Амбразура

               
–А мужу вы когда-нибудь изменяли?
–Так уж изменять не изменяла, вот тлько три раза  дала прохожим. А с чего ему изменять, он и так хорош был, как бес настырный, хоть и пьяница. Пил, правду сказать, по праздникам и по субботам, зато не матерился и не бил, Царствие ему Небесное! А прохожих тех я раньше и в глаза не видела, подсел один из них ко мне, когда я мороженое ела в День Победы. Подсел, значит, рядышком, костыль пристроил, ногу ему оторвало аж по самую ягодицу, один Бог знает, как яйца целы остались, видать, на войне побывал. С виду старичок такой, тихий, благообразный, лет шестидесяти, в гимнастерке ходил со Звездой, на груди привинченной, поверх колодок.  Тогда пятьдесят пятый год шел, аккурат десять лет прошло, как война закончилась. В мае дело было!
   Помолчал, а потом «Мороженое, спрашивает, вкусное?» «Вкусное,–говорю.» «Давненько я его не ел, говорит.» «Что, говорю, денег не хватает?» «Денег-то жватает, да жалко на него тратить. Уж лучше чего-нибудь покрепче…» «Вам бы все покрепче, мало одной ноги, вторую потерять хотите!» «Я ее, девушка, в Польше похоронил, не дошел…» «Какая я вам девушка, говорю, я и забыла, когда была девушкой. Мой, как нажрется, так, пока всех чертей не вспомнит, не успокоится.» «Повезло ему, говорит, с тобой.» «Да уж, не знаю, куда от него спрятаться.» «Такие прелести, как у тебя, говорит, никуда не спрячешь, как ни старайся!»»А я их и не прячу, смотрите пока не надоест.» «Жена моя, говорит, тоже была аппетитной бабой… Жаль вот не захотела жить с безногим…» «А у вас, говорю, еще аппетит не пропал?»  «Ногу-то я отдал за Родину, а самое главное, говорит, сохранил, а зачем, и сам не знаю, мука одна от него да и только! Солнце вон греет тебя, а у меня на душе холод, как в сорок первом, не то, что твое мороженое.» «А вы меня не попрекайте, говорю, я его честным трудом заработала!» «Эх, где бы ты была со своим «честным трудом?! Такая, говорит, у меня тоска внутри, что я готов, хоть сейчас, на любую бабу броситься, как Сашка Матросов, на амбразуру, и жизнь свою никчемную положить за пять минут…» «А много ли толку, говорю, от того, что вы амбразуру закроете, ежели винтовка заржавела и не стреляет!» Он вздохнул и говорит: «Ежели почистить ее да смазать, еще как стреляет!»
   Ну я его тогда и пожалела, уж больно он потерянный был какой-то, пришибленный, хоть и с орденом.
Только я надумала дать ему, гляжу, второй объявился, без руки, с бутылкой, хлебом и кильками в банке. Достал из кармана два граненых стакана, налил в один половину и протягивает мне:

                –Выпей  с нами за Победу, я вижу ты наша, своя в доску…
–Какая я еще ваша! Я вашей отроду не была! Своих вы на войне, небось, прошляпили!
–Ты, мать, говори да не заговаривайся, Пока мы немца били, жены наши со своими тыловыми крысами Родине изменяли. А на захваченных землях иные и немцем не брезговали…  Вот так, милая моя!
–Ладно, говорю, откуда ж мне знать… Я тогда дурра-дурой была, да и сейчас не больно-то поумнела!
   Выпила я с ними за Победу, в голове зашумело, закружилось, а вояки хлопнули еще по стакану, закусили килькой и размякли. Про войну забыли, на меня украдкой поглядывают, на сиськи в основном, а потом один из них, второй, безрукий, говорит с намеком:
 –Эх, нашлась бы хоть одна добрая душа уважить ветеранов, а то все песни поют, прямо, соловьями заливаются, а одними песнями да баснями сыт не будешь! Ну, я под стаканам-то будучи, и ляпнула:
–Да я бы вас, говорю, уважила, по такому случаю, ноги раздвинуть, поди, не с фашистами воевать. Но не скамейке же! Тут кругом люди ходят, а мы, значит, при всех втроем войну устроим.
   У калек, вижу, глаза разгорелись. Безрукий, который посмелее был, встрепенулся и говорит: «Давай, мол, по-партизански, в кустах, тут неподалеку. Там нас ни одна собака не найдет.» Тогда я говорю: «Раз уж ты герой такой ты первый и  веди меня в кусты, а ты,  второму, безногому, говорю, посиди тут, посторожи и гляди в оба. Ежели супостат какой объявится, орать начинай. Только вы там со своими винтовками да автоматами будьте поаккуратней – в меня не стреляйте!
– Куда ж нам стрелять, как не в тебя? – говорит тот, второй, безрукий.
–А куда хотите, хоть в землю или на дерево. Я вам не фашистка какая-нибудь! Потом носи после вас солдата в брюхе!      
      А там, в кустах, огляделась я, вижу никого нет, ну и, как в атаку пошла. Стянула с себя панталоны, задрала платье, стала раком, так оно удобней всего. Ежели что, можно разом наутек броситься… А вояка тот, значит, сзади закрыл мою амбразуру. Пока он потел и трудился, помнится, я все просила его, чтоб в меня не стрелял, да бес без толку! Сил у него, видать, не хватило автомат свой вовремя вытащить. Чуть не помер на мне! А когда он очухался, говорю ему: «Чего уставился в небо, зови быстрей второго, пока он там, на скамейке, не залил  штаны.»
   А тот, второй, что без ноги, бросил костыль свой на землю и говорит: «Позволь мне, мать, за титьки твои держаться, боюсь не устоять мне на одной ноге.» «А мне, отвечаю, все едино, держись хоть за титьки, ежели на жопу опереться не хочешь!» Этот, правду сказать, в амбразуру стрелять не стал. Куда он выстрелил не видела… Вернулась на скамейку передохнуть малость и отдышаться да Бога благодарить, что пронесло. Икак потом людям в глаза смотреть?! Сраму-то не оберешься…
–Вы, Александра Тихоновна, говорили, что три раза не изменяли своему мужу. А рассказали о двух. Кто же третий был?
–Этих двух калек я и за одного не приняла. А третий и вовсе слепой был… Пожалела я их! Какая уж тут измена?...
                Продолжение следует