Цитала. Окно в небо

«Окно в Небо». 1989 год

- Знаешь, в чем подлянка таких героев перестройки, как Туманов, Голиков и прочие? Все эти современные кооператоры-бизнесмены.., - мой сосед по редакционному кабинету Толик Зинов только что пришел из суда. Он проиграл дело по своей аналитической статье. Теперь он должен принести извинения кооператору-золотодобытчику Туманову, которого и наша и федеральная пресса делала «новым человеком», Хозяином, умеющим работать по-новому. Ещё бы – старатели Туманова добровольно работали по 12-14 часов в сутки, за месяц зарабатывали почти на «Жигули», а сам Туманов не слезал с экранов телевизоров, где говорил о любви к России, талантливом русском народе и скором богатстве всех и всегда.

- … Золото с жилы на сто процентов поднять подчистую не удавалось нигде и никогда. Это факт. Но международными правилам, кодексом своего рода, у всех старателей мира  поднимать надо не менее 64 процентов… Не менее! Иначе ты – жулик, шарлатан и проходимец. Что-то типа браконьера. Потому что поднятое с жилы, но не найденное золото, уходит в отвал, в шлам, из которого его извлечь в сто раз труднее. Себестоимость его извлечения из шлама обесценивает и золото, и смысл его добычи. Тогда доставать его легче с помощью только бесплатной рабочей силы, то есть рабов – снова ГУЛАГ там создавать и платить за золото кровью. Ну – либо лет сто ждать супертехнологий… Их можно и не дождаться. Так вот – Туманов со своей «Артелью» поднимает 44-47 процентов золота, а остальное уходит в шлам. Какой он герой?! Он бандит, браконьер недр. – Зинов ни за что не будет писать извинения. Он написал заявление на увольнение из газеты. Главный его не отпускает, говорит, что от имени редакции извинимся, коль уж суд пошел за красивостью и модой в политике, а не за здравым смыслом промышленных кодексов. А Толя Зинов продолжает, приводя примеры таких же случаев, но уже с нефтью, -  Ну а Голиков в Усинске поднимает так же тяжелую нефть… Такой тяжелой нефти-то на все северное полушарие 3-4 месторождения. Чехословакия, Норвегия, да вот у нас два – Ярега и в Усинске одна-две линзы. Из такой нефти супермасла для космоса и Арктики делают, для сверхнизких температур… Но и поднимать её гораздо тяжелее, чем просто качать нефть. Поднял Голиков «сливки». Процентов 20-25. Дальше мощностей не хватило… А знаешь, что делается с пустотами в линзах потом? А потом залили туда воду. И оставшуюся нефть превратили в гудрон. В смальту. Будут наши правнуки из неё черепицу делать или спецзаводы строить, чтоб растворять до той стадии, когда из неё что-то извлечь можно… А уж как наши потомки нас материть будут! Думаю, что не меньше, чем Иуду, Ивана Грозного или Сталина…

Мне жалко Зинова. Мне начинает не нравиться бардак в стране и дефицит в магазинах всего – даже сигарет, чая и макарон. И давно уже вместе с правдой, появившейся в газетах, я вижу и мошенников, делающих себе карьеру с помощью газет и сверхлжи. Но я ещё совсем не понимаю технологий и даже не задумываюсь над ними. Ещё больше я занят вечерней встречей с Кашпировским. Он в Сыктывкаре пролетом из Воркуты. Говорят, что выступлений его здесь не будет, но зато мой яйцеголовый университетский друг Рудольф – тот самый, который  дал более-менее исчерпывающую информацию о символе якоря, розы, змеи и креста - гарантировал встречу с ним. Дело в том, что мама Рудольфа большой партийный функционер в Воркуте, и она, зная интересы своего «сумасшедшего» сына, смогла договориться с этим знаменитым врачом-психотерапевтом. Вечером мы идем к нему.

Идем… Но нас никто не ждал. И о своих обещаниях в Воркуте (если они и были)  Кашпировский , конечно,  забыл. Как прорваться к нему? Оказалось, что проблем нет. Какие-то сопровождающие его два дядьки и женщина лет сорока как раз расставались с Анатолием Михайловичем в коридоре шестого этажа – женщину уходила или уезжала совсем, а дядьки провожали её и оставались ужинать в кафе на первом этаже. «… а я сейчас, минут через пятнадцать подойду, » - слышим мы обрывок его фразы. Мы проходим, будто бы на седьмой этаж, слышим как отъезжает лифт и… Дверь в номер Кашпировского вообще открыта. Терпко пахнет хорошим одеколоном, кожей и мазью для обуви. Анатолия Михайловича не видно и – сразу, как «ниоткуда» он выныривает из-за двери шкафа.

