Недовинченный Кот

Писание сие есть ни что иное, как своеобразный пародия-детектив, вольно использующий элементы всемирно известного бестселлера «The Da Vinci code».

                НЕДОВИНЧЕННЫЙ КОТ.
                РАСКАТЦ.

Раскатц - слово, образованное из слияния двух других: Рассказ и Катц.
Рассказ - от древнеарамейского (т.е. практически нечленораздельного) "вещать впустую на бумаге".
В рассказе, в отличие от романа, никто никого не любит: ни автор героя, ни герой автора, ни тем более автор самого себя. По крайней мере, открыто и с описанием скабрезных деталей.
Катц – знаменитая фамилия, тянущая свои корни с ветхих времён и из засохших болот Ближнего теперь нам всем Зарубежья.
Говоря суммарно, РАСКАТЦ – это нечленораздельное и пустое вещание о нелюбимом герое, тянущем всё что можно с усохшего Зарубежья.

ОБЫЧНЫЕ ЗАЯВЛЕНИЯ (ТОТ ЖЕ ОТКАЗ):

- несмотря на большую схожесть с жизнью, всё описанное ниже ничего общего с жизнью не имеет;
- фамилии выбраны случайно, даже если они совпадают;
- автор официально заявляет, что к национальностям никакого отношения не имеет;
- просьба не искать прямых параллелей. Они есть, но все кривые;
- и последнее: никакое скотство преследованию не подлежит.


Страница Первая.

ОПУС ДЕИ -
- что-то туманное, смысл которого будет постепенно проясняться по мере удаления от истины. На нём (смысле) ничего не построено: ни недавнее здание в центре Манхэттэна (100 млн. американских долларов), ни колхозный строй, всё ещё успешно развивающийся в Белорусской деревне Гхолодьба (бесценно).
Прайров Симон -
- был рождён после своей матери. Продолжает скрытно существовать под разными именами. Недавно стало известно, что местное отделение ЗАГСа тайно хранит в своих подвалах его многочисленные (по числу известных органам имён) досье наряду с другими документами, неоднократно упоминающими и остальных членов этого плодовитого, но не ищущего общественного внимания клана.

Конец Первой страницы.
 
ПРОЛОГ.

Агент Катц проснулся как от удара. В полной темноте он взглянул на часы. Часы показывали (если бы было хоть что-то видно) 14 минут после полуночи. "Странно, - громко подумалось в тишине, - значит удара не было, поскольку часы били, слава Богу, только каждые 15 минут".
Пощупав рукой, не хочет ли он по-маленькому, и осознав, что так оно и есть, агент Катц с неохотой слез с кровати и уже привычно подошёл к облезлой стене. Приложив ухо к засаленным обоям в том месте, где удобно, в десяти сантиметрах от пола располагалась розетка, Катц затаил дыхание, продолжая крепко сжимать в кулаке катастрофически разбухшее желание, зовущее незамедлительно посетить совсем другое помещение.
За стеной звучали приглушённые голоса. После некоего невнятного сопения, смешивавшегося со звуками мерно шмыркавшей металлической сетки ("Они там что, песок по ночам сеют?" - невпопад подумалось Катцу), раздался резкий шлепок, похожий на оплеуху, затем громкий визг. Наступила полная тишина. Сколь ни старался Катц посильнее вжать ухо в маленькую розетку, членораздельных звуков через стенку уловить не удавалось.
Однажды Катц уже попытался проколупать гвоздём в розетке дыру, чтобы стало лучше слышно. Результат данного действия был настолько впечатляющим, что у Катца потом сверкало в глазах ещё три дня подряд. После этого Катц сразу понял, что подслушивать через дыру было слишком просто и недостойно для агента его калибра. Он всегда cхватывал на лету знаки, которые ему периодически подбрасывал всемогущий Бог.
С достоинством вернувшись к кровати после облегчения, Катц рухнул на неё, как подкошенный, и, дабы не получить очередной раз по уху, он заботливо прикрыл его ладонью теперь уже освободившейся от желания руки.
Несмотря на рутинность этой ночи, похожей, как две капли воды, на все предыдущие, что-то долго не давало ему заснуть. Ещё целых две минуты Катц продолжал потно ворочаться с боку на бок, пока тёплая и влажная мгла не стала, наконец, обволакивать его уставший от необычного напряжения мозг.
В самый последний момент, перед тем, как он погрузился в полный туман, странное знакосочетание достигло его ближних извилин, проделав немыслимо долгий путь от всё ещё звенящего от удара уха. Волосато-пушистые буквы, как бы извиваясь, медленно выстроились в ряд перед его уже почти слипшимися глазами: ...О...ПУ...С...ДЕ...И.

Конец Пролога.
 
Г. ПЕРВАЯ.

Ходить Катц любил. Хождение было его страстью, привычкой, работой и всё это в единственном числе. Как и все нормальные люди, по утрам Катц ходил по нужде. С годами нужда исчезла, но он продолжал ходить, теперь уже по традиции, настырно убеждая себя в том, что отрицательный результат - это тоже итог.
Отклоняясь в сторону от пока ещё прямого столба повествования, хотелось бы подчеркнуть, что, благодаря своей феноменальной находчивости, к результату агент Катц продирался всегда. Другой разговор, какой при этом выходил баланс. Достижения Катца были настолько умопомрачающими, что их уже просто нельзя было игнорировать.
Однажды доведённый этими результатами до экстаза Катцев Босс даже пообещал послать агента в Каквманду, что прозвучало по-азиатски заманчиво и по какой-то непостижимой Катцу причине сассоциировалось у него в носу с грубо-пряными запахами далёкого детства, когда, играя в прятки со своими сёстрами, он забирался под подол к уже почти оглохшей бабушке и там засыпал на часы. Катц сразу догадался, что обещание послать его в Каквманду было добродушной шуткой Босса: какая заграница, к чёрту, когда все знали, что он был невыездной.
Хождением по нужде не заканчивался обычный утренний распорядок Катца. Вот и сегодня, не изменяя рутине, он взял в руки завязанное узлом полотенце и начал охаживать себя им по спине, чтобы потом в течение дня было легче откашливаться и производить все остальные естественные отправления. Эффект сего действия не заставил себя долго ждать - скоро в комнате было невозможно дышать. Да и соседи из смежной квартиры проснулись, как всегда давая об этом знать грохотом в стену и громкими угрозами положить конец этому нечеловеческому испытанию. Постучав себя по спине ещё пару раз уже без удовольствия, а просто, чтобы соседям не повадно было, Катц двинулся к окну.
Проходя мимо маленького и засиженного мухами зеркала, приколоченного к стене двумя гвоздями насквозь, он приостановился. Катц считал, что он был хорош в сложении. Вычитание давалось ему значительно хуже. Совсем плохо было с делением, если не принимать во внимание периодическое двоение в глазах.
Концепцию множения мать Катца решила ему никогда не расскрывать после того, как он в детстве упал с печки вниз головой. Всей семьёй после этого решили, что ветвь эта лучше уж должна усохнуть естественным путём. Решение было принято с большим сожалением, поскольку в таком случае фамильная гордость, наследником которой был Катц (его сёстры по чисто физиологическим причинам, как вы понимаете, заменой служить не могли), становилась простой декорацией.
… он приостановился. Катц считал, что он был хорош в сложении. К сожалению, он снова сбился со счёта. Число шагов в голове и пальцев на руках опять не совпадало. Пришлось вернуться назад к стене, чтобы не сглазить неправильным подходом роскошно начинающийся за окном день. Третья попытка оказалась довольно удачной и, оказавшись, наконец, у окна, Катц резко толкнул его створки наружу. В комнату ворвался игривый поток свежего утреннего воздуха. В тот же миг Катцу стало не по себе. То, что он увидел за окном, не поддавалось никакому описанию.
Краткое описание того, что агент Катц увидел за окном, последует позже .
 
