Цитала. Рудольф Кик 1990

               
                1990-й

Рудольфа Кика покрестить удалось не сразу. Он странным образом впадал в агрессивное состояние аккурат перед теми днями, когда я по договоренности с медперсоналом и администрацией больницы должен был его забирать из лечебницы. И его снова не отпускали. Связывали бедолагу, и лежал он по несколько часов, пялясь в потолок, где что-то высматривал, как на экране, и кому-то туда вверх говорил разные слова…В основном это были вопросы. Он и в безумии остался любознательным во всей своей сути.

«Бесы крестить не дают,» - пожимал плечами отец Трифон. Однако бесы не давали, да ангелы помогли. Уловил я странную закономерность, что перед крещением каждый раз на втором этаже психушки оказывалась одна и та же смена медбратьев и дежурного врача, молодой женщины, если не сказать «девицы». Я предположил, что «бесы» действуют через эту смену, которая, видно, весело проводит время на работе, а чтоб больные не мешали, их загружают с добавочкой. До утра спокойно, а утром «отходняк», штырит больных хуже прежнего. У Рудика вполне возможно реакция даже не на сами лекарства, а на экстаз вокруг.

К тому времени журналистские связи мои были и  «наверху», в Минздраве нашей республики. После четвертой или пятой попытки вывезти Кика на крещение, после двух попыток поговорить с главврачем по-человечески, я плюнул… Звонки сверху действуют вернее. Рудика мне выдали прямо на Крещение Господне – 19 января 1990 года. Промысел Господень был в этом что ли? Или все, что я молитвами смог сделать, так это Рудольфа вывести на само Богоявление.
Крестили мы его, конечно, в Ибе, после большой – полным монастырским чином, службы. Во крещении стал Рудольф Иоанном.
Потом мы купались в источнике на почти тридцатиградусном морозе и пили чай с душистыми смородиновыми листьями, в избе отца Трифона, пропахшей ладаном, шанежками и ватрушками, которые испекла его мама.
Ещё я попросил отца Трифона открыть нам с Рудиком и дать нам вдвоем помолиться в том полуподвале с иконой «Утоли моя печали», что висит над вешалкой с рабочими рукавицами…

Рудольф-Иоанн был умиротворен. Говорил мало и говорил вполне нормальные мысли. Если не считать, конечно, срывов похожих на заикание.
Но заикание это выглядело примерно так: «Гог, мы сразу уедем в город? Или здесь побудем, подышим? Молиться-то хотелось бы… Молиться молотом…Молотьба такая была. Перемолотили, как моль… съела, моль съела все дороги. Идти Кику некуда… Молиться. В больнице только про себя молиться придется. Не дадут собраться. Но крестик теперь всегда со мной будет. Всегда. Это важно. Он теперь у меня. Не нательный он, а втельный – там!» – Иоанн-Рудик ткнул пальцем себе в грудь, показывая сердце, и страшно улыбнулся. Мне вообще было нехорошо от его улыбок. Пожалуй, именно они, рваные и быстрые, указывали на больные процессы в психике и разуме моего старого друга.

После крещения стали мне отдавать Кика чаще. И я водил его по старым друзьям, чтобы погрузился он в то, чего уже не было. Спал он у меня в квартире, дети его не боялись, только восьмилетний Ванька находил в Кике много смешного, а Рудик это видел и понимал. Никакие мои цыканья на Ваню не помогали – он вечно придумывал всякие игрушки и однажды замордовал Рудольфа «фокусами» с подменой «левой-правой» руки. Рудик вспотел, видно было, что он злится на самого себя и за то, что медленно ворочается мысль, и за то, что устал, и за то, что это видно и видно, как он злится.

В Рудике, заглушенном транквилизаторами и, Бог знает, чем там ещё, какие-то коридоры сознания мерцали тайным знанием и непонятной обычным людям чувствительностью. Это казалось частью сумасшествия, но я-то точно знал – нет. Всё это было из тех коридоров, в которые мы улетали вместе, но возвращались вот так. Хотел написать «по одиночке». Все-таки не по одиночке же….
У меня дома есть шахматы-реликвия. Они в красно-желтую клетку. Очень потертые. Фигурки тоже желтые и красные. Необычно суженные кверху и с широким тяжелым основанием. Эту доску подарил мне мой тренер и друг – старик, отсидевший по политическим статьям в сталинские времена и после амнистии оставшимся почему-то у нас в маленьком железнодорожном поселке.
Я ходил к этому старику, похожему на старика Хоттабыча из старого фильма, играть в шахматы. Потому что в поселковом Доме пионеров у руководителя шахматного кружка были свои «любимчики» и «безнадежные». Я для руководителя кружка был «безнадежным». Любимчики ездили на турниры, получали разряды, с ними встречался и разбирал партии даже какой-то офицер-перворазрядник. А нас отпускали домой. Ну, то есть – вы свободны…

