Роман Верь, часть 1, глава 2

Речной

От свалки до жилой части поселка Речной, в котором родился и жил вот уже тринадцать лет Кирилл Макаров, было с четверть часа пешего ходу. Можно было еще добраться вплавь, но для этого необходимо было спуститься на берег Веселой, попросить у кого-нибудь из местных плоскодонку с веслами, а потом еще и возвращать ее обратно. Лодками мальчишки пользовались только затем, чтобы перебраться с ночевой на ту сторону – в протоки. Там можно было понырять за раками или походить с бреднем на щуку. С проток было хорошо видно весь Речной, который занимал прибрежную полосу от одной части видимого горизонта до другой. В середине была свалка и заброшенная железнодорожная ветка, которая заканчивалась прямо над водным обрывом. Говорят, что раньше, еще до войны, здесь был мост на ту сторону. Правда, ни в протоках, ни за ними никаких следов рельсов или шпал обнаружить не удавалось. Наверное, про мост это были выдумки местных старожилов. Местный инженер дядя Сева, родившийся еще до войны, говорил, что мост собирались строить. И даже первую опору поставили. Но потом грянуло, и про строительство забыли. Все строители ушли на фронт, а после нужда в ветке на ту сторону отпала. Тем более что рядом проходила еще одна железнодорожная ветка и поселок был как бы замкнут между рекой и железной дорогой, за которой в небольшом отдалении находился город. С правого и левого края Речного были пустыри, два завода и три средних давным-давно заброшенных предприятия, на которых кроме диких псов никто не обитал и ничего не производил. Из разговоров взрослых Кирилл узнал, что раньше в этом месте селились абы как. Здесь три двора воткнут, там пять, кто-то и вовсе строил дом на отшибе. Раньше-то как было: приходишь в администрацию, там в земельном комитете толстая скучная тетка говорит – вот вам, товарищ, карта, строиться можно здесь, здесь и здесь. Везде, в общем. Позже, когда народ стал потихоньку прибывать, дворы приобрели более компактный вид. Кто-то, живший на отшибе, бросал свои «хоромы» и перебирался поближе к цивилизации. Кто-то и вовсе, недовольный поселковой жизнью, выбивал жилье в городе и навсегда терялся для поселковых.
«Васька-то совсем оконурел, - говорила одна соседка другой. – Раньше-то хоть в поселок наведывался, а сейчас и вовсе из квартиры своей только на работу и выбирается». Но к бесспорным достоинствам городской «конуры» можно было отнести наличие холодной, а местами и горячей воды в доме и теплый сортир. Этими благами под занавес жизни спешили воспользоваться стареющие и немощные старожилы Речного, оставляя дом и двор детям или родственникам и перебираясь в благоустроенный, но излишне суетливый город. Почти все из друзей покойного Кирюхиного отца клялись и божились, что ни за какие коврижки не променяют хоть и плохонький, но свой дом на квартиру. Вот только жены многих из них придерживались прямо противоположного взгляда. Это были женщины с руками, задубевшими и потрескавшимися от полоскания белья в ледяной воде. Вымотанные беспробудным пьянством и драками своих благоверных. И надевающие одно-единственное платье или наряд не чаще трех раз в год – на 8 Марта, день рождения и Новый год. В три с половиной года научившись читать, Кирилл узнал, что 8 Марта - это Международный женский день. В слове «международный» мальчишке чудилось что-то большое, всеобъемлющее. По-детски чрезвычайно торжественно Кирилл поздравил маму и бабушку и что-то там даже подарил, чем вызвал восторг и умиление. Одевшись потеплее, он выбежал на улицу и первое, что увидел, - это компанию пьяных в хлам мужиков с красными от мороза и алкоголя носами. И, естественно, без праздничных нарядов. Красивых тетенек в платьях, как на обложках журнала «Работница», на улице не было. Это стало для Кирилла первым детским разочарованием.
Все остальное, кроме праздничного, время основную одежду поселковых женщин, да и мужчин тоже, составляла ватная телогрейка, которую иначе как фуфайкой никто и не называл. В зимний период времени основная масса «речных» походила на расконвоированных заключенных благодаря своей едва ли не одинаковой униформе. Некая закономерность в этом присутствовала – едва ли не половина всего полуторатысячного населения имели судимости или «путевки» в места не столь отдаленные, но более морозные. Срок получали за разные бытовые преступления, и в приговорах частенько звучала формулировка «на почве личных неприязненных отношений». А в таковые могла плавно перетечь даже вековая дружба, между которой стояла бутылка беленькой «Пшеничной» или мутного самогона.