Г. ВТОРАЯ.

Агент Симон Прайров считал себя красавчиком. Его невысокая коротконогая фигура со слегка наметившейся выпуклостью в области живота и с ещё не совсем обвисшей грудью была довольно часто замечена одиноко-задумчиво стоящей перед зеркалом в холле, связывающем единым узлом все коридоры, ведущие в кабинеты начальства.
Если бы сослуживцы Симона вместо хихикания заглянули ему в глаза, они бы были крайне удивлены тем фактом, что глаза Прайрова были плотно прищурены. Секрет состоял в том, что Симон, как любая женщина, твёрдо верил, что все зеркала врут. Но устоять перед соблазном ещё хотя бы разок оглядеть себя с обожанием и любовью ему не удавалось. Особенно, когда на его пути попадалось зеркало. То, что он видел в зеркале сквозь крепко сжатые ресницы, выглядело довольно смутно и без каких-либо конкретных очертаний. Таким образом, всё оказывалось в руках его буйной фантазии, о которой в Управлении ходили яркие легенды, в простонародии именуемые анекдотами.
Почвы же для анекдотов было хоть отбавляй.
Симон Прайров, к примеру, имел привычки усиленно вилять задом при ходьбе или картинно заламывать руки при разговорах с коллегами. Как ни парадоксально, но эти жеманные манеры совсем не мешали ему иметь жену (правда, редко и без особого удовольствия) и двоих детей (от предыдущего брака жены).
Надо заметить, что немешание в его семье было взаимным, поскольку его жене присутствие Симона тоже никак не мешало, и уж абсолютно ей не мешало иметь в доме его зарплату и периодическую премию.
В связи с этой премией очень хотелось бы думать, что начальство всё таки ценило Прайрова. За его улыбчивость, страсть (и неортодоксальный вкус) к вычурным декорациям - именно поэтому отдел, где трудился агент Прайров, постоянно выигрывал Новогодний конкурс художественного оформления дверей - и странное умение добиваться от людей того, чего сами эти люди никогда не добивались. Агент Прайров смутно догадывался, что он является обладателем какого-то секретного и разрушительной силы дара, которым, по его мнению, начальство предполагало воспользоваться только в самой критической ситуации, платя ему премии вперёд за ещё несовершённый подвиг. Чем иным можно было объяснить тот факт, что, мало того, что ему настойчиво порекомендовали, как выразилось начальство: "Восстановить диалектическую неразрывность задницы и её стула", загрузив его бумажной работой по самые щёки, так ему ещё, под страхом потери уже упомянутой премии, категорически указали, по выражению того же начальства: "Как можно чаще пользоваться задним проходом", имея ввиду служебную дверь вместо парадного подъезда при выходе из здания Управления.
Симон Прайров был дисциплинированным агентом. Не в его правилах было ослушиваться начальство, даже если выполнение предписанных рекомендаций могло вызвать в начале кое-какие неудобства и неизведанные доселе ощущения.

 
Г. ТРЕТЬЯ.

Когда Катц, наконец, осторожно приоткрыл глаза, ему показалось, что кто-то сыграл с ним зловещую шутку.
Нависшая прямо над его головой незаправленная кровать с тюремного вида матрасом и серовато-потной простыней; дешёвая книжная полка, заставленная рядами пустых бутылок из-под кефира, висевшая прямо в воздухе в неестественно вертикальном положении; цветочный горшок с торчащей из него парой давно засохших носков, стоящий прямо на стене, к которой самого агента придавливала какая-то неизведанная сила - все предметы были знакомы ему до боли в затылке, но уж как-то ненормально они были расположены. Резко светившая прямо в глаза лампа без абажура наводила на мысль о жутких допросах, виденных им в каком-то фильме, и, наверное, уже применённых к нему до последней возможной степени, отчего у него и помутился рассудок.
Катц не ощущал никакой опоры под ступнями и, скосив глаза вниз, обнаружил, что прямо перед его ногами разверзлась какая-то квадратная пропасть, из которой дуло незнакомыми запахами. Что держало его на стене, было для агента неразрешимой загадкой. Плотно закрыв глаза, чтобы невидимый враг не догадался по ним о состоянии его разума, Катц попытался прийти хоть к какому-то здравому выводу. Путь предстоял неблизкий, поэтому Катц не собирался торопиться. Прожмурив мозги ещё с полчаса, больше для проформы нежели с какой-то специфической целью, Катц осознал, что логичного толкования странному положению вещей он найти не мог. Более того, в нём не было необходимости, поскольку существовало совсем простое и заключалось оно в том, что агент Катц лежал в своей комнате на полу после того, как его свалила с ног мощная струя необычно чистого воздуха, ворвавшегося в его комнату через распахнутое окно.
Осторожно пошевелив крупными ноздрями и утвердившись в том, что свежий забортный кислород более не дурманит его слабую голову, и что никто из врагов за ним не наблюдает, Катц встал на ноги и с опаской вновь подошёл к окну. Выглянув наружу из своего втиснутого на седьмое небо гнезда, он почти сразу понял, что же являлось истинной причиной его психологического шока с болезненно-половыми последствиями. (Сногсшибательность действия летнего сквозняка на крепыша-агента даже ему самому казалась довольно притянутым объяснением.)
Вместо привычно портившего городской ландшафт, дореволюционно- обветшалого и стыдливо заброшенного на дальний пустырь дома, вокруг которого десятилетиями росла куча хлама и дерьма, распространявшая по всей округе въевшиеся в обоняние, зловонные запахи, стоял не менее уродливый, высоченный, неокрашенный и явно впопыхах сколоченный, деревянный забор.