Старик заметил меня во время одного сеанса одновременной игры. Спросил фамилию. Оказалось, что он очень хорошо знает моих родителей. Помню, как стоял он над доской, жевал усы и губы… Он выиграл партию, но главное - предложил зайти к нему и поиграть. Иван Иванович Ценгери был мастером спорта по шахматам, судьей международной категории. В молодости играл с самим Хосе Раулем Капабланкой, с великим Алехиным, и даже дружил с его двоюродным братом. Он добивался ничьих и в партиях с Михаилом Талем, и с Паулем Кересом (для тех, кто не понимает – это две совершенно разные школы , «позиционная» и «комбинационная»). С некоторыми из громких имен он встречался до лагерного срока, с некоторыми после. В Москве, в Коктебеле, в Сочи, в Риге, в Таллинне… Иван Иванович был совсем необычный человек для нашего лесного поселочка.
За этой шахматной доской старик сделал из меня перворазрядника и призера зональных турниров «Белая ладья». Без горячки, но с «кипением ума». Шахматные этюды решались даже во сне.

А совсем уж умирать Иван Иванович поехал в свой родной Харьков. Мне подарил эту доску. Она дорога мне ещё и потому, что с её помощью я написал даже дипломную работу. Опаздывал я с нею настолько безнадежно, что, казалось, уже не успею и «улыбнется» мне диплом минимум на год. Я ставил перед собой доску, каждый раз выстраивая фаланги пешек и фигур. Она стояла среди карточек, конспектов и книг. Сознание получало известный только мне сигнал мобилизации. И я работал, и я успел…
Только я один знал историю этой шахматной доски. Никому и никогда я её не рассказывал,  и никто её слышать не мог с того давнего майского вечера, когда Иван Иванович уезжал в Харьков. Не потому не рассказывал, что это тайна какая-то или ещё что-то, а просто не было повода, так как не было серьезных игроков в эту игру в моем доме. Не с кем мне  было бы говорить о шахматах, как о философии и мистерии, а не только как о досуговой игре.
Ваня предложил дяде Рудольфу поиграть в шахматы. Кик, кажется, даже обрадовался. Похоже, что его особенно утомляло мельтешение перед ним моих неугомонных детей. Я подумал, что, наверно, поэтому в психиатрической лечебнице больных лишают мельтешения телевизора и иногда запирают в боксы. Может быть…
Когда игра была где-то ближе к миттельшпилю, появились первые «взятые» фигуры, и Кик щупал пальцами обеих рук красную пешку, вдруг стало понятно и мне, и даже увлеченному партией Ване, что Рудольф смотрит не на доску. Он будто уснул на короткое время с открытыми глазами. Я махнул Ване рукой – дескать, выйди-ка из комнаты. Приложил палец к губам – тсс – потише там, маме скажи…
У Рудольфа из глаза стекла кровавая слеза. Из одного глаза обычная слеза, из другого - кровавая. Он судорожно вздохнул, как вздыхают вынырнувшие из больших глубин, после долгого погружения. Немного оторопело и в то же время виновато (и тут же осуждающе!) взглянул на меня.
     - Этот человек делал шахматы, прощаясь с нами... Он передавал привет всем, кто будет играть после него... - Кик поставил пешку посреди доски, - Его убили в ближайшую ночь. Вот сюда его ударили топором. И Рудик показал голову над кровавым глазом.
"Да-да"... - кивал я. Но рассказать историю о литовце-заключенном я Рудольфу-Иоанну никак не мог, и все выглядело так, будто я соглашаюсь с ним и сочувствую его состоянию. Но я знал, что доску сделал литовец-заключенный на станции Абезь в 1948 году. Кик уснул...

