполнение духовной чаши…
Не знаю, как у кого, но у меня на чтении акафистов всегда 12-14 день пограничны – трезвление начинается только после двухнедельного порядка в чтении. Появляется реальность реальности. Сейчас она проявилась в том, что чисто и просто отделились друг от друга все фигуры нашего семинара. В духовном пространстве  каждый по-своему встали – Сурненко, Кустысев, Радостева, Самойлов-младший, Полозов, Самойлов–старший, Рубинов, Фейхов, Рой и я… В этом пространстве были ещё какие-то люди – особенно ясно стоял монах, о котором я подумал, что это отец Трифон, который давно уже был игуменом Антониево-Сийского монастыря под Холмогорами в Архангельской губернии…  Были в этом духовном пространстве и не люди, но я не сразу понял это. В тренинге вечером все встало на свои места окончательно. Но до вечера было ещё далеко и я не знал, что ждет меня вечером, а пока… Пока башка трещала от прелести. Требовалось падение ниц, чтоб боль во лбу ставила мозги на место и утишала страсти. Это ж как в поговорке «Прикажи дураку Богу молиться, он и лоб расшибет» - только тут не сарказм, а правда. «Ибо мы пришли безумием своим посрамить вашу мудрость».

Но и это была тоже прелесть. И третья прелесть была в том, что я прелесть понимаю через прелесть… «Без Церкви спасения нет», - тихо сел в сердце Свет. Было ощущение благодати, и был соблазн остановиться в этом состоянии. Но разве может Свет, если это Свет, мешать молитве? Какой такой «свет» может мешать разговору с Богом и тем более славословию Его и право-славию? Акафист – это по-гречески ведь «несидение». Тем более несидение это со славословием Бога и Матери Божьей. И тут меня накрыло…
Уныние раздавило, сплющило, размазало по полу… Не встать на колени, ни с колен не встать… Проиграл. Разрушился.
Какое-то время я сидел в ступоре. Голова вяло пыталась анализировать «качалку» - при земном и поясном поклоне. Но она – голова моя ничего не понимала. И я ещё тоже не понимал степень своей гордости и степень разрушения… Ангел придет только в полубреду-полусне. Я догадаюсь что это он… И Дух-Утешитель с ним.