Г. ЧЕТВЁРТАЯ.

Разочарованию Катца не было предела.  Настолько, насколько он был в состоянии что-либо помнить, Дом - это чудовищное порождение человеческих сил - был неотъемлимой частью всей его взрослой жизни. (Детство своё он практически не помнил - последствия печного угара, если наш читатель умудрился уже подзабыть).
Вопреки ностальгическим взглядам Катца, нормальные люди считали, что Дом этот торчал на виду у всего мира, как уродливое бельмо на глазу. История его была довольно забавной. Для всех кого угодно, но только не для самого Дома и его обитателей.
Когда-то давно, ещё в дореволюционные времена, он служил сценой для пьес о беззаботной и радостной жизни. Пьесы эти была, скорее всего, мюзиклом, поскольку в каждом её акте много пели, танцевали и смеялись. Потом пришли справедливые времена, сменившие жанр пьес на слёзную мелодраму, идея которой так прославилась позже в виде мексиканского сериала "Богатые тоже плачут". Пока богатые где-то плакали, в Дом вселили новых хозяев, причём всех вновь вселившихся гордо прозвали пионерами новой жизни. А чтобы жили они в духе понимания и без угрызений остатков совести, им доходчиво, для их же удобства объяснили, что богатые уехали на отдых за границу в Сибирь, откуда вряд ли уже вернутся по причине плохого климата. Где конкретно климат был хуже - объяснения не последовало. Пионеров так настойчиво убеждали, что в конце концов непионеров в Доме не осталось.
Годы шли и новая пьеса пришла на смену мещанско-слезливой мелодраме. Это была жизнеутверждающая и оптимистическая сага о строительстве будущей жизни. Жизни этой было так много, что строительству её не было видно конца. В Доме постоянно появлялись новые перегородки, сделанные из картонных коробок из-под вина, вносимых явно нетрезвыми людьми, гордо именовавшими себя строителями будущего, а следовательно, претендовавшими на общее настоящее. Перегородки неустанно мигрировали под натиском разбухавшей массы новой жизни, вызывая тем самым матерные выражения чувств, доводившие порою эту массу до синяков.
Однажды дело дошло даже до того, что кто-то под покровом ночи умудрился протащить свои два ящика в середину уже оккупированного другими сортира и объявил захваченную территорию своей исторической родиной с гордым названием "Нагорный Агдам", явно слизанным с одного из двух ящиков. До унитаза этот проходимец (всё время пытался организовать проход со своих ящиков наружу) добраться так и не смог. Но конфликт разрешился в принципе: теперь ему позволялось вонять, поскольку находился он на своей законной жилплощади.
Двигатели новой жизни (коробок-перегородок) довели себя ночными манёврами до такой степени, что, будучи теперь в состоянии дремоты, они перестали называть друг друга товарищами. А вот этого наблюдающие и руководящие силы допустить уже никак не могли, и тут же было создано два комитета: Комитет по MежВнутренним Движениям и так называемый Четвертый Комитет.
Комитет по МежВнутренним Движениям (кратко именуемый в народе МВД) установил надзор за правильным перемещением перегородок во имя государственной стабильности и во её же имя объявил всех живущих временными (дабы никто не чувствовал себя сильно умным), выдал всем бумажные талоны и выстроил в очередь.
Четвёртый Комитет (о том, где были предыдущие три, никто не смел и поинтересоваться) следил только за тем, чтобы слово "Товарищ" звучало гордо и с большой буквы. Как-то само собой получилось, что ЧК стал заодно наблюдать и за МВД. Правда, по-дружески, но всё же скрытно.

Чтобы следить и надзирать было сподручнее, рядом с Домом, практически в его огороде, было сооружено колоссальное серое здание, в котором не было окон, чтобы враг не догадался сколько в нём было этажей. Над единственными воротами серого здания висела лукавая вывеска "Мир сюда входящему". Около ворот стоял здоровенный детина, который внутрь здания никого не пускал. Таким образом, обещанного мира никто из жильцов Дома не видел, но легенда о нём жила, благодаря недюженным стараниям и неординарным методам находчивых сотрудников Четвертого Комитета.
Вначале, чтобы отвлечь жильцов Дома от постоянной борьбы за пространство, Комитет МВД стал вводить новые очереди, постоянно отменяя при этом старые талоны. Когда жильцы, окончательно запутавшись в очередях, поскольку никто уже не мог вспомнить свой номер, не говоря уж о том, чтобы втиснуться хоть в какой-нибудь список, вернулись к ночным поползновениям, в ЧК одобрили идею подхода к проблеме жильцов и пространства с другой стороны. Решено было сохранить пространство, в результате чего целые семьи стали незаметно исчезать, не уведомляя никого о своей смерти.
Как ни парадоксально, но в доме от этого свободнее не стало, а воздух для дыхания стал ещё спёртее, поскольку все оставшиеся залезли хором под кровати и, накрывшись с головой одеялами, стали усиленно показывать друг другу кукиш.
Долго так продолжаться не могло. И спустя всего какие-то семьдесят лет после её прихода, новая жизнь была официально упразднена. Так же, как и слово "Товарищ".

Серое здание продолжало как ни в чём не бывало существовать, и люди продолжали ходить в него на работу. Только теперь они, словно подчиняясь новой пьесе в стиле "twist and swing", называли друг друга пайщиками и обменивались не рукопожатиями, а акциями, ими же самими напечатанными и между собой распределёнными.
Всё вернулось на круги своя.
Всё, кроме законных хозяев Дома.