Ну и приворовывали еще, как правило, там же, где и работали. За это, однако, сажали редко, ловили еще реже, а статус «несуна» на предприятии, который вообще-то должен был клеймить позором работягу, имел каждый второй труженик. На «Факеле», где работали многие из жителей Речного, фотографии несунов даже перестали умещаться на доске позора и глава профкома перестал заниматься этим неблагодарным делом, решив, что куда больше сэкономит на фотобумаге и химикатах. А вывешивание фотографий было главной процедурой в обструкции нарушителей. Вдобавок ко всему многие из тех, кто тащил что-то с родного завода в родное опять же хозяйство, попадались будучи в подпитии и, когда на них наводили объектив фотоаппарата, лыбились во весь щербатый рот. Поэтому профкомовская доска больше напоминала вывешенными там изображениями не авангард расхитителей социалистической собственности, а лауреатов премий, заснятых аккурат во время ее пропития. Увольнение с завода тоже было крайней мерой, потому как уволить кого-то значило оголить нужный сектор. Как, к примеру, уволишь сантехника Алексея Петровича, который вытащил с завода лист нержавейки через дыру в заборе, если этот сантехник, пусть и злоупотребляющий, имел поистине золотые руки и в непродолжительное время мог устранить любую аварию или пробить засор в административном туалете. К тому же Алексею Петровичу благоволил сам директор завода, жена которого мыла руки и, сняв золотое кольцо с изумрудом, положила его на раковину, а потом нечаянно его туда смахнула, но пропажу заметила часа два спустя и даже точно не могла вспомнить, где именно она могла потерять украшение. А потом раковина засорилась и сантехник Петрович, сняв колено, обнаружил в нем кроме засора то самое кольцо и отнес его директору. Вот, мол, потерял кто-то, а нам, пролетариям, чужого не надо. Жена директора, растрогавшись, прижала Алексея Петровича к своей пышной груди, обтянутой алой блузой, не смутившись запахом, исходящим от сантехника, и его засаленным ватником. А потом еще и расцеловала смущенного работягу в небритые щеки. А директор достал из секретера бутылку армянского коньяка и отправил Алексея Петровича в двухдневный отгул, переросший в недельный загул. Петрович был соседом Кирилла и частенько заходил к ним в гости, когда еще папка был жив. Да и потом тоже наведывался на правах друга семьи подсобить с какой-то проблемой, справиться с которой не могли женские руки матери Кирилла. После смерти отца многие из его друзей продолжали ходить к Макаровым и худо-бедно, но оказывали столь необходимую в то время помощь, когда у Лидии Яровой, вышедшей замуж и родившей Кирилла, но так и не сменившей фамилию, от горя опускались руки. Хоть ее родная фамилия так и осталась в паспорте, иначе как Макаровой ее никто не называл. Лидия, впрочем, и не возражала.
Жизнь в поселке тем отличается от жизни в городе, что требует некоего внутреннего стержня. Про здорового жителя Речного иной раз так и говорят – у него лом в заднице. Само слово «мужики» имело здесь некий иной смысл. Кирилл и остальные его сверстники сызмальства употребляли его по отношению друг к другу. Пусть где-то оно и носило просторечный характер, но здесь обращение мужик несло в себе скорее некий уважительный оттенок. Одно из ярких воспоминаний детства Кирилла - это когда папка взял его с собой на рыбалку с ночевой. Первый заход с бреднем Макарова-старшего и его друзей, крики: «Кирюха, собирай раков, а то расползутся!»
Бредень, вытащенный на берег, блистал серебром сорожек и подлещиков, серыми спинками колючих окуней. И страшные раки, словно переговаривающиеся между собой и норовящие больно цапнуть пятилетнего шкета за палец, а то и отхватить всю руку. Потом был большой костер, на котором в двух ведрах варились уха и раки. В синее, уже почти ночное небо поднимались искры костра, а вокруг сидели разогретые спиртным и довольные уловом такие родные мужики с красными лицами и басовито-хриплыми голосами. Звенели стаканы, дымили папироски и уже распространялся вокруг запах ухи, от которого текли слюни и сводило желудок. И первую чашку налили Кириллу, сунув в руки горбушку черного хлеба, густо намазанного чесноком и посыпанного солью.