Ивана Ивановича Ценгери посадили в 1940 году на двадцать пять лет за то, что он публично выразил сомнение в дружбе Германии и СССР, за то что саркастически комментировал фотографию в газете, где Иоахим фон '   Риббентроп и Вячеслав Молотов , улыбаясь, пожимают друг другу руки. В обиходе среди "зэков" этот срок тогда назывался "пятнадцать, пять и пять". Пятнадцать лет лагерей, пять лет поселения и пять лет без права голосования и поражения ещё в каких-то правах.
"Нас на этапе было сто два человека, - рассказывал Ценгери, - В 1941 -м мы посмеивались даже. Дескать, ну, хоть на войну не попали, от бомб и пуль спасемся. В 1942 нас оставалось на этапе шестнадцать живых. В 1948 - только двое, я и тот литовец, он до лагеря был врачом. Он хорошо знал и понимал шахматы. Сделал эту доску и подарил мне. А когда подарил, в наступившую ночь его зарубил топором зэк-туберкулезник... За что? За то, что врач читал книгу и отказался выключить свет в своей части барака...".

***
Через пять месяцев после крещения и появления на свете личности Иоанн в психбольнице врачам показалось, наконец, что Рудольф Кик имеет "поступательные признаки улучшения соматических реакций и эндогенных показателей". Я когда читал эту хрень в карточке, думал о том, что либо врач -двоечник, либо врач - умница и "самый человечный человек". Потому что за ответ на экзамене в какой-нибудь медицинской академии об "улучшении экзогенных показателей" в психиатрической больнице  можно смело рассчитывать на пересдачу экзаменов по всему курсу. А лучше - в академический отпуск с переводом в ветеринарный техникум. Но, как бы там ни было, Кика вернули на первый этаж. Ура!
Здесь я мог бывать у него вообще в любое время. Лишь ворчали санитарки в "тихий час". Причем ворчали не за то, что я прихожу, а что из-за нас чаще обычного бродят покурить и другие больные. Мешают им, санитарочкам, елозить тряпками по линолеуму и заставляют отвечать на неприличные вопросы, типа - а с каким вареньем и какими булочками вы, Елизавета Мартыновна, сегодня пьете шестую чашку чая? Ну, вы пейте, пейте — кто ж считает...

Однажды в курилке Рудольф Кик прочитал мне и ещё трем вышедшим покурить, лекцию о том, что люди бывают четырех типов: звездники, крестники, кристальники и пустотники. Что самые злые -кристальники, а самые лечебные и самые полезные для общения — крестники. Что все это видно по зрачкам человека. Особенно, когда они резко расширяются от света. Он рассказал, что пустотники - это ещё как бы не совсем человеки, это так - люди, которые должны наполниться чем-то. Они, как запасные батарейки, для чего-то существуют, отдают энергию, живут в очень погашенном, еле включенном состоянии. Они могут быть большими или маленькими, богатыми или бедными (чаще бедными), но каждый из них ждет сигнала. Иногда всю жизнь. Пустотников больше всего.
Почти одинаковое количество крестников и кристальников. Самое полезное, когда они рядом. Тогда "они как-то тренируют друг друга и превращаются друг в друга". Но кристальники злые, они бояться контактов с крестниками. Не самих крестников, а именно контактов. Даже если кристальник большой амбал и богатый, а крестник - маленькая девочка, и "она играет в луже". Рудольф говорил, что крестники ходят по земле и напоминают людям, что они люди и где их правильные дороги. А кристальники создают везде защиту - дома, заборы, инструкции и правила, дорогие одежды, оружие...

Звездники - это у которых в голове необычные мысли или музыка. "Ну, как бы другой ход мыслей. Они могут цифры видеть в цвете, а музыку в запахах...Их совсем мало. Совсем-совсем. Но они мне встречались..." Кик хитро смотрел на меня.
- Они нам встречались, правда, Гог?
Я шепотом потом спросил у Рудольфа: "Ты это врачу говорил? Говорил... Дурак что ли? А мы с тобой кто?"
- Мы с тобой - все вместе взятые. И ещё даже с добавочкой. А сейчас
пустотники. Совсем пустотники...

Узнал я потом, что врачи стали приглашать Рудольфа попить с ними чаю. Они беседовали там, черт знает о чем - о Гурджиеве, агни-йоге, природе миражей и состоянии переферийной нервной системы в потоке сатху. "Йоптать! -ужаснулся я тогда - Все двинулись и стали "продвинутыми". О Церкви никто не говорит. Неужели и Иоанн идет у них на поводу?". Начиналось время, когда "кашпировщина" залезала, как песок во время бури - во всё: от политики и медицины до трусов,  детских игр и кладбища. Людей приглашали смотреть на Небо, а из-под ног уводили землю.