Про суму, тюрьму и детский сад

– Деда, деда, де-е-еда!!! – я бегу к деду изо всех сил, так быстро, что от меня даже получается ветер.
– Стой, егоза! - дед ухватил меня, хотя я уже почти пробежала мимо него. – Здесь я, здесь.

– О-ой!

Я еле-еле смогла остановиться, да и то потому, что дед удержал. А без деда разве сразу остановишься! Ого! Это на велосипеде можно сразу, а на ногах нельзя.

– А я не заметила тебя! Думала, ты в огороде!
– Да как же ты могла меня заметить, если по сторонам не смотришь! И перед собой не смотришь! Бежишь, куда ножки тебя несут. А как запнёшься или зацепишься за что-нибудь?
– Как это бегу, куда ножки меня несут, дед? Ты что такое говоришь? Не они меня несут, а я сама ими бегу! И не куда, а – к тебе! Что за куда такое? И ни капельки я не запнусь и не зацеплюсь! Маленькая я что ли? Бегать не умею? Ты сам сколько раз мне говорил, что я проворная и ножки у меня быстрые! Чего это я запинаться и цепляться ими буду? Я и ещё быстрее могу!
– Да можешь-то-можешь, только к чему такая спешка, Оленька? Или на пожар торопишься?
– Ты что-о, дед!!! На какой ещё пожар! Я к тебе тороплюсь!
– Вот-вот! Торопишься ко мне, а чуть мимо не пробежала, а кабы пробежала, и сейчас бы ещё в огороде искала меня. Потому и спрашиваю – к чему такая спешка?
– А к тому, деда, что мне очень надо прямо сейчас спросить у тебя что-то! А если мне надо спросить прямо сейчас, то я что ли буду идти к тебе медленно, да? Плестись что ли кое-как?
– Вон, как ты повернула! Ну-ну! Только и не плестись кое-как ведь тоже с умом надо! Всё надо делать с умом, Оленька, а иначе от дела толку нет – будешь ты мимо дела, как мимо меня пробегать.

Эх, надо мне учиться тормозить ногами! Попрошу Виталика, чтобы научил. Он на велосипеде хоть педалями, хоть ногами тормозит, а я – только педалями. А то, правда, пробегу мимо дела и что тогда? Дед всегда говорит: «Сделал дело – гуляй смело!» А если мимо дел бегать – без прогулок останешься. Нет уж! Не хочу так.

– Деда, меня Виталик научит ногами тормозить, и я не буду мимо дел пробегать! И мимо тебя не буду!
– Ногами, стало быть… – дед покачал головой, – вон, чего придумала! Ногами-то-ногами, да только не забывай, Оленька, что во всём надо знать меру. Береги ножки свои. Ты вон, какая неугомонная! Глаз да глаз за тобой.

Я представила, как бегу, а за мной бегут дедовы глаз да глаз. У деда моего очень-очень красивые глаза, самые красивые на белом свете! Только я хочу, чтобы они всегда были с дедом, а не по отдельности, а то потеряются ещё! А они ведь нужны деду. Хоть кому глаза нужны!

– Деда, я обещаю, что буду угомонная! Честное-пречестное слово! Только не надо за мной твои глаз да глаз, ладно? Ладно, деда? Пусть они лучше остаются, где сейчас! Вон, как им хорошо жить у тебя на лице! 
– Ах ты, птичка моя-невеличка… – дед смотрит на меня и улыбается всеми морщинками, – испугалась, что я без глаз останусь? Так ведь это просто говорят так – глаз да глаз за тобой! Это значит, надо стараться не упускать человека из виду – видеть, где он, чтобы быть за него спокойным.
– А-а-а… Значит, у Виталика за мной глаз да глаз, деда! Он вообще не упускает меня из виду! Смотрит и смотрит на меня! Ему что ли так спокойней?
– Ну, стало быть, спокойней!
– А тогда, деда, у меня за тобой глаз да глаз! Мне всегда-всегда спокойней, когда я тебя из виду не упускаю!
– Вот и хорошо, Оленька. Так и будем мы с тобой друг у друга на виду. А спросить-то о чём хотела? Или забыла? Опять ведь что-то придумала, неуёмная!
– И ничего я не придумала, дед! Всё по самому настоящему. Я хочу знать, что такое сумаитюрьма, – я еле выговариваю нескладное слово, – ты про такое знаешь?