Все это осталось там, в далеком прошлом, но не таком далеком, как хотелось бы. Всего-то три с небольшим года минуло с момента смерти Александра Кирилловича Макарова. Сына Кирилла и отца Кирилла.
Макаровы поселились в Речном довольно давно, еще когда самого Кирилла даже, как говорили взрослые, не было в проекте. Отцу дали участок, и он с молодой тогда еще Лидией стал обживаться на новом месте. Потом от него Кирилл слушал много интересных историй про поселковую жизнь. Оказывается, то место, которое они привыкли считать свалкой, не всегда  было таким. Когда-то, еще в начале 70-х годов, на бугре стояло дворов тридцать, сгоревших за один вечер. В нижнем дворе кто-то разогревал битум паяльной лампой в железной бадейке, установленной на неустойчивую конструкцию из двух кирпичей на крыше сараюшки. В общем, емкость опрокинулась и смола воспламенилась, объяв пламенем сарай, потом перекинувшись на дом. А потом с Веселой подул ветер, и огонь пошел гулять по домам, как по спичечным коробкам. Пожарные из города приехали довольно быстро в количестве, наверное, машин двадцати, но ничего сделать с разгулявшейся стихией не могли. Половина пожарной команды пыталась тушить пламя, чтобы оно не пошло в подлесок и дальше в овраг, а другая половина помогала верхним жильцам бугра выносить из домов самое ценное. После денег и документов самым ценным в домах были разве что мотоциклы или лодочные моторы. А огонь неуклонно полз вверх, подбираясь к сараям, в которых практически у каждого были либо канистры с бензином и маслом, либо газовые баллоны, которыми пользовалось все население поголовно. В то время газ, проведенный в частный дом, был чем-то из области научной фантастики. Вот так за несколько часов выгорел целый сектор поселка. Потом местные еще долго ходили на пожарище, разбирая обугленные головешки на дрова, оттаскивая к себе во двор листы железа, которые могли пригодиться на кровлю сарая. Находили и кое-что поинтересней вроде закопченного «Ветерка», который после замены некоторых деталей можно было еще повесить на лодку. Тем, кто жил на бугре, уже ничего не было нужно. Практически всем дали квартиры в городе, а кто отказался, таких набралось человека три, тем выдали компенсацию и участок в Речном под строительство.
С бугра обе части поселка были как на ладони, а в правой части серой громадой возвышалось заброшенное мрачное здание, в котором раньше располагался госпиталь. Хотя изначально это была церковь, закрытая еще до войны. То, что это строение когда-то было храмом, можно было определить разве что по необычной архитектуре, как в книжках Виктора Гюго, да по выпуклым религиозным символам по всему периметру. С каких именно пор был заброшен госпиталь, никто точно не помнил, но сооружение никто не называл именно госпиталем. Все привыкли, что это церковь, пусть и нерабочая. По вечерам поселковые мальчишки старались обходить мрачное здание стороной; в зияющих провалах окон которого чудилось что-то зловещее и жуткое. Кто-то даже уверял, что видел по ночам внутри мертвенно-бледный свет. Пацаны шепотом передавали друг другу тайну, что это призрак священника, «которого расстрелял Ленин». Никаких призраков там, наверное, и не было. Но даже старшаки не отваживались вот так запросто залезть в оскверненное святилище и погулять внутри. Если только на спор. Шестнадцатилетний дылда Костя по прозвищу Слон, напившись с друзьями бражки, решился слазить внутрь. Через минут десять он вылез обратно, пьяно покачиваясь в проеме окна и держа в одной руке белый череп. При внимательном изучении выяснилось, что череп сделан из папье-маше. Скорее всего, он остался от учебного скелета. Такой имелся даже в поселковой школе. Призраков внутри Слон не увидел и ничего интересного кроме разного хлама типа операционных каталок не нашел. Одну из каталок потом вытащили из церкви и дурачились, гоняя на ней по улицам. Человек пять садились на нее, а двое толкали каталку под горку с воплями «Сестра, утку!» Потом тележку просто скинули в овраг рядом с лестницей на набережную Веселой, где она и осталась лежать, постепенно ржавея. Заброшенной в поселке была не только церковь-госпиталь. Практически в любом переулке были один, а то и два дома с окнами, закрытыми ставнями или заклеенными изнутри газетами. Дома эти просто оставляли, переезжая в места более благополучные, и они годами, а может, и десятилетиями простаивали, незаметно разрушаясь. Для взрослых они не представляли интереса, а мальчишки в большинстве тоже побаивались этих домов, которые были скорее похожи на домовины с запертыми внутри детскими страхами. Они были и страшны, и привлекательны одновременно. Правда, это уже отдельная история.
