Цитала. Загадочный мальчик из 1944-го...

       Загадочный мальчик из 1944-го…

Комиссия, приехавшая весной 1994 года из Мособлздрава в Егорьевскую психиатрическую больницу, была бы для врачей и медперсонала обычной  нервотрёпкой, если бы то не был её третий заезд за полтора месяца. «Ну да, – считал, сидя в курилке Рустам Георгиевич, – В марте две и вот третья. Образцовых из нас сделать хотят или как?»  Могли быть и более неприятные вещи, «Или как» могли быть неприятности с учётом и расходом наркотических средств. Три года с этими перестройками и перестрелками никому не было дела до больных людей, до нищеты персонала и до какого-либо обеспечения и расходования, а теперь вспомнили, что это стоит денег. Особенно, если эти деньги уходят налево. Успокаивала в этих комиссиях их некомпетентность. Третья проверка и… ни одного психиатра! Их явно интересовала только административная составляющая. Поэтому для большинства персонала проверки перестали быть нервотрёпками. Однако от глаз пятидесятилетнего Рустама Георгиевича не укрылась и ещё одна необычность в составе этих комиссий.

Вместе со статными и озабоченно-требовательными по своим социальным ролям чиновницами отдела здравоохранения в комиссии постоянно присутствовали двое мужчин. Один из районного УВД, другой, судя по выправке, тоже военный или из бывших… Вот этот, который из бывших, как раз и отличался  своим равнодушием к чаепитиям и документам, к расходованию наркотических средств и к порядку в делопроизводстве. Он… этот, как его… кажется, его зовут Вадим Виленович или наоборот Вилен Вадимович…Так этого Вадима интересуют разговоры. Только в двух случаях он не мог скрыть своего интереса, хотя явно не желал, чтобы это заметили. Два пациента явно что-то значили для Вилена–Вадима. И оба больных были в свое время подопечными непосредственно  Рустама Георгиевича.

Шизофрения  с хронографической дисфункцией сознания – диагноз на самом деле не редкий. Но эти пациенты когда-то действительно произвели впечатление глубиной, подробностью и тщательной точностью описания «другой жизни». Оба они давно  утратили эту ясность, если не сказать большего – они утрачивали ясность и этой живой реальности, в которой есть комиссии, курилки, чаепития и привлекательные медсестры. «Военный» Вадим Виленович даже  поднял материалы по этим больным. Об этом шепнул на планёрке Рустаму Георгиевичу приятель  и сосед по даче нарколог Валька Лобиновский.
- Этот, - Валентин очень точно поворотом шеи изобразил «равняйсь», - полтора часа читал дела Самойлова и Кустысева. Какого-то чёрта даже в архив полез, поднял карточки поступления. Мы их что – по двадцать лет храним? Нашёл ведь. Где-то за 82-й год. Не помнишь, когда они поступили?

Рустам Георгиевич помнил. Оба случая были описаны в его кандидатской диссертации и произошли в один «сезон обострений». Это действительно был 82-й год. Октябрь-ноябрь. Евгений Самойлов – бывший студент-второкурсник театрального училища имени Щукина. Он сначала попал с ситуативным, похожим на переутомление расстройством. Через полгода расстройство приобрело разлом личности. Семён Кустысев – разнорабочий совхоза под Коломной, семнадцатилетний тогда парень. Привезли после попытки самоубийства в состоянии реактивной депрессии. «Не двадцать лет храним, но и прибыли те ребята не двадцать, а двенадцать лет назад. Ну, почти двенадцать – одиннадцать с половиной…  Может у них что-нибудь не то с гражданством? Страна уже другая, 1994-й год на дворе… Вот службы и фильтруют невидимок. Они ведь, что в глухой деревне, что в монастыре, в психушке или на бомжатской свалке в определённый момент превращаются в людей, которых нет.»