Дед внимательно смотрит на меня.

– Сума и тюрьма говоришь?
– Ну да. Только ты неправильно сказал, медленно, а надо вот так, – я набираю воздуха и быстро-быстро говорю, – сумаитюрьма, – и снова запинаюсь на непонятном «сумаи».
– Ох, Оленька, Оленька! Опять тебя спешка подвела! Сначала ты чуть мимо меня не пробежала, а теперь торопишься и за буквами слов не слышишь!
– Выходит, деда, я, когда говорю, тоже тороплюсь, как когда бегу? Языком что ли тоже надо тормозить, как ногами?
– А ты скажи-ка то, про что спрашиваешь, помедленнее. Может, по-другому услышишь? А ну-ка?

Я смотрю на деда и начинаю говорить почти по буквам:

– Су-ма и тюрь-ма… Су-ма и тюрь-ма… Деда! Так тут что, нету что ли никакой сумаи?
– То-то и оно, что нету! – Дед покачал головой. – Ты буквы налепила, когда торопилась, вот и вышла у тебя вместо слов – куча мала.
– Куча-куча! Подумаешь… Как будто теперь понятнее, хоть и не куча. Сума какая-то…  – я пожала плечами. – Это что такое? А тюрьма? Хоть быстро говорю, хоть медленно – всё равно непонятно.
– Ну, с непонятным твоим мы разберёмся, а только скажи-ка мне сначала, где ты услышала про суму и тюрьму?
– В поле услышала, деда. Ну, там, где много травы и коровушки пасутся! Я же сейчас к дяде Коле-пастуху в гости бегала, ты мне разрешил, помнишь? Ну вот. Мы с дядей Колей ели хлебушек и разговаривали, и он сказал: «Хорошо это, когда хлеба вдоволь, ешь да ешь, только от... – я опять запинаюсь, потом медленно произношу,    – су-мы и тюрь-мы нельзя зарекаться, всякое в жизни бывает». А ещё, деда, что такое зарекаться? Я сначала хотела у дяди Коли спросить, но вдруг бы он стал долго рассказывать, а ты бы тогда меня потерял, вот я и побежала к тебе скорее, чтобы ты мне рассказал!
– Вон оно что… Непростой это вопрос, Оленька. Враз не ответишь. Давай-ка сначала сядем с тобой на нашу скамеечку, спрячемся от солнца, оно сегодня вон, как расстаралось, шибко припекает, а под вишней нам с тобой тенёк будет, укроет она нас от солнышка-то.

Конечно, укроет! Вишня у нас не просто какая-нибудь маленькая вишенка, а целое вишнёвое дерево! Можно хоть от солнца, хоть от Виталика спрятаться.

Мы идём к вишне, садимся рядышком, я беру деда за руку и смотрю на него, жду, когда он растолкует мне непонятное. Хорошо всё-таки, что дед у меня такой умный и всё знает! Может, и я тоже умной вырасту. Дед же не зря каждый день учит меня уму-разуму!

– Оленька, тебе Николай про то сказал, что надо радоваться каждому дню, в который наедаешься вволюшку хоть хлебцем, хоть пряничками твоими любимыми, потому что за сытым днём может наступить голодный и ни хлебца не будет, ни пряничков.

Я зажмуриваюсь и даже вся съёживаюсь, потому что мне становится страшно.