Г. ПЯТАЯ.

Предглавок: Авторские страдания.
Как уже стало ясно прозорливому читателю, одного из наших героев игривая природа не наградила способностью ценить прелести божественного женского рода. Другого же, которого капризная природа о-го-го как наградила, судьба с присущей ей иронией огорошила трагическим сюрпризом в виде отсутствиия в детстве центрального отопления, вследствие чего время догадаться об уже упомянутых прелестях отодвинулось для героя в неопределённое будущее.
Казалось бы, зачем в таком случае в Раскатце женщина?
Ответ до смешного прост: автору не в моготу как хочется. Французы в таких случаях говорят: "Если хочется - Cherchez la femme". Как же её шерше, если её в Раскатце не имеется. Вот мы и поимеем. Или хотя бы осторожно введём.
А коли уж и такой циник, как автор, заговорил на языке неприсущих ему чувств, то и героине нашей Бог велел языком обладать изысканным и певучим. То бишь, французским. Как автор уже имел Вам чуть выше намекнуть.
 
СОБСТВЕННО Г.

Когда-то давно наша новая героиня была вывезена маленькой девочкой из далёкой музыкальной страны, от которой у неё занозились в памяти только два слова: цыгане и балалайка.
Теперь, спустя семьдесят с лишним лет, эта страна, как мы поймём из дальнейшего, неожиданно напомнила о себе, опять же по музыкальному, переливчатым звонком в одной из парижских прихожих. В дверях стоял курьер-красавец, протягивающий Софи де Н;жной довольно объёмистый пакет. В ответ на вопросительно-призывный взгляд Софи курьер потупил глаза, промямлил что-то про ещё предстоящие сегодня визиты, на которые ему могут понадобиться все его силы, и быстро ретировался в утренний полумрак парижского дворика.
Софи искренне не могла понять, что помешало этому красавцу выполнить с присущим юношеству пылом и страстью часть его заданий тут же в прихожей, но времени на раздумье было не так много - увесистый пакет надо было ещё донести до стола, пока он своей тяжестью окончательно не притянул её к полу.
Эта необъяснимая слабость, которую Софи де Н;жная испытывала последние десять лет, не имела под собой никаких оснований. Французские чародеи всех мастей от души поработали над её образом, после чего ей по лицу уже невозможно было дать. Рука бы не поднялась. Даже в свободном от предрассудков французском обществе считалось дурным тоном, для тех, конечно, кто ещё помнил хороший, обижать - без особых причин - женщин и убогих, особенно, когда это было одно и то же лицо.
Дотащившись, наконец, до стола, мадам де Н;жная вскрыла загадочный пакет, на котором даже не стояло обратного адреса.
На стол высыпались многочисленные листки, на которых ровными, убористыми рядами были выстроены странные буквы, сгруппированные в слова, не возбуждавшие никаких колебаний в по-детски девственной памяти Софи.
Пакет, как ни странно, оставался по-прежнему тяжёлым. Софи с усилием подняла его над столом, и в ту же секунду из пакета с грохотом выпал кирпич, к которому аптечной резинкой был прикреплён листок бумаги. На этом листке крупно и на почти французском языке было напечатано несколько коротких фраз:
«Отказывалюся.  Подписять.  Приклеить маркой.  Отправить взад».
 
Г. ШЕСТАЯ.

В Управлении зашли в глубокий тупик. Это неожиданно всплывшее дело о доме с неизведанно откуда взявшимся наследником грозило принести серьёзные финансовые потери.
Ни продать, как это было уже скоропалительно обещано менеджерам из серого здания, ни снести для того, чтобы на таком центральном месте построить очередную биржу, ни просто закопать этот дом в землю со всем окружающим его дерьмом, как это легко и непринуждённо делалось на протяжении предыдущих десятилетий, теперь не представлялось возможным без согласия законного наследника этого дома.
Докучливость постылой демократии нынешних дней уже стояла поперёк горла верхнему начальству, над головами которого, как это ни парадоксально, становилось темнее с каждым днём.
Сгущавшиеся тяжёлые тучи гнева пайщиков из сурового серого здания грозили отлиться всему Управлению горькими слезами.
Мало того, что эти независимые чингачгуки-следопыты откопали на развалинах старой церкви (черт бы побрал их всех с новой модой ношения крестов) документы об истинных владельцах дома, так они ещё умудрились растрезвонить об этом в местных газетах.
Слава Богу, что у Управления везде были протянуты длинные руки. Это и позволило ему без каких-либо серьёзных умственных усилий напрячь мощную грудь и первым забросить пробный камень. По сути дела, не камень даже, а кирпич, который был послан наследнику дома во Францию с двояким смыслом.
Первый - сентиментальный - позволял этому наследнику вновь прикоснуться к святым камням (кирпич был подобран на соседней стройке) покинутой Родины; второй - грозный - напоминал ему же русскую народную поговорку, произнесённую одним из Александров (то ли Невским, то ли Македонским): "Кто за кирпичом к нам придёт, тот от кирпича и погибнет".
Как ни странно, но ни тот ни другой смысл этого мудрого послания пока не произвёл никакого воздействия, поскольку ответ на суровый оклик "Подписять" доставлен назад до сих пор не был.

Г. СЕДЬМАЯ.

Софи де Н;жная была стара глазами, но всё ещё сильна желанием и привычками. Эти последние неуклонно вели её по наполненной надеждой жизни, подчинявшейся единственному правилу: никогда не отказывай мужчине - есть вероятность, что будет приятно. Если не сразу, то, возможно, в воспоминаниях.
Поскольку упомянутый пакет был доставлен курьером-красавцем, то у Софи, следуя её собственным правилам, и мысли не возникло отказать ему в нескольких незначительных просьбах, тем более, что они так ненавязчиво по-мужски были сопровождены тяжёлым кирпичом. Мадам де Н;жная, не раздумывая, поставила галку напротив слова "Отказывалюся" и витиевато-узорно расписалась в следующей строке, украсив роспись таким количеством вензелей, какое только возможно было разместить на одной странице. Несмотря на то, что её роспись после этих украшений вряд ли возможно было найти, Софи успокоила себя мыслью, что настоящие мужчины упорны до конца и, если сильно хотят, то не останавливаются пока не находят. Даже если ищут наощупь и зачастую без света, чему примером служили многочисленные эпизоды из её собственной жизни.
С маркой дело было посложнее. Софи по своему опыту знала, что сколько бы она не лизала обратную сторону марки, её невозможно будет приклеить к кирпичу. Виной тому не были ни марка и ни кирпич, а окончательный отказ её тела производить какую-либо смазачную жидкость, включая и слюну.