- Здравствуйте, Анатолий Михайлович! – говорю я. А «психолог»  Рудольф знакомится сразу по существу.
- Мы не больные и не ваши фанаты. Нам совет ваш нужен. Бесплатно, - Рудольф таким образом приглашал Кашпировского с юмором отнестись к нашей наглости появления в открытых дверях его номера.
- Если только вам хватит трех-пяти минут… - Кашпировский просто равнодушен. Он поднимает воротник рубашки, надевает галстук и спокойно стоит к нам спиной.
- Как закрепить те способности, которые мы вытащили из себя с помощью химии?
- Наркоманы что ли? – его голос грубовато прост. Он с нами, как с пациентами…
- Нет. Аутокробергафен.
- Что?!
- Девять  капсул выпивал каждый. Георгий остановился. Я сегодня выпью в третий раз такую же дозу…
- Никак не удержите. Только запомните всё. Всё, что видели.  На всю оставшуюся жизнь. И готовьтесь к депрессии… - мне показалось, что в его глазах мелькнуло сочувствие, - Георгий, это вы? А почему остановились? Страх или…
- Или. Сердце останавливается…
- И это главное?
- И как теперь унести все то, что увидели?… Зачем оно?
- Ну, хотя бы затем, чтоб рассказать людям. Так, чтоб поверили. Хотя бы часть. Зачем? Бог знает…
Что Бог знает, это мы и без Анатолия Михайловича Кашпировского знали и знаем. Мы не знаем ещё, как нам Бог покажет, что мы не сверхчеловеки. Каждый ницшеанец, экспериментатор-исследователь или йог заплатил за это свою цену. Кашпировский просто предупредил, что мы теперь заплатим свою…

                Х                Х                Х

С чем мы с Рудольфом наэксперементировались? Образно говоря, мы изменили скорость доступа к подкорке той нашей части Личности, которая в состоянии самосознавать себя, как Личность. Изменили мы и режимы отношений коры головного мозга и подкорки. Оперативная память работала во время экспериментов на интегральных скоростях, предугадывала варианты развития событий (оперативное пророчество – идешь на обед и с вероятностью процентов в 90-95 знаешь, кто тебе встретиться в лифте, что жена приготовила на обед, как будет разбита тарелка, и что после первого она почему-то подаст компот и только потом вспомнит про кролика). Мы знали «что Аннушка уже пролила масло…», что сейчас, нынешней весной 1989 года, будет избран Верховный Совет, который исключит КПСС из Конституции и фактически создаст новое юридическое и политическое лицо Российскую Федерацию нового типа…

Мы залезли в подкорку, удерживая (пока краткосрочно) контролера в себе в оперативной части сознания, и… обнаружили такое! Мы обнаружили миры… И главное – мы были тогда уверены, что создаем лифтовые шахты в те миры. Мы не знали, что мы – БРАКОНЬЕРЫ. Что мы поднимаем из «золотых жил» нашей генетики и программного развития РОДА каждого из нас только ничтожный процент ЗОЛОТА богоподобия, а вся основная масса сливается нами в отвалы и шламы, как в «Артели» настоящего жулика-золотопромышленника Туманова. Мы за месяц «покупали «Жигули»», а ломали в металлолом межпланетные космические корабли своих душ. Примерно об этом вкратце сказал нам Кашпировский. Но мы не поняли его. Даже тогда, когда пришла сначала апатия, а потом депрессия…  Мы даже в страшном сне не могли себе представить, что нас ждет – что эта депрессия только парок в предбаннике. Ад – это, когда жаркая сауна на Земле кажется небесной верандой с вьюном и виноградом.
… Нет нужды описывать все эти месяцы. Когда академик Сахаров что-то пытался говорить с трибуны, а зал Верховного Совета его освистывал, Рудольф Кик после попытки суицида уже лежал в больнице. Я приходил к нему и мы общались молча, выкуривали штук по пять сигарет. Он смотрел на меня мутным взглядом из-под транквилизаторов, из его затылка с трудом и невидимо перетекала мысль в затылок ко мне : «Гог, это охренеть… Выкарабкаемся. Но надо же так вляпаться, а? Где перебрали? Где?».

Я выкарабкался раньше. Кик – в психушку, я – в Церковь. Но путь мой был, может быть, и покруче, чем у Рудольфа. Я сначала перестал спать. Когда не спал уже четверо суток, тогда начал пить. Это было неправильно. Причем, совсем-совсем неправильно. Я перестал видеть сначала Свет Большой, а потом и свет пропал вообще. Нет, я не ослеп, но я перестал видеть жизнь. Ведь  если, например, на огонь сварочного аппарата смотреть прямо даже одну минуту, потом двадцать минут не можешь видеть вообще. А глаза болят весь день. Мы не просто смотрели, мы с Рудольфом полезли в огонь. Пришла плата. Душа заболела надолго…
Я сидел на кухне в своей квартире, курил у окна, пил чай (курил, кстати, и тогда и всегда я совсем немного). Не знаю, как я нашел табуретку и как вообще двигался по квартире, вышел на кухню, оформленную нами с женой когда-то со вкусом, под деревенский стиль с элементами того, что потом назовут стилем «техно» - никелированные трубы и стилизованное латунное коромысло под полотенца с подсветкой снизу. Так вот, табуретка… Курю… Жена, слышу, чай мне наливает. Я попросил? И с чего я решил, что наливает мне? А с чего я решил, что тут есть жена и она наливает чай? И вообще, разве я на кухне?… Я не знал, где верх и где низ, где право и где лево. Тьма была зернистой, только потому, что я помнил слова отца из раннего-раннего детства: «Хлеб и вода – они вечны. Они старее Земли…».

Почему и зачем я помнил те слова? Но в этой бездне, в которой я летел, кроме меня были хлеб и вода. Я был не одинок. Поэтому Тьма была зернистой. Был какой-то момент, когда меня подхватил Орел. Очень большой. Больше любого самолета. Мы с ним летели, пока не увидели планеты, звезды и даже облетели вокруг Земли…Он скинул меня на Землю, и я, подлетая уже к самой земле, увидел , как татарин выпустил стрелу в сторону деревянного города. Я был наконечником той стрелы и вошел в сердце женщины, которая кричала у горящего дома… А потом совсем Тьма окутала меня, и я не знал, Что  я, или Кто. И очень обрадовался, когда увидел единственный столб света. Он был еле виден.

Столб сказал мне (не в буквальном смысле, а просто в столбе читалось), что это свет от  Церкви в селе Иб, в которой сейчас молиться иеромонах Трифон. И уже мне самому, не понимавшему право-лево, верх и низ , не знавшему даже – кто я и что я, стало просто и понятно – ТУДА. Или уже никуда и никогда…

У Трифона я прожил четыре дня. Один день лежа, два дня сидя и один день я уже мог стоять на крыльце церкви, плакать, молиться и рассказывать дьяку Варнаве всякие глупости про то, как я целых восемь дней был в тринадцатом веке в городе Касимове. Даже там на крыльце я вздрагивал - про Касимов я сам от себя слышал  в первый раз в жизни. Рассказывал с надрывом, как угоняли пленных русских людей, рвали ноздри дьячку Лариону, как напугал я кочевников, и орали они «Шайтан! Шайтан!», а лошади разбежались…  Варнава косился на меня с ужасом и жалел своего коллегу Лариона. «Эх, болящие ж ..», - вздыхал Варнава, как мне казалось о русских пленных и об изуродованном Ларионе…
…В реанимации у моего изголовья появился старший сын Ваня. Смешной он –  принес мне свой любимый греческий салат с красным перцем и бутерброды с печеным сыром. Без сознания я был четыре дня. С трудом приходил в себя ещё двое суток и ещё неделю провалялся в терапии. В больнице жена ничего не рассказывала о том, что произошло со мной, но дома, когда я уже принял ванну, мы попили чай с тещиным штрудлем и, в связи с каким-то сюжетом по телевидению, начали юморить, Ваня по простоте душевной ляпнул, показывая на юмориста застывшего с выпучеными глазами: «Вот так, папа, и ты застыл…». Ольга сверкнула на него глазами, и он осекся. «Не понял… Ну-ка, ну-ка… Где застыл?», - не показывая свое похолодевшее отчего-то сердце, спросил я.
Если вкратце, то за следующие семь дней я обнаружил следующее. Я в самом деле был на кухне. Случился приступ, который внешне был похож на инсульт, с той лишь разницей, что я вел себя не как инсультники, а окаменел с открытыми глазами. Мое сердце врачи «Скорой» не слышали. Увезли, слава Богу, не в морг – в реанимацию. Все остальное сын и жена, теперь уже бывшая, воспринимали, как  цепочку событий – четыре дня в реанимации без сознания, два – в сознании, неделя в терапии… А когда же я был у иеромонаха Трифона?
 Я съездил к Трифону. Отче искренне интересовался моим здоровьем, дьяк Варнава вкрадчиво спросил про Орла, и не собираюсь ли я побывать в городе Касимове ещё раз… И то же крыльцо. И та же печь в подвале дома, где я два дня сидел, глядя то, на пламя, то на икону «Утоли моя печали». Ну да – она вот, над вешалкой с рабочими телогрейками… Одни и те же дни – я в реанимации и в церкви села Иб. Кстати, почему-то совсем не на переферии сознания были и моменты, когда я, пугая волков, подкрался по перелеску вдоль реки к кострам татар и связанным пленникам…  Дни-то были те же. Только Иб и реанимацию я посетил одновременно в одном времени, а потому и проверил это легко. А что думать про город, который не знал и который посетил совсем в другие времена? Думать было трудно. Головные боли начинались запредельные. И я переставал думать. Как в свое время я старался не думать про того, который шел позади меня в предновогоднюю ночь, как старался забыть про  учительницу бесконечно входящую в класс, и собаку, провожающую меня до калитки в растиражированном до бесконечности сне… Ни Трифону, ни Варнаве я ничего не сказал. Ольге тоже.