– Как не будет, деда? Почему не будет? Всегда же есть!
– Всегда да не всегда, Оленька.  Помнишь, про войну тебе рассказывал? Тогда вон, как голодно было. Вот лихо так лихо! Много народу умерло. А сколько с сумой ходили, подать просили! Ты про суму спрашивала. Вот тебе и сума – простой мешок на широкой лямке. Суму на плече носили и  складывали в неё, что подадут. И если шёл человек с сумой просить, значит, совсем ему было худо! От хорошей да сытой жизни с сумой не пойдёшь.
– А сейчас же не война, деда? Не надо с сумой идти!
– А коли год неурожайный и не поспеют рожь или пшеничка, из чего тогда муку делать да хлеб печь? Или вот если вдруг кому не на что хлеб купить! И вроде есть он везде, хлебушек-то, а в доме у человека, который терпит нужду, и сухарика не сыщешь.
– А почему сейчас кто-то терпит нужду? Почему не на что хлеб купить? Нужда – это ведь плохо! Это когда бедный совсем, да, деда? Я такое знаю, ты мне давно рассказывал.
– Хорошо, что помнишь, Оленька. Потому как, если помнишь, то поможешь тому, кто нуждается, не пройдёшь мимо. А причины у нужды бывают разные. Не во всякий дом нужда приходит. Кто-то по всей жизни её не знает. А кто-то из неё выбраться не может. Но зарекаться от нужды нельзя, никому неведомо – в чей дом она завтра постучит? Всякое может случиться. Помнишь, на соседней улице дом сгорел? Вот тебе и нужда! Пришла и не спросилась. А когда кто-то от нужды зарекается, значит, обещает, что нужды знать не будет, только правильно ли такое обещать? Обещать –значит, не сомневаться, что исполнишь, да разве нужда по обещанию приходит или не приходит? Вот и сказал Николай – от сумы не зарекайся. От сумы – стало быть, от нужды.

– Деда, а если у меня есть батончики, а у Тани Табачниковой их почти никогда нет, она, значит, терпит батончиковую нужду? И ей надо идти с сумой? Я тогда скажу, чтобы она сразу ко мне приходила! Я ей много батончиков дам, хоть все!
– Ну, нужду-не нужду, а только сладким твоя подружка не особо балована, потому что семья у них многодетная.  Всех одеть-обуть-накормить надо. Но идти с сумой за батончиками у неё причины нет, батончиками её и без сумы люди добрые угостят. С сумой, Оленька, идут, когда дома есть совсем нечего. Тут уж не до батончиков. Сухарику простому рад будешь. Так-то вот.

Мне понравилось, как дед сказал, что Таню угостят батончиками добрые люди. Вот мы же с дедом угостим! Значит, мы тоже добрые люди! Я даже вздохнула глубоко. Приятно всё-таки быть добрым человеком.

– Деда, а помнишь, я раньше, давно ещё, не была доброй. Только кричала на Виталика да сердилась на всех. А потом ка-ак увидела себя сердитую в зеркале – ты, дед, меня заставил посмотреть, помнишь? – и сразу расхотела такой быть. А теперь я всегда добрая и…
– Ой ли, Оленька! – дед не дал мне договорить про мою доброту. – Так уж всегда и добрая? А кто вчера шумел на весь огород, что лейка неправильная и всё мимо проливает, а рожок-то и не поправил, а?

Ну вот что за такой у меня дед! Я и посердилась-то вчера капельку совсем, а потом перестала.

– Деда, но я же сейчас всё равно добрее, чем давно! Всё равно же!

Дед погладил меня по макушке – нравится деду макушка моя, даже хоть и без бантика сегодня.

– Добрее, Оленька. Добрее. Ты старше становишься, тебе ума добавляется. Ты уже понимаешь, что надо уметь держать себя в руках, не шуметь по-пустому. Иногда, конечно, и пошуметь можно, но только если на то есть серьёзная причина, а иначе –  шума много, да пустой он, шум-то, нет от него толку.

Ух, ты-ы! Дед сказал – мне ума добавляется, потому что я старше становлюсь! А мне такой ещё до-олго становиться! Потому что мне ещё расти и расти – так дед часто говорит. А ума у меня уже прямо сейчас добавляется! Ого-го, как хорошо! Значит, я обязательно вырасту умной.