Впервые мадам де Н;жная заподозрила что-то неладное порядка двадцати лет назад, когда кто-то (она уже не помнила имя героя) с укоризной ей сказал, что она стала настолько суха, что ей даже в горло уже ничего не лезет. Когда это открытие подтвердил другой не менее галантный кавалер, Софи стало не до смеха, и она сразу предприняла решительные меры. С тех пор в каждой комнате её парижской квартиры на самом видном месте можно было найти баночку увлажняющего крема. Трудно предугадать, где и когда судьба преподнесёт тебе счастливый сюрприз, но быть к нему готовым заранее ещё никому не мешало.
Вот и в данном случае крем пришёлся как нельзя кстати. Густо намазав марку с обратной стороны, Софи хрупким кулачком пристукнула её несколько раз к правому верхнему углу кирпича. Повертев кирпич на столе и осмотрев его со всех сторон, мадам де Н;жная к своему удивлению обнаружила, что она не может найти обратного адреса ни на кирпиче, ни на самом пакете. Разочарованию не было предела, поскольку Софи осознала, что всего минуту назад она абсолютно беспричинно своими собственными руками испортила хорошую марку. Единственно возможным способом спасения ситуации было отыскать обратный адрес, случайно затерявшийся, может быть, на многочисленных листках закодированного письма.
Как ни странно, помощь в этом на первый взгляд бесперспективном деле была не так уж и далека - на расстоянии всего лишь одного телефонного звонка. Софи де Н;жная решительно подошла к аппарату и уверено набрала: 6-7-8-9-10-0-13-36.
Трубку взяла Катрин де Кольт;, которая была племянницей Софи или, как сама Софи любила её называть, косвенным, но приятным напоминанием о невинных проказах девичьих лет.
Катрин совсем недавно закончила Сорбоннский университет, получив степень бакалавра по криптологии, и сейчас работала по своей специальности в отделе кроссвордов и шарад крупной парижской газеты «Дю Рак».

Г. ВОСЬМАЯ.

Страстью ко всякого рода загадкам Катрин оказалась заражена с самого малолетства.
Катрин ещё не было и десяти лет, а на неё уже положил глаз консьерж из соседнего подъезда. Ничего другого он положить ни на кого уже не мог, но на удовлетворение своей дряхлой любознательности ума этому извращенцу всё же хватало. Начинали они с самого простого и довольно невинного: «Раз, два, три - ротик отвори». Или: «Три, четыре, пять - глазки закрой опять». Катрин была не по годам развитой девочкой и даже с закрытыми глазами схватывала всё на лету. Иногда даже быстрее, чем консьерж успевал это спрятать. В воспалённом мозгу старикашки уже громоздились плотские фантазии, где считалки и шарады принимали всё более сложный и изощренный вид, но судьба была к нему несправедлива, и он вскоре умер. Наследие же его осталось жить: любовь к тайнам и загадкам у Катрин сохранилась на всю жизнь.
Об этой её страсти вскоре узнали мальчишки не только её двора, но и всех близлежащих окрестностей. Катрин без колебаний принимала пацаньи вызовы, неизменно решая их простецкие шарады. За это она с монотонной повторяемостью награждалась тем, что мальчишки с хихиканием называли "Переходящим в её руки призом".
Шли годы. Росли мальчишки. Росли и их призы. К 18 годам Катрин де Кольте; знала не только все местные загадки, но и все существующие в свободном от предрассудков обществе способы наград и поощрений, о каких только могла мечтать прелестная девушка её возраста, статей и ума.
Образование своё Катрин продолжила в Сорбонне, где, как она отметила с сожалением, профессора-мужчины тоже не отличались большой выдумкой, когда дело касалось как криптографических проблем, так и методов поощрения лучших студенток.
Как бы то ни было, но Катрин де Кольте;, подобно любой другой красивой девушке, смогла успешно закончить университет без особых осложнений, если, конечно, не считать сотен съеденных пилюль и многочисленных часов, проведённых в горячих ваннах, щедро сдобренных дижонской горчицей.
Как вы понимаете, после такой всесторонней подготовки найти работу для Катрин не составило особого труда. Интервью, которое главный редактор газеты провёл с ней t;te ; t;te, завершилось на Ура, невольно вырвавшееся из редакторского горла, когда, к взаимному удовольствию, они пришли к желаемому консенсусу практически одновременно.
Катрин вздрогнула от неожиданности, когда на её столе зазвонил телефон. За те три дня, которые она уже работала в газете, никто ещё ей не звонил. Все норовили принести загадки лично, нерешительно топчась после этого в дверях её кабинета, словно в ожидании, что она тут же кинется их решать с вытекающими для курьера благими последствиями. Оттолкнув руку пацана-лифтёра, державшего замусоленный клочок бумаги с наскоро нацарапанным на нём кроссвордом из трёх слов, Катрин решительно сняла трубку с телефонного аппарата.
Звонила тётя Софи. Выслушав краткое описание ситуации с таинственным пакетом, Катрин поняла, что удовольствие решения сверхсложной задачи, которую хотел ей предложить после работы молодой коллега по отделу, приходилось откладывать по крайней мере до завтра.

Г. ДЕВЯТАЯ.

После на скорую руку приготовленного ужина, выключив телевизор и приглушив верхний свет - привычка, выработанная у неё учителями-криптологами, Катрин склонилась над листками, вызвавшими такой переворот в душе тёти Софи, который нельзя было сравнить даже с еженедельными визитами массажиста-красавца. Многие буквы на листках были знакомы Катрин, т.к. выглядели довольно обычно: О, Р, Н, С, К... . Но сколь бы упорно она не пыталась уловить между ними хоть какую-нибудь связь, ничего не выходило. В течение следующего часа Катрин перепробовала все известные ей позиции и перевороты, заученные её телом наизусть во время долгих вечерних сессий со знаменитыми учёными - ничего не помогало. Даже тот способ, который она применила только один раз за свою жизнь, потому что он довёл довольно известного профессора до инсульта, причиной которого, согласно записанному в истории болезни заключению, было: «Необычное физическое перенапряжение», не принёс никакого результата.
Может быть, потому, что тётя Софи была плохой заменой мужскому участию, а может быть, и потому, что в данном случае тот способ был просто неприменим.
Оставалось искать хоть какую-то подсказку рядом с этими листками. Кирпич выглядел довольно прозаично, если не считать приклеенной к нему с какой-то неизвестной целью французской марки. Катрин де Кольт; взяла в руки пакет. В то же мгновение её мозг уловил одну маленькую деталь, абсолютно ускользнувшую от нетренированного взгляда слабых глаз Софи де Н;жной. Марка отправителя на пакете, на которой был изображён неизвестный Катрин лысый мужчина, была аккуратно перечёркнута рукой французского почтового клерка, который, по-видимому, и написал рядом мелким шрифтом: «Russe».
"Russe", - неожиданно для себя вслух произнесла Катрин и подняла глаза на сидевшую рядом тётю. Прозвучавшее слово произвело на Софи де Н;жную такое впечатление, будто секунду назад в её квартиру вошёл красавец Ален Делон. "Россия", - с глубоким грудным выдохом только и смогла выговорить возбуждённая до крайности Софи.
Катрин решительно пододвинула к себе разбросанные по столу листки. Всё становилось на свои места: и знакомые буквы, и незнакомые слова, и даже кирпич (русские непрерывно и безустанно строили что-то новое на протяжении последних семидесяти лет) - всё начинало подчиняться строгой человеческой логике. Главная трудность была преодолена. Оставалась сущая мелочь - перевести письмо. Слава Богу, не все иммигранты, проживающие в Париже, обладали таким же уровнем знания русского языка, как тётя Софи. Удовлетворённая достигнутым успехом и в особенности тем, что никакого поощрения за этот успех сегодня не предвиделось, Катрин, распрямив с наслаждением плечи, поднялась из-за стола. И чуть было не столкнулась нос к носу с Софи, которая стояла прямо перед ней, одетая в старое зимнее пальто, оттороченное побитым малохольной французской молью воротником из выцветшего до неузнаваемости то ли песца то ли волка. Твёрдое выражение лица с округлённо-восторженными глазами, огромный, на первый взгляд неподъёмный сундук, обитый чугунным железом и сработанный по тётиной версии ещё самим Борисом Годуновым (Катрин точно знала, что это не так, поскольку Борис Годунов был современным оперным певцом, а может быть и танцором), в сочетании с уже упомянутым одеянием, напоминавшим извозчий тулуп из русских народных сказок, образно указывали только в одном направлении - Сибирь.
Катрин отчётливо осознавала, что спорить было бесполезно, поскольку Софи де Н;жная не услышала бы её всё равно, так как беспрерывно, как в забытии, повторяла только одно слово: "Цыгане, цыгане, цыгане ..."

Г. ДЕСЯТАЯ.
 
Начальство Управления, если его рассматривать как анатомическое тело, имело довольно необычное, если не сказать сильнее, физиологическое строение. Мы уже как-то раз упоминали длинные, вездетянущиеся руки и выпячиваемую по желанию грудь. Если к этому добавить дутое самомнение, приводящее к постоянной бздливости, слабость в коленях, дефект зрения (всё окружающее воспринималось вверх ногами), узколобый образ мышления и длинный нос, постоянно лезущий везде в поисках поживы, то вырисовывался вполне реальный портрет общественного-бесполезного организма.
При всём при этом, начальство обладало таки одним довольно здоровым органом: его уши были настолько чувствительны и чутки, что могли слышать произнесённое в полголоса за многие тысячи вёрст. Как например, в российском посольстве в Париже, где уши были попросту встроены в стены. Если уж быть совсем честным (непозволительная роскошь, присущая только идиотам из старых романов), то чудо-уши начальству не принадлежали. Они росли прямиком из грозного серого здания. С начальством их соединяли хорошо налаженные, правда, последнее время нервные связи.
Именно эти связи, работая посредством извилистых, а посему неочевидных для нормального мира каналов, и помогли донести до главы Управления достоверную информацию о том, что наследник дома засвидетельствовал в Парижском посольстве своё горячее желание получить визу на въезд в Россию.
Радовало одно: наследник, похоже, и не догадывался о содержании полученного письма.
Радовало второе: наследник был на самом-то деле наследницей.
Не радовало третье: когда дело касалось французских женщин, начальство не доверяло никому, включая шаловливого себя. Никому, кроме агента Симона Прайрова. За этого в данном конкретном случае можно было быть абсолютно спокойным.
Правда, возникало одно осложнение: для выполнения этого задания необходимо было выпустить Прайрова в город, вернув ему статус выездного агента. Начальство же, базируясь на достоверных исторических событиях, искренне считало присутствие Симона на улицах крайне взрывоопасным. Именно из-за этой считалки и был когда-то давным-давно выпущен приказ, раз и навсегда предписывающий посадить агента Прайрова на его же собственный твёрдый стул.
В Управлении с нескрываемым ужасом вспоминали случай, когда Симон Прайров, проходя мимо коммунистической демонстрации, просто своим присутствием вызвал истерическую реакцию толпы, с неожиданной прытью рванувшей в его сторону и ещё несколько кварталов гнавшей его с воплями:
"Защитим своих сынов";
"В Сан-Франциску бы тебя, ить-твою мать";
"Бей голубых пока не покраснеют";
"Дави п;даля".
После скрупулёзного анализа инцидента спецотдел организации пришёл к следующим выводам:
а) Коммунистическая партия продолжает оставаться патриотической организацией, судя по тому, как она горячо радеет за сынов Отчизны;
б) облик Прайрова ни чем не выдаёт его принадлежности к Управлению, а скорее даже наоборот, исходя из того, что он любит ходить в жёлто-канареечном пиджаке и ярко-малиновом галстуке;
в) ссылку на Сан-Франциск следовало было трактовать двояко: как на один из городов США, которые олицетворяют у коммунистов всю мерзость капитализма, включая свободное ношение ярких пиджаков и галстуков; и как большевистскую неприязнь ко всему святому, включая Франциска, имя которого непонятным образом всплыло в больном воображении коммунистов при виде агента Прайрова. (При чём тут была его мать, догадаться не представлялось возможным);
г) упомянутый голубой цвет, очевидно, ассоциируется у коммунистов с центральной полосой государственного флага России, обозначающей довольно большую часть современного общества страны, которую уже нельзя было больше игнорировать, но всё же очень хотелось перековать в правильные (красные) тона;
д) ссылка на педали не приводила ни к каким логическим заключениям и, скорее всего, являлась попыткой прожжённых провокаторов вызвать уличные столкновения между
велосипедистами и пешеходами.

Похоже, что, несмотря на вышеописанный эпизод, у начальства Управления не оставалось другого выбора. Кандидатуре Прайрова помогало ещё и то, что на первый, не вооружённый фактами взгляд, всегда присущий любому начальству, дело о доме было мертвяк. Поскольку же, кроме полного отсутствия у Прайрова каких-либо наклонностей в сторону женского пола, он, вдобавок, обладал ещё и редким качеством добиваться результатов от других в самых крайних, как и в случае с домом, ситуациях, лучшего исполнителя нельзя было и придумать.
Про невыездной приказ никто и не упомянул. Так же как и про написавшего его приказчика, который с завтрашнего дня в управлении больше не числился.

Г. ОДИННАДЦАТАЯ.

Два телефонных звонка раздались практически одновременно. Один - в квартире Катца, другой - в почти пустом отделе Управления.
Почти, потому что один человек, как и в любой другой день в 9 часов утра, уже сидел за своим столом и усердно раскладывал на нём остро отточенные карандаши и ещё девственно чистые листки бумаги. Получающийся узор не радовал глаз и требовал большего разгула фантазии, нежели позволяло неумолимое время.

Агент Прайров скорбно вздохнул и снял трубку с телефона.
... «Алё», - с врождённым акцентом в гландах выдохнул Катц. По булькающим звукам в трубке и характерному запаху лука с жареной селёдкой Катц догадался, что звонил Босс. Запахи, скорее всего, просачивались от соседей, но всё равно аппетитно ассоциировались у Катца со званым обедом у Босса, на который тот его однажды таки пригласил.
Запутавшись мозгами в приятных воспоминаниях о том, как он во время того обеда, услышав вопль подвыпившего Босса: «Жарь их всех в хвост и гриву!» - рванул на кухню с селёдкой в руке, чтобы буквально выполнить указание, Катц совсем не уловил начала предложения, донёсшегося из трубки.
... Как обычно, начальство было лаконично, поскольку не терпело долго думать: «Дом гнилой, так что всё может развалиться прямо на глазах. Дело тухлое, поэтому вначале попринюхивайся. Да долго не сиди и не тужься, словно шахматист в запоре. Если поймёшь, что можешь сходить - сходи. По большому и со звуком, как в домино. От таких эффектов противник шалеет, и нюх у него отбивается. С наследниками же - засунь язык в жопу, в том смысле, что о сути дела - ни гу-гу. И хрен им, а не...» Симон Прайров слушал начальство в одно ухо, потому что в другом у него торчал карандаш, который он усиленно вращал, тем самым извращённо наслаждаясь сурогатом эротического ощущения.
... «Этот дом нам на фиг не сдался. Больше мороки будет, чем выгоды. Но видимость активности проявить надо. Поэтому тебя и посылаем. Так что не бздуй,» - булькал в трубку Босс. Катц хотел ответить, что давно уже не бздит - так уж в жизни сложилось - но не успел.
... «Да. Вот ещё что. Работать будешь в паре. Придаётся тебе тут один. Агент, хе-хе... Из соседней конторы. Неа, не конкурент. По слухам, тот ещё фрукт. Всё делает через задницу».
До этой фразы Симон даже и не пытался следить за прямоходящей логикой громыхавшего на другом конце начальства. Последние же слова возбудили в агенте Прайрове живую заинтересованность и, вынув карандаш из раскрасневшегося от секса уха, он бойко спросил: «А кто в нашей паре будет верхним? Я?» «Не волнуйся, - язвительно остудил суровый голос, - насколько я могу оценить позицию, в которую, надеюсь, меня не поставят, тебе это не грозит. Хотя, всё зависит от тебя. Словом, как сам пожелаешь», - и, передав цифровым кодом контактный телефон, начальство хрястнуло трубкой об аппарат с такой силой, что у Прайрова в комнате штепсель телефонного кабеля выскочил из розетки. Симон аккуратно записал телефон четыре раза на листке бумаги, используя различный стиль цифр, и начал задумчиво двигать листок по столу в поисках хоть какого-то сочетания между номерами и расположением листка на столе. Он даже и не заметил, что всё это время продолжал прижимать к уху телефонную трубку.
... Поскольку Босс без задержки продолжал: «Совсем забыл. С тобой будет работать тут один. Агент, хе-хе ... Зовут Симон. Ещё песня известная про него есть. Симоооооон. Аааааа. Девочка моей мечты, - фальцетом взвыл Босс. - По слухам, тот ещё фрукт. Между нами, мальчиками, я бы не советовал тебе класть ему палец в рот или поворачиваться к нему спиной - может неправильно истолковать. Но и ты уж постарайся не залезать к нему в тыл. Работай с оглядкой». Тут уж Катц успел вставиться: «А как я его узнаю?» «Кого?» - оторопел Босс. «Оглядку». «Какую оглядку?» - успел забыть Босс. «Так, с которым работать буду», - терпеливо, как ребёнку, объяснил Катц.
«До чего же на земле идиотов много! - абсолютно не к месту ляпнул Босс вслух, а про себя подумал: - Молодец Катц, умеет пошутить. Уважаю». Катц тоже уважал Босса и с любовью называл его Учителем. Боссу это нравилось, поскольку это была его фамилия. «Так что ж им делать, Учитель, коли такими уродились», - поддержал Катц юмор Босса. «Запоминать! - отрезал Босс. - А как запомнят - записать для верности», - и он шесть раз подряд продиктовал в трубку один и тот же телефонный номер. «Конец с вязью, - напоследок схохмил Босс и, чтобы у Катца не оставалось никакого сомнения, добавил: - Отбой».
Попритворявшись некоторое время, что запоминает, Катц записал на стенных обоях все шесть номеров подряд и, сев на кровать, призадумался. Никакого объяснения, почему все шесть номеров выглядели одинаково, он найти не мог, как ни старался.

Посидев без движений и каких-либо мыслей ещё пару минут, агент, наконец, повесил трубку на аппарат.

Г. ДВЕНАДЦАТАЯ.
 
Маленькая машина Катрин де Кольт;, напоминавшая вблизи (издалека её просто не было видно) детскую модель немецкого танка без ствола, на огромной скорости неслась по ночным улочкам Парижа. Не обращая внимания на завывание полицейских сирен, доносившихся откуда-то совсем издалека, возможно даже с Пляс где Пугаль, Катрин что есть силы давила обеими ногами на педаль газа.
Этой ночью у неё были довольно веские причины выжимать максимально возможную скорость, стараясь при этом не попадаться на глаза стражам порядка.
Дело в том, что Софи де Нежная и её кованый в душу сундук ни под каким видом не хотели одновременно вместиться в машинку Катрин. Решение было принято мгновенно: уже упомянутый сундук был втиснут на единственное свободное сидение, а тётя Софи удобно, как ей показалось вначале, разместилась поверх него.
Слава германскому инженерному гению, что машинка Катрин имела в крыше люк, куда и высунулась голова мадам де Нежной вместе с её плечами и массивной грудью.
Описаная выше картина не вызвала бы у полицейских особых симпатий, поскольку с боку машинка теперь отчетливо напоминала вид небольшого подразделения Роммелевской армии, к которой французы испытывали откровенную неприязнь ещё со времён африканской кампании в давно уже потерянном Алжире.
Несмотря на всё вышеизложенное и на то, что до главного железнодорожного вокзала Парижа было рукой подать, Катрин продолжала свою бешенную гонку уже на протяжении сорока пяти минут, не останавливаясь даже на красный свет светофора. Объяснением таким нелогичным действиям как и приличной скорости, которую Катрин постоянно держала, служила довольно прозаичная причина: необходимо было выветрить въевшийся с годами в песца запах нафталина ещё до того, как они доберутся до вокзала. Страх прослыть вонючкой в эгалитарном обществе был для женщины гораздо серьёзнее полицейского штрафа, поскольку от последнего любая француженка, включая мадам де Нежную, могла легко избавиться с минимальными потерями для своей репутации.
Пока им везло. Единственное, что беспокоило Катрин, был неумолкающий, а иногда даже и нарастающий по силе вой полицейских сирен, доносящийся откуда-то сверху. Несколько раз, на полной скорости поворачивая направо, Катрин де Кольт; успевала взглянуть наверх, но ничего подозрительного нигде не было заметно.
Неожиданно Катрин вспомнила, что, собираясь впопыхах, они совершенно забыли про провизию, столь необходимую в долгих путешествиях по русским просторам. Промчавшись под Триумфальной аркой, которую в этом глухом районе недавно построил один ушлый предприниматель с целью завлечь североамериканских туристов в свой платный туалет, внутри которого можно было ещё и сфотографироваться на память на незабываемом фоне, Катрин свернула на рю дэ Брюзгвилль и после перекрёстка с переулком Нуи же Падл; резко встала на тормоза. В то же мгновение раздался страшной силы удар по лобовому стеклу.
На секунду Катрин даже показалось, что она увидела лицо тёти Софи, искажённое гримасой, как в дешёвом фильме ужасов, но тут же в глазах Катрин всё прояснилось, и только тускло-неоновая вывеска бакалейной лавки "ОТТО-РАВИЛЬ", около которой они остановились, слегка потрескивала в ночной тишине, нарушавшейся ослабевшим по силе, но всё ещё нудным звуком сирены. Бодро выскочив из машины, Катрин посмотрела наверх. Полицейского вертолёта нигде не было видно, но то, что предстало её взгляду, трудно было вообразить себе даже в самом жутком кошмаре.
По всей видимости, от немыслимой в этих переулочках скорости песец на воротнике зипуна Софи де Нежной встал дыбом и практически смешался с дико распущенными волосами мадам, развеянными во все возможные стороны бурными потоками ветра. Слёзы, выдавленные из глаз тёти Софи струями вечернего эфира, полностью размазали так аккуратно нанесённый всего час назад макияж, придавая лицу мадам де Нежной драматически-пугающее выражение умиротворённой Медузы-Горгоны. Довершал эту картину безумного Гойи красный шишак на тётином лбу, увеличивающийся в размере прямо на глазах и демонстрирующий миру плачевные последствия нешуточного столкновения древней русской аристократии с чудесами современной техники при непосредственном участии действующих во все времена неумолимых сил физики.
Прислушавшись повнимательнее, Катрин, наконец, уловила источник противного воя, который она до сих пор принимала за полицейскую сирену. С чувством облегчения она поняла, что это был всего лишь ошалелый от страха песец. Либо внутренний голос тёти Софи. Времени на уточнение особенно не было, а по глазам было трудно что-либо определить, поскольку выражение глаз Софи де Нежной в данный момент ни чем не отличалось от остекленелого взгляда загнанного в мыло
животного.
С одной стороны, представшая глазам Катрин картина не могла не радовать - можно было бы безбоязненно оставить машину на несколько минут в этом, мягко говоря, нефешенебельном квартале, не опасаясь, что кто-либо осмелится к ней приблизиться. С другой стороны, июль в этом году выдался, как на грех, жарким, и тётя Софи вряд ли смогла бы выдержать в своём облачении более пятнадцати минут, если убрать из уравнения принудительную вентиляцию.
Спросив, скорее для проформы, а не хочет ли тётя чего-нибудь вкусненького, и не получив ответа в течение следующих трёх секунд, Катрин бодро вбежала в лавку, где прямо перед окном, уставившись на запаркованную снаружи машину, стоял хозяин лавки француз Ибрагим, явно потерявший как дар всякой, включая родную, речи, так и какую-либо способность к передвижению. Словно поражённый молнией, он, как заведённый, тыкал пальцем в окно, пытаясь выдавить из себя хоть какой-то членораздельное слово.
«Знаю, знаю, - бросила на ходу Катрин, - чудо-авто. Если бы ты только знал, сколько оно мне стоило», - и без промедления шмыгнула внутрь продуктовых рядов, на ходу попросив помощника в лавке, француза же Абдуллу, отвесить пол-кило красной икры без картона, засунуть курицу в гриль и поставить вариться двенадцать яиц вкрутую.


Данный отрывок напечатан здесь с целью "застолбить авторские права".
Остальные главы можно попросить у автора.

2006-2010гг.
А. ЗАЛУГИН