На другой стороне поселка был виден «Факел», какие-то брошенные фабрики и полуразрушенная свеча водокачки. За заводом тоже когда-то жили. Но это было так давно, что некогда обитаемые дома с дачными участками вперемежку давно поросли буйными ветлами, вездесущим карагачом и некогда плодоносными, а теперь дикими яблонями и порослями такого же дикого крыжовника. Соваться в этот тенистый лабиринт чужому человеку было чревато. По обе стороны дорожки, которая уже практически потеряла свои очертания и не была видна со стороны, возникли намытые дождями ямы и овражки, в один из которых можно было легко сверзиться и сломать ногу, а то и шею. Но именно это запутанное и практически таинственное место было одним из любимых Кириллом и его друзьями. Здесь их никто не видел и они вольны были делать что заблагорассудится, придумывая свои какие-то сумасшедшие забавы. Например, кто дольше пройдет, не ступая на землю. Разрешалось только перепрыгивать с дерева на дерево и на крыши домов, сараи и полуразвалившиеся заборы. Не проходило дня, чтобы кто-то не падал с дерева или не проваливался сквозь гнилую крышу сарая. Видимо, детские кости как-то по-другому устроены, потому что никто никогда их не ломал. Обходились только синяками и шишками. За этой территорией, выходившей к изгибу железнодорожного полотна, уже ничего интересного не было. Разве что другой поселок километрах в двадцати от Речного, но никто из мальчишек так далеко ходить не собирался. Да и незачем было.

***

У калитки Кирилла приятели остановились. Славка нагнулся и, подняв с земли камушек, запустил его в толстенькую волчьего окраса собачонку, которая подкрадывалась к ним, принюхиваясь и озираясь. Собака резво развернулась и дала деру, скрывшись в переулке.
- Ты когда в лагерь? – спросил Славка.
- Да уже завтра отъезд, – Кирилл вспомнил, что он еще не собирал вещи. – Как всегда, на месяц.
- Жалко. Что-то все разъезжаются. Мне тут что, одному бродить? – Славкин отчим не работал на «Факеле», а стало быть, и путевку в «Смену» достать не мог. – А мы с Сашкой Свинцовым и Васькой Неверовым на следующей неделе в протоки собрались. Может, даже на несколько дней.
- Блин, ну не пропадать же путевке! Приеду, еще раз смотаемся перед школой. Главное, чтобы погода не испортилась.
- Да ладно. Там еще месяц до сентября будет. Кстати, я там дом здоровский присмотрел на окраине. Ничейный. Заколочен уже несколько лет. Надо будет туда наведаться, как приедешь. Ну, покедова, мерзавец, – Славка хлопнул приятеля по плечу и рванул через пустырь, срезая путь к своему дому в четырех переулках от кирилловского.
Парнишка зашел во двор и застал маму с бабушкой за обычным в вечерний период лета занятием, когда спадал зной,  – пилкой дров. С соседних дворов тоже нет-нет да и доносился мерный шелест двуручных пил, ножовок, а со стороны реки и рев бензопилы «Дружба», которой разделывали на толстые чурбаки бревна, прибитые к берегу половодьем. Женщины так увлеклись обсуждением предстоящего сбора огурцов и последующей их консервации, что не заметили прихода Кирилла, который встал возле сарая и наблюдал за процессом. Не заметили они, что доска уже кончилась и пила вгрызается в деревянные козлы, которые через непродолжительное время рухнули, заставив женщин стукнуться лбами, завернутыми в косынки.
- Ох-хо!... – Лидия, сидя на земле и морщась, потирала лоб.
- Ой-ей, – вторила ей старенькая бабушка.
Кириллу стало донельзя смешно и он согнулся в поясе, ухахатываясь над мамой и бабушкой. Только сейчас его увидели.
- Чего щеришься, как сорока на мерзлый хрен? – это бабушка вперилась во внука испепеляющим, как у всех ворчливых старушек, взглядом и кинула в него щепкой, упавшей возле его кед.
Кирилла согнуло в очередном приступе истерического смеха. У бабушки был дар выдать такую залепуху, которую не в силах объяснить ни один краевед или учитель русского языка. Родом она была из мордовского села Телятино, где, видимо, такие присказки были в широком ходу. У Кирилла, как он ни пытался, сорока и мерзлый хрен между собой не вязались.
- Помоги вон матери подняться! – бабушка, встав сначала на карачки, а потом, освоившись на двух ногах и уперев руки в бока, подозрительно посмотрела на внука, видимо, размышляя, не запустить ли в него чем-нибудь потяжелее.
Мама сидела между двумя горками напиленных дров, рассеянно стряхивая опилки с халата. Поднявшись без посторонней помощи, она с укором посмотрела на сына:
- Кир, тут тетя Зина приходила. Вы зачем с друзьями Егоровых в бочку засунули?
- А не фиг к городским ходить, а потом еще и сюда их приваживать, - мальчик яростно прихлопнул комара, вцепившегося в шею. Он досадовал, что нечаянно признался в косвенном участии наказания братьев.
- Каким еще городским? Что вы там все делите? Сдурели совсем, им же всего по семь лет!
Егоровы были близнецами, жившими на границе поселка и «нейтральной» территории – оврага, за которым находилась железная дорога, а за ней город. Ребята однажды заметили, что близняшки появились на пляже с каким-то незнакомым пацаном постарше. Несмотря на уже не детсадовский возраст Витька Егоров, так и не научившийся выговаривать букву «р», сказал, что это их «двоюлодный блат», который приехал на несколько дней погостить. Чужака не тронули. На следующей неделе близнецы были на пляже в компании двух других ребят возрастом помладше Кирилла где-то на год. По детской наивности Егоровы не придумали ничего лучше, как и их тоже объявить братьями. Тут весь обман и пополз наружу, тем более одного из мальчишек кто-то из друзей Кирилла видел в УПК, куда школьников возили на производственную практику. С шестого класса УПК и сбор моркови на полях стал неотъемлемой частью учебного процесса. Правда, знаний это не прибавляло, зато вносило разнообразие в виде битв с городскими, которых привозили на те же объекты другими автобусами…
В этот раз городских не тронули, а извечный заводила Свинцов постановил – близняшек прокатить в бочке. Обоих сразу. Как ни упирались Витька и Колька Егоровы и как ни орали, но их все же сунули в бочку и спустили с горы. Даже когда бочка уже никуда не катилась и крышка была снята, Егоровы продолжали орать, бешено вытаращив глаза и вцепившись друг в друга мертвой хваткой. Их с трудом извлекли из тары и еще некоторое время выдирали из объятий друг друга. А потом, дав пендаля, отпустили восвояси, посчитав, что это будет для них хорошим уроком. Егоровых после этого стали называть «братья Терешковы». Неизвестно, кто именно первым это предложил, но всем понравилось…
Видать, «терешковы» все же нажаловались своей мамаше.
- Вы хорош там дурачиться, я уже дяде Леше сказала, чтобы он вашу бочку разбил или увез куда-нибудь. А Зинке скажу, что тебя уже в лагерь отвезла, авось успокоится за месяц. Иди вон лучше дрова помоги под навес сложить, да надо идти ужинать и вещи собирать, чтоб потом с утра не носиться, как лыска, – мама с бабушкой молча принялись собирать напиленное.
- А ты со мной завтра не поедешь на станцию? – Кирилл навалил охапку дров на поленницу и выбирал занозы из рубахи.
- Нет, у меня другие дела. Огурцы надо собрать до жары, да консервировать потом весь день будем или несколько дней. Петровичу скажу, он тебя отвезет. Иди пока в дом, чемодан с подлавки достань.

***