Я снова глубоко вздыхаю. Мне так вздыхается от радости. Радость во мне почему-то не помещается, если я дышу по-нормальному. Для радости надо обязательно вздохнуть глубоко-глубоко, даже чтобы плечи поднялись.

На всякий случай вздыхаю ещё раз, чтобы во мне уж точно вся-вся моя радость поместилась. Хорошо же быть радостной! Весело! И умной быть тоже хорошо. Потому что тогда можно самой хоть на какой вопрос знать ответ.

А пока я всё-таки ещё не очень умная и не знаю, что за такое непонятное говорит мне сегодня дед? То ножки меня несут, то в руках себя надо держать. А как я могу себя в них держать, если они у меня короткие и даже до земли не достают? Я же не как мой тряпичный клоун Никишка! У Никишки руки длинные-предлинные, их даже можно вокруг его туловища обмотать. Но такие же руки бывают понарошку – Никишка ведь игрушка!

Я внимательно смотрю на деда.

– Деда, ты про руки сказал, что надо себя в них держать. А ты сам такое умеешь – себя в своих руках держать? А можешь мне показать?

И тут дед ка-ак засмеялся! Наверное, это моя радость и к деду тоже вдохнулась! Вон, как ему стало радостно!

– Ох, Оленька, Оленька! Повеселила ты меня!

И пусть, что повеселила! Я люблю, когда мой дед радуется.

– Птичка ты моя-невеличка! Держать себя в руках – значит уметь сдерживать себя от пустого крика и недобрых слов, уметь оставаться тихой, уметь терпеть, уметь слушать другого человека и не перебивать его.

Я слушаю деда и думаю про то, как много надо уметь, чтобы держать себя в руках. Я это всё пока ещё не умею! Не умею оставаться тихой, не умею терпеть, не умею не перебивать. Хорошо игрушечному клоуну – он может запросто держать себя в своих длинных-предлинных руках и больше ему ничему не надо учиться. Легко ему! А неигрушечной девочкой быть совсем не легко…

– Деда, вот ты меня заговорил – говоришь и говоришь, а я, между прочим, у тебя про что спросила-то? Ты забыл что ли, дед?
– Да ты сама-то помнишь ли? – дед как-то хитренько на меня посмотрел.
– Помню, конечно! Про сумуи... – я начинаю говорить, но останавливаюсь, потому что вспоминаю, как дед сказал про кучу малу из слов, и дальше говорю медленнее, –  про суму и тюрьму. Про суму я теперь знаю, деда. А тюрьма – это что?
– Ох, Оленька… Тюрьма – это тяжело для всякого, кто туда попадёт.
– Да куда – туда-то, деда?
– За решётки на окнах и проволоку колючую, вот куда. Плохое это место – тюрьма. И попадают туда за плохие дела. А случается, и ни за что попадают, по ошибке. Но по ошибке или нет, а только всякий, кто в тюрьме, за что-то наказан.
– А я думала, если за что-то наказан, то в угол попадаешь, дед!
– В угол – это детское наказание. А взрослых углом разве чему научишь?
– А тюрьмой этой что ли научишь?
– И тюрьмой не всякого научишь. Но человек должен отвечать за то, что делает против других людей. К примеру, если кто-то воровством занимался – чужое себе забирал, или избил кого, а то и убил. Вот, в тюрьме и дают время, чтобы понял он, что натворил.
– А в тюрьме что ли прямо живут, да? И едят, и спят?
– Живут, Оленька. И едят, и спят, и работают.
– Как в детском саду! Я поняла, деда! Тюрьма – это как детский сад, только для взрослых.
– Сад да не сад, только после садика-то ребятишки по домам расходятся, папы-мамы их вечером забирают, а тюрьма – это неволя, человек там несвободен, не может идти, куда захочет и делать, что захочет. Там всё строго по распорядку. И сидят там люди не по одному году.
– Так ты что, деда, не знаешь разве, что в садике тоже нельзя идти, куда захочешь, и делать, что захочешь? Я зимой, когда в садик ходила, спать в сончас не хотела, а мне няня Маша сказала, что нельзя не спать. А на прогулке даже нельзя к веранде у забора уходить и играть можно только во что воспитательница разрешит, а не во что мы хотим. Получается, деда, в садике тоже неволя.
– Эк, куда ты повернула, Оленька! Есть, конечно, и в детском саду свой распорядок и своя неволя, но только ты их с тюремными не равняй! В тюрьме человек без близких-родных живёт, а если и разрешают повидаться, то нечасто. У тех, кто в тюрьме, радостей не шибко много. Нерадостное это место – тюрьма-то.
– А они что ли даже в цирк никогда не ездят?  Им бы тогда в тюрьме веселее было!
– Не ездят, Оленька. В тюрьму человека определяют не для того, чтобы в цирк возить, а чтобы понял он – пришло ему время о жизни своей подумать да изменить её, жизнь-то, чтобы с неправильной дорожки – на правильную.

Ну, про дорожку я хорошо знаю! Если по неправильной идти, обязательно потеряешься, а дед потом искать будет. А по правильной – никогда не потеряешься. Значит, в тюрьме живут те, кто дорожки перепутал и потерялся.

– Деда, а мне их жалко, что они в тюрьме живут и к ним даже мама и папа не приезжают, и они даже в цирк не ездят. Им же там совсем не весело!
– В тюрьме, Оленька, не веселья искать надо, а за поступки неправильные отвечать, ума набираться да жизнь исправлять. А что пожалела тех, кто сидит в тюрьме – это хорошо.
– Деда, тебе надо обязательно идти в тюрьму! Ты сказал, там людям надо ума набираться, а ты же всё-всё знаешь! Научи их, чтобы они стали умными и больше не жили в тюрьме. А я могу с тобой пойти, если ты разрешишь. Чтобы тебе веселее было, и ты меня из виду не упускал.
– Ну, Оленька, чтобы они стали умными, ни мне, ни тебе в тюрьму идти ни к чему. Там и без нас с тобой есть, кому учить. А вот зарекаться от тюрьмы, как и от сумы, не надо. Правильные тебе слова сегодня Николай сказал. Кто знает, как всё в жизни обернётся? В жизни, Оленька, всякое бывает. Другое дело, что всегда надо помнить про две дорожки и не сбиваться с правильной на неправильную, чтобы не попасть туда, куда войти легко, а выйти трудно.

Да-а уж… Садик хоть и неволя, но только до вечера, а вечером из него легко можно уйти, за тобой же придут! А можно даже и после обеда, если у мамы на работе короткий день. А можно и вообще в него не ходить, как вот я сейчас – живу себе у деда и не хожу ни в какой садик. А тюрьма – это совсем-пресовсем неволя. Дед сказал, там не по одному году живут и вечером оттуда никто не уходит, хоть даже мама и папа вместе придут забирать. Всё-таки тюрьма – это нерадостное место. Уж лучше никогда дорожки не путать, чтобы туда не попасть!

Мы с дедом посидели ещё под нашей вишней, просто так, без разговоров. Нам же и просто так тоже хорошо сидеть! Я вообще рядом с дедом сидеть люблю. Хоть с разговорами, хоть без разговоров.

А потом дед сказал, что обедать время подоспело и мы пошли в дом. А когда ели окрошечку – суп такой холодный с квасом – я радовалась, что у нас хлеба вволюшку и что можно быть весёлыми – мы же с дедом не в тюрьме! Но лучше я не буду зарекаться. Так меня дед научил. Я лучше буду учиться себя в руках держать и по правильной дорожке ходить, потому что по такой же дорожке в тюрьму не придёшь, а к деду моему придёшь! А где мой дед – там всегда хорошо и – радостное место!