Солидный серьёзный человек, уважаемый врач Рустам Георгиевич Полозов сидел с блокнотом на планёрке и гонял в голове совсем детские «шпионские истории» – а вдруг эти ребята скрытые резиденты? И теперь их вычислило КГБ… ФСК то есть. Или у них родственники за границей объявились, богатые, может быть, и теперь властям надо деликатно вернуть умалишённых в пристойном виде. Кто-то непростой интересуется этими парнями… «Тьфу. Чушь какая-то! Вообще сдурел я тут с этой канцелярией, скукотой, дебильными комиссиями и кроссвордами… Деградировать начинаю.  Когда целая страна сошла с ума, тогда работа психиатра становится скучной. Это ведь, как великому повару, вместо шедевра предлагают срочно приготовить что-нибудь для казармы. Тут не до разносолов, не до научных и врачебных открытий…»

Заместитель главного врача Белла Андреевна  Гарцвелл, перед тем как отпустить персонал на места, в самом конце планёрки попросила Ползунова остаться. Сердце Рустама Георгиевича сжалось от предчувствия.
Они остались одни, и она, глядя на коллегу поверх красивых и дорогих очков, поспешила успокоить: «Диссертации наши, оказывается, ещё кто-то читает. Даже много лет спустя. Тут в комиссии есть человек… как я поняла, он больше по научной, а не по чиновничей части… Этот человек спрашивал о вас и попросил познакомить. Если Вам не трудно…»  И она пояснила, что Вадим Виленович  Сурненко после обеда будет ждать его, Ползунова, в кафе у автопавильона. «Кажется, он хочет Вас куда-то свозить,» – пояснила странность места встречи  улыбчивая Белла Андреевна.

До обеда Ползунов работал с мыслью, что же в диссертации заинтересовало этого учёного с военной выправкой? Уж что-что, а выправку скрыть или подделать нельзя. Родной брат Рустама Георгиевича  – кадровый военный, суворовец Георгий Георгиевич – и в имени, и в стати был военным даже в дыхании. У него и на пенсии выправка покруче, чем у этого – из комиссии. И где та диссертация? Не заглядывал в неё года три – на даче, дома?

Диссертацию дома не нашел. Видно, как увёз когда-то с мечтами о докторской, так и стареет мечта вместе с дачей. На встречу пошел одевшись нарочито просто. Как бы подчеркивая будничность разговора. Но на самом деле Рустам Георгиевич интуитивно подстраховывался – вдруг какие-нибудь кэгэбешные штучки: ля-ля тополя, а попросит о коллегах рассказать подробнее. Нет уж, я работяга от медицины, с наркотиками у меня чисто, да и у других гадостей по этому делу не замечал. Коллектив нормальный. А склочность, так это от провинциальной скуки и не более. « Да-да, хороший у нас коллектив , между прочим…».

  Вадим Виленович был уже в кафе. Пил плохой кофе и курил плохие сигареты. «Плохие курю, чтоб отхаркиваться. Временно», - сразу после рукопожатия пояснил Сурненко. По костюму было видно, что он в состоянии курить что-нибудь получше. И что особенно понравилось Полозову, Сурненко не задал дурацкие разменные и вкрадчивые вопросы, типа: «Как дела? Что-то весна затянулась, надолго – как думаете?» Слава Богу, эту бредятину слушать не пришлось.
  – Вы понимаете, чувствуете или догадываетесь, что я не из облздрава и что к комиссии не имею никакого отношения. Ваша Гарцвелл сочла, что я научный работник и эта мысль мне понравилась. Действительно, то, что меня интересует скорее из области науки… Но всё-таки не наука, – он достал из кармана малиновое широкое удостоверение, протянул Полозову и попросил, – Рустам Георгиевич, прочтите пожалуйста, внимательно. Нам придется некоторое время поработать вместе, и я хотел бы быть максимально понят…

