О человеке с крыльями

Взлети, привстав на цыпочки, взгляни на замысловатый танец
Озолоченного листа над мятым полотном реки…

Его фамилия не была благозвучной, внешность не цепляла броскостью, манеры не впечатляли оригинальностью или изысканностью. И, тем не менее, Палкин все же сумел пронестись через пропасть моих потаенных стремлений огненным росчерком бесшабашной звезды, прорезав нечто такое, о чем мною даже и не подозревалось.
Он никогда не публиковался, хотя постоянно писал. Но публикуют или стихи или прозу, а его же две строки, иногда три, еще реже – четыре – не были ни тем, не другим, и потому навеки пропадали в бездонных недрах компьютера или же на дне редких созвучных душ немногочисленных друзей.

Я у окна, в унисон с ангелом дыша, мы смотрели на дождь,
Он хоронил прошедшее, грядущее всходило…

Как это можно было понять? Да никак! И практически никто ничего не говорил Палкину, проявляя таким образом наивысшее проявление презрения к творческой натуре, ибо что может быть хуже безразличия по отношению к мятущейся неуспокоенной сущности?

Помнишь, ветер стонал, не смея коснуться жемчужной пряди шелка?
Помнишь, как река стыдилась своего окраса волн, заглянув в твои глаза?

Мы встретились случайно. Иногда мне кажется, что с такими личностями встречи могут быть исключительно случайными, такие люди не могут взрасти рядом, быть привычным соседом по лестничной площадке или по парте. С такими не встречаешься каждый день, выгуливая старую подслеповатую собаку, с такими не сталкиваешься в ближайшем к дому продуктовом магазинчике.

Клен плачет, рыдает тлеющими огнями в ожидании пепла узоров,
На нем проявятся следы, когда ты пройдешь, едва касаясь.

Все получилось до банального просто, до неприличия романтично: ветер сорвал небрежно наброшенный на мои плечи шарфик и швырнул его к ногам худощавого нескладного мужчины, неинтересного, невысокого, с наметившейся лысиной и крючковатым крупным носом.
Он поднял его, подошел и коротко представился:
- Палкин. Вот.
Я посмотрела сверху вниз, кивнула и неожиданно для себя самой на мгновение выпала из привычного мира, попав в плен сияния странных глаз совершенно обыденных по цвету, но нереальных по какому-то иному признаку. Знаете, как будто бы душа этого человека была не сумраком бездны, непонятным и не имеющим границ, а ослепительным солнцем, по какой-то нелепости заключенным в тесное человеческое тело.
- Возьмите же.
Он настойчиво тыкал в мою руку шарфом, я же стояла столбом, лишенная разума или чего-то такого же важного, освещенная необычайным взглядом необычайного человека.

Звезды взяли, да и запутались в представлениях вселенной о человеческих снах,
Но ты смеялась так звонко, и причудливо закружились из-под ног смерти
Тлен и прах.

Это удивительно, но я долго не знала его имени. Он не говорил, при прямых вопросах лишь отмахивался, свергая свое имя до косматых пыльных шаров, заполонивших его необустроенную, жутко запущенную и начисто лишенную намека на уют квартиру. Палкин, и все тут, и никакого другого слова, которым можно было бы обозначить беспутного ангела, по недоразумению завернувшего на Землю. Знаете, как рассеянный человек может иногда свалиться в открытый люк, так и Палкин каким-то образом ступил в зияющий просвет меж тучами и очнулся среди безликих новостроек.
Кстати, он иногда, то ли в шутку, то ли на полном серьезе утверждал, что у него есть крылья.

Смотрю – горка для детей! Почему бы мне не рвануть, превысив скорость?
Эдемский Сад остался позади, я в окружении чертей захохотал,
Они все в пляс, но их костры внезапно загасила амстердамская морось.
Раздался стон разочарования…

- А знаешь, - однажды сказал он, шепелявя из-за зажатой зубами кисти, роняя капли зеленой краски на видавшие виды потрепанные джинсы, - все, по большому счету, полная фигня. Зло, добро и прочее. Нет этого ничего. И равновесия нет, иней и яней всех этих…
Тогда я не поняла, пьяная отчасти от вина, но более – от атмосферы Мастерской.
Да, Палкин называл свой дом только так – Мастерская, где творил, вызволяя из небытия бездарные картины, вырывая из хаоса несозвучные строки, именно с большой буквы.
- А что же есть? – Лениво протянула я, чувствуя себя слегка располневшей, но все еще весьма прелестной музой, снизошедшей с горных выступов Олимпа по лукавому наущению заскучавшего божества.
- Все! – Воскликнул Палкин, кисть отплясала меж его губ страстное танго и, изможденная от внезапной выжигающей пылкости, выскользнула и рухнула вниз.
- Неужели? – Прищурилась я, коварно изогнувшись и став кошкой каждой своею линией тела.
- Все, - повторил Палкин, - все, что представишь. А остальное, особенно зло, добро, и прочее – бред.
Я дернула головой, хрустнули позвонки, мой смех выплеснул и перетек в шипящий набор звуков.

Дворцы средь трущобных переулков, нищие – шуты у королей,
Три дороги, две сдыхают возле храмов и церквей,
Мы, посвященные в ложь, с голодухи жрем переслащенный елей…

Это странно, это совершенно ненормально, но мы так и ни разу не были вместе в том плане, которое смущенно называют «интимными отношениями». Бывало, что мы спали бок о бок на продавленном диване, деля на двоих один и тот же сон, но как-то так ни разу и не почувствовали необходимости поделиться друг с другом собственными телами. Между нами не было чувства брезгливости или нежелания, но почему-то мы просто не посчитали нужным соединить человеческие оболочки. Может, все потому, что довольно быстро и легко слились душами? А ведь это куда более нежнее и эротичнее, чем вторжение одного тела в другое… Или я не права?
Нередко случалось, что Палкин отправлялся в странствия наслаждения с какой-нибудь зрелой женщиной, а я в это время пила на его кухне чай и смолила почище паровоза, бывало, что и он уступал мне свой древний скрипучий диванчик, куда более свободный, нежели вся моя квартира, населенная многочисленной родней.
Просто однажды Палкин сказал, что ревность – это какое-то мирское недоразумение, и мне поверилось сразу и просто, чтобы впоследствии без стыда вскрикивать под пожелтевшим потолком.
И все-таки я однажды изменила устоявшимся правилам, проявив несвойственную мне нежность по отношению к творцу.
Запустила руки в его седеющие редкие волосы, прижалась губами к жилистой шее, без надежд и мыслей, просто отдавшись спонтанному желанию, перемешанному на здесь и сейчас, как иногда смешиваются краски, например, охра с лазурью, приправленные солнечными брызгами.
До поцелуя было не более четверти шага, но все разбил прагматичный вопрос:
- А дальше-то что?
С другим я испытала бы жгучее чувство неловкости, но рядом с Палкиным всего лишь пожала плечами.
Действительно, а дальше-то что?
Пара бездарных строк, что же еще?

Кожа – ни бархат, ни шелк, ни нирвана, ни сладость, ни огонь,
Если любовь, то пусть как обман, если идти, то неясной тропой.

Его компьютер работал, от силы, раз в неделю. Вроде как умирал жесткий диск, только это Палкина нисколько ни волновало.
- Все же пропадет! – Восклицала я.
- Ну и что? – Равнодушно отвечал он.
И я поняла, не сразу, но все же спустя какое-то время, что если и существуют ценности, над которыми стоит трястись, то они явно не те, к которым мы привыкли.
- Но если кто-то близкий умрет? Если, например… - я замешкалась, родилась невольная пауза, неуместная для моих горячих речей, - если я… если вдруг меня не станет?
- Только здесь, - Палкин даже не оторвался от созерцания унылого осеннего пейзажа за окном, только синеватая жилка дрогнула на виске, - зато будешь везде.
- Но как же! – Вспыхнула я. – А если тебя не будет?
- Буду везде, - его тон не изменился, оставшись таким же расслабленным и равнодушным.

Что есть человек, как не песчинка на гребне дюны, мысль спящего Бога?
Кричи, инок, боль твоя незаметней камня на дне океана.

Боль, смерть, войны, страдания – всего этого я касалась, стремясь пробудить в лучезарных потоках ослепительной души Палкина хоть какое изменение.
Но оставался твердым и верным своим представлениям.
- Тело – миллиарды клеток, - он или пил вино, или грыз карандаш, или обсасывал незажженную сигарету, - ткнешь иглой, погибнут тысячи, а для тебя – боль всего в секунду. Так чего ты хочешь?
А чего хотела я?
Наверное, как и прежде, возлежать, укутанная проеденными молью тканями, и позировать своему художнику, в очередной раз пропуская лекции в институте.

Я – мост, эдакий набросок через вечность, сущность бытия на скамье запасных.
Плевок, исторгнутый собой, смешная пародия из сети на фотографии святынь.

А если война? А если мир? А если чей-то плач? А если горечь победы, поцелуй пораженья?
Безотказная нежность? Предательство дрожи? Беспросветность существования?
А ему было все равно. Кидали на деньги или поливали грязью, били в спину или еще более жестко – в грудь, смеялись или сожалели, кричали матом или укоряли молчанием, но Палкин оставался самим собой, верный хаосу существованию всего, каким-то образом вместившемуся в его не слишком здоровое сердце.
Правда, порой, на ночных прогулках он все же сжимал вечно холодными пальцами мою влажную кисть руки, и пытался выйти на полшага вперед, примеряя на себя роль всемогущего щита.
Но светили желтым фонари, и моросил вечный дождь, и смерть если и шла, то по другую сторону улицы.
У нас не было друг от друга секретов, мы вывернулись до самого не хочу друг перед другом, рассказав отнюдь не многое, но все, на что провоцировали безжалостные  вопросы.
Самая большая боль, самая страстная ночь, самый ужасный позор, самая вершина славы.
Все знали, но мне неведомо было его имя, ему не досталась часть моих мечтаний.
Справедливо.

Справедливо идти в лабиринте без нити, переглядываясь и ухмыляясь кровавому глазу.
Не жди, на берегу и так слишком много волн, чтобы мне быть из них одной.

- А время?
Я сидела всего лишь в одной растянутой футболке, удовлетворенная еще одним случайным человеком случайной Земли.
- Ну, быстрое, - выплюнул раздраженно Палкин, сгорбившись над очередной картиной.
- Очень?
- Ага, быстрое, - и дополнил эти два слова длинной нецензурной тирадой.
Как быстротечно время…

Быстротечно время. Но, в сущности, что есть время?
Как не старение костей? Распад органических и неорганических веществ,
В насмешку оживленных понятием «душа»?

Ему было наплевать на смерть. Во всех смыслах. В том числе и в таком, которое выражалось следующими словами:
- Похороны человека то же самое, что лить слезы над собственным дерьмом, сливаемым в унитаз. Ты же не ревешь над дерьмом, правда?
- Не реву, - согласилась я.
- Труп ничем не отличается от дерьма.

Что жизнь моя? Поездом проезд, песнопения шпал.
Скрипят рельсы под барабанной дробью колес.
Где-то вышел, где-то – зашел.

И однажды он вышел, выбрав свою остановку. Вдруг поверил в свои крылья и полетел до самого асфальта.
Впрочем, Палкин всегда верил в крылья. Удивил ли его асфальт вместо редких звезд, проглянувших через затуманенное небо?
Не знаю.
Я вернулась к институту, экзаменам, сессиям.
Он же, наверное, побрел пешком вдоль железной дороги до той станции, на которой действительно заканчивался его жизненный путь.
Впрочем, утверждать не могу.
Я не была на похоронах. Зачем? Ведь Палкин, Николай Святославович Перелескин-Палкин все уже сказал.
Мне ли спорить?
Когда и у меня за спиной прорезались робкие, но ощутимые крылья?

Ничего нет скоротечнее времени, но есть ли время само в этих переливах вселенной?
Или только сны будоражат невозможностью исполнения и памятью жизней позапрошлых?

Пошли, мой друг, станцуем кроваво-красную кадриль, узнаем, наверное,
Сколько стоит возможность…

Увы, мне не дано так писать, как Палкину.
Наверное, это и к лучшему.

Элиза Стомзева, этот год, этот день…