Будто про себя буркнул: «Непонятного тут и без нас  ого-го…» Но буркнул явно с желанием, чтобы врач услышал.
«Министерство обороны Российской Федерации. Главное разведывательное управление Генерального штаба». Вдогонку ещё не успевшему оторопеть от неожиданности Рустаму Георгиевичу, человек с плохими сигаретами добавил: «Я из отдела электронной разведки противоракетной обороны.» Это и вправду было как-то уж совсем не из сфер понятных пожилому врачу, поэтому Полозов держал паузу. Мысль, увы, держать не удавалось. « Чёрт побери, а я то здесь причем?!» – не крикнуло, а как-то безнадёжно вякнуло всё нутро Рустама Георгиевича.
 – Я думаю, что эта кафешка не самое уютное место, где можно хорошо поговорить, – гася свою вонючую сигарету сказал Вадим Виленович. – Домой пригласить не могу – и далеко, в Москве живу, и очень нежелательно обьяснять потом новые знакомства. Бюрократия у нас в разведке, как везде. Но я предложил бы совместить приятное с полезным. Не хотите съездить в интернат для сирот в Коломну? Там жил ваш бывший подопечный Семён Кустысев.
Так словно Рустам Георгиевич уже ответил «да», Сурненко вытащил из кармана ключи от машины и движением показал «милости прошу». Деликатно, но твердо, как, наверное, учили.


По дороге Вадим-Вилен обрушил на врача столько информации и такой, что Полозов несколько раз пугался: «Да ему самому лечиться надо! Это же мой пациент… Клиника очевидна.». Но о «клинике» и о том, что его слова, возможно,  предмет работы Рустама Георгиевича говорил сам Сурненко. Он будто подчеркивал – я контролирую ситуацию и отвечаю за каждое слово, сейчас сами убедитесь. Сильно подержанный фиолетовый «Форд» он вёл спокойно и на оживлённой, виляющей трассе от Егорьевска до Коломны был, по-водительски, также деликатен и тверд, как в кафе.

 – Не знаю, что Вы, Рустам Георгиевич, помните из разговоров с Кустысевым. Не уверен, что к тому моменту, когда он попал в больницу, в этом человеке оставался личностный стержень, но я попросил бы вас… если это возможно, если сохранились записи, ведь вы же его случай достаточно подробно описываете в диссертации, восстановить понятийные ряды, образы, любые самые фантастические воспоминания о своей судьбе, которые Семён рассказывал. Акцент. Вам не показалось, например, что он говорит с каким-то непонятным акцентом? Может быть он говорил вообще непонятные слова… Я почему-то уверен в этом. Напрягитесь…
«Да-да, было», – непроизвольно энергично кивнул головой Рустам Георгиевич и удивился тому, что помнит об этом двенадцать лет спустя... И ещё, вспомнил, что тогда отнёс те словечки к приблатнённому жаргону коломенской шпаны.
   
 – Какие? Вы помните? – Суриненко, кажется, напрягся, как рыбак перед играющим поплавком.
 – Мыйка или мыйке и ещё «ситала»… может «цитала». Знаете, мне трудно говорить был ли у него акцент. Я это посчитал плохой дикцией. Двух передних зубов у него уже тогда не было.
 – Дело вот в чем, дорогой Рустам Георгиевич. Я был в интернате, нашёл всех воспитателей, которые работали и принимали в 1979 году Семёна Кустысева. Большинство из них не знают, как прибыл Кустысев  или плохо помнят. Есть странность, которую зафиксировали бывший директор интерната, медсестра и завуч. Завуч, к сожалению, уже умерла. Семён Кустышев пришел в интернат ночью 31 августа 1979 года в возрасте, который ему врач и директор определили условно. Семён внятно и ясно говорил по-русски. Он рассказал, что потерялся, что его оставили здесь из какой-то ярко освещённой машины, что он не знает, где находится и, что его день рожденья 3 мая 1930 года. Мальчик показал нормальный интеллект, хорошо читал по-русски, ориентировался в литературе, говорил, что родом он из Коми АССР, называл даже деревушку и район… Все бы ничего, но немыслимой, невозможной была дата его рождения, да и «Плаха» Чингиза Айтматова, помянутая Кустысевым, в 1979 году еще не была написана. Покойная ныне завуч через несколько лет, когда появился роман, ставший литературным событием, охала и ахала, вспоминая как пыталась убедить Семёна, что он что-то путает, что у Айтматова этого произведения нет. Что происходит дальше – дальше через два-три дня Семён превращается в неуча. Более того, он не может говорить по-русски. По месту рождения поняли, что говорит он на коми языке. Кое-какие слова он теперь знает из русского, но в целом его говорить на русском языке учат заново. О Чингизе Айтматове он понятия не имеет, на унитаз со сливным бачком смотрит, как на чудо. Телевизор вызывает шок. Он не может от него оторваться. Между прочим, педагоги заметили, что деградация происходила не от сна до сна, а от света до света… Будто наш свет стирал в его сознании целые блоки. Но о другом свете он помнил ещё долго. На выпускной линейке после восьмого класса Семён Кустысев, середнячок и не особенно вообще болтливый человек вдруг в знак благодарности учителям выдал таку-ую тираду! Знаете, нечто подобное в те времена можно было услышать разве что на установочных психотренингах в школе разведки: «Человеческие возможности безграничны. Важно понять инструмент, данный вам в руки! У нас все впереди, жаль, что мы и вы, учителя, боитесь этого инструмента и боитесь себя…»
Это не выступление пятнадцатилетнего троечника. Вы не находите, Рустам Георгиевич? И это лишь то немногое, что могли вспомнить в интернате.

Почему-то перед Коломной Сурненко увёл свой «Форд» в просёлок и уверенно пояснил, что просто проведёт машину через поля того совхоза, где работал Семён. «И ещё, – пояснил он, – здесь  к школе-интернату гораздо ближе…»  Они тряслись на ухабах и молчали. Разведчик предполагал, что врач переваривает объем необычной информации. Врач предполагал, что перед ним всё-таки может быть один из сложнейших случаев клинического расстройства, опасного тем, что человек уже оброс ролью и играет её с высокой степенью уверенности в своей реальности. В красивой седой голове Полозова была пока только одна утешительная мысль – этот случай точно потянет на докторскую. Удостоверение? Кто знает какое оно у разведки? Сегодня на любом блошином рынке можно купить удостоверение участника Бородинской битвы. Почему бы не купить, сделать, в конце концов, удостоверение разведчика? Так? Так. Комиссия? Это ещё проще. Если у этого типчика сложился лёгкий флирт или «постельный режим» с одной из облздравовских дамочек, то что мешает ему… согласно его реальности, конечно, заявить об интересе якобы своего ведомства в этой больнице? Проверять кто-то будет? Конечно, не будут. А может в комиссии он просто проходит за любовника какой-нибудь Марьванны, и вся комиссия это знает? И кто ему помешал бы из наших интересоваться пациентами, если он представлен как член комиссии? Никто. А Гарцвелл он просто сказал, что интересуется наукой… Нет. Диссертацию он точно читал. Значит не всё так просто. И выгоды никакой – что он с больных может поиметь? Ничего. Если б он играл в разведчика, то есть его подогревали бы амбиции, страх людей, которым он предъявляет удостоверение или долгосрочное влияние на людей… Но этого явно в его действиях нет, ни в рефлексии, ни в соматических проявлениях. Зачем я ему нужен в интернате?

Сурненко чаще, чем того требовала безопасность просёлка, посматривал в зеркало заднего вида. Какие у него могут быть основания кого-то бояться на родной земле? Никаких. Значит, он не хочет, чтобы кто-нибудь видел, как он везет врача? Все-таки странный тип. Весь правильный, кроме вонючих сигарет. Такие шизофреники Полозову тоже в его многолетней практике встречались. Вот куда он, зараза, меня втихаря везёт? Впрочем, не втихаря же – попросил Гарцвелл, а мог бы ведь и в самом деле втихаря… Только этот последний довод во внутреннем монологе Рустама Георгиевича по-настоящему успокоил его.

Правильный, причёсанный, как на витрину парикмахерской, Вадим Сурненко расслабил тёмно-малиновый галстук, носовым платком промокнул шею, точнее затылочную часть когда-то, похоже, спортивной шеи. «Борцовская фигура. Но и от природы такие бывают тоже», – расслабившись, теперь уже тщательнее, но не подав вида, рассмотрел Рустам Георгиевич своего компаньона-командира. Позволивший своему пассажиру переварить информацию, Сурненко  задал вопрос, слегка устыдивший врача:
 – Вы, Рустам Георгиевич, похоже больше озабочены моей психопатичностью… это профессиональная психопатия… в рамках профессии – не волнуйтесь, мы тестируемся чаще, чем получаем зарплату. Вы лучше о Кустышеве вспомните. Вспоминаете? Вспоминайте-вспоминайте, это нам важно. Очень. И мелких деталей тут нет – поверьте.»

Сразу за реденькой лесополосой в низине вдруг открылся пригород Коломны с улочками, которые прятались за неухоженными палисадниками и разросшимся кустарником вдоль дороги. Полозов теперь и рад был бы порыться в памяти тщательнее, но упрёк Сурненко и ощущение, что они уже подъезжают по заданному адресу, спутали его мысли окончательно. Перед тем, как машина затормозила у двухэтажного каменного здания выкрашенного в грязно-розовый цвет, Полозов все-таки про себя нашел аргументы в пользу «настоящего полковника»: «Он симпатичен и при этом бесцветен… не запоминающаяся личность. Кроме выправки ничего и не отметишь… Хорошие зубы, умеет упреждать напряги в отношениях, костюмчик, кстати, неброский … Посмотрим-посмотрим.»

Кажется,  задумка привезти врача в интернат и на место попытки суицида имеет свою логику – восстановить цепочку событий, контекст, некий невидимый эмоционально чувственный фон. Давние диалоги с пациентом могут осмысляться в новом ракурсе.

Директор интерната с яркими синими глазами, ровесник Рустама Георгиевича, встретил их в дверях, выходящих из приёмной в коридор, где в сумерках (интернат экономил электричество) по длинному коридору бродила завхоз со шваброй. Она что-то про себя бурчала и походила на добродушную Бабу Ягу, у которой не хватает сил взлететь. «Взлетная полоса короткая», – мимоходом  сыронизировал про себя Рустам Георгиевич.

Бедность учебного заведения была слишком очевидной. Так же, как само здание, коридор, видимо, красили лет десять-пятнадцать назад. Так же, как в каких-нибудь 70-х, висел клишированный Ленин с его фразой о естественном даже в дикой природе процессе «учиться, учиться и учиться». И так же над межкоридорной аркой висели мертвые часы. Круглые такие, белые. Их налепили в 60-70-х во всех учреждениях. Они ломались, останавливались, засиживались мухами и заливались водопроводными авариями, но их почему-то не снимали. Они стали символом остановившегося времени.

Примерно об этом же в который раз, проходя по этому коридору, думал и Вадим . Только сегодня ему пришел в голову ещё один аллегорический образ: «В этом диком "Учиться, учиться и учиться!" убрали бы вы, ребята, первую запятую. Это ведь вам Кустысев сказал – дикий сумасшедший паренёк. Это, конечно, и Спенсер сказал на сто лет раньше… со своим, блин, физиологическим позитивизмом. Но Кустысев был среди вас  с таинственным личным опытом, и сказал это для вас с искренним чувством, сказал, как пароль, как формулу… Жаль, его портрет здесь не повесят никогда.» Вадим вспомнил, как улыбался выщербленным ртом больной психушки из Егорьевска Семён Кустысев, как спрашивал у него сигарет, чаю и ягодок, как на сухом изуродованном безумием его лице висела одна и та же эмоция – странная, между прочим, эмоция (если вообще что-то может быть странным в психушке): человек улыбался, как будто извиняясь за свое безумие.

В приёмной преподавательница средних лет в длинной вязаной кофточке с красиво, несколько старомодно причёсанными и убранными под заколки волосами, суетилась вокруг электросамовара. На блестящем хромированном подносе уже были расставлены  вазочки с сушками и конфетами. Гостей здесь явно ждали. Белая кружевная блузка под кофточкой  к какому празднику?

–Здравствуйте-здравствуйте, проходите-проходите. Чай уже на парах… – изображая радушие и уважение, синеглазый директор как-то уж слишком вальяжно распахивал двери и, будучи худым человеком, для чего-то шёл впереди гостей походкой, которая подразумевала тяжесть тела и груз забот. Наверное, он кому-то хотел подражать. Через несколько минут Рустам Георгиевич во всем этом игровом поведении распознал крайнюю стеснительность этого человека.
Директор сразу начал с рассказа – было ощущение, что его попросили подготовиться.
 – Я после наших с Вами разговоров, только, наверное, и вспоминаю всяческие странности с этим Семёном. Тогда, вроде как отмечали необычность парня, но… Ну, мало ли необычных поэтически устроенных людей. А сейчас… ужас иногда одолевает… Правда-правда, Вадим Виленович, – директор говорил с Полозовым, но всё его существо, весь поток его словесной энергии адресовался Сурненко.
 – Иногда я даже задаю себе вопрос – а человеком ли он является? Может, про инопланетян все правда? Нет, формально – это очень обычная история с беспризорником. Сейчас этих беспризорников, как после гражданской войны.  В любом детприёмнике вам столько расскажут душещипательных историй, что похлеще нашей будут. Но вот странности ума нашего Семёна… Я тут ещё пару его слов вспомнил, кстати… Вы запишете? – опять обращаясь к Сурненко, повернулся Выборов.
Вадим Виленович поморщился. Ему явно хотелось, чтобы его забыли и разговаривали между собой. Он взглянул на Полозова вопрошающим взглядом: "Узнаете ли Вы, Рустам Георгиевич, эти слова? Включитесь же…"

Директор развернул бумажку, которую достал из внутреннего кармана пиджака, прочел: «Харам, киуца, цескид, уасалам… может, уац алам. Вы поймите – я же это на слух вспоминаю.»

– Извините, – не перебил, но предложил поговорить о другом Рустам Георгиевич, – Мне вот Вадим Виленович сказал об одной странной особенности: при поступлении к вам Семён утрачивал интеллект «от света до света». Как это выглядело? Он как-то реагировал на свет, морщился, может, пугался яркого источника?
 – Нет… Нет-нет. Он просто, будто заболевал. Ну, представьте себе: ночью разговариваю с интересным интеллигентного типа парнем, а утром у него будто наступает сонливость... Мы сначала и подумали, что он не выспался после той ночи… Будто сонливость или, как бывает, когда у человека повышается температура. Но он не температурил – это точно. Наш фельдшер его осмотрел. А к вечеру он уже с трудом припоминал утренние темы разговора. На следующий день он их совсем не помнил. Мы до этого и о литературе говорили, и о его учителях… О! Ещё один момент! Он говорил об учительнице-поселенке. Вам это ничего не говорит, Вадим Виленович? Н-да. К вечеру второго дня он стал ломать язык, стал плохо говорить по-русски, появился акцент… Вадим Виленович говорит, что это его коми происхождение стало выступать. Мы тогда же хотели обратиться к психиатрам, комиссия же нужна, с ребёнком как-то определяться надо. Но по просьбе учительницы литературы – уж очень он её за первый день очаровал Чингизом Айтматовым и рассуждениями о спасении природы, – по просьбе Альбины Робертовны... кхе-кхе, Царство ей Небесное, не стали мы на нём заострять внимание всяких комиссий – приняли бродягу, поставили на учет, объявили розыск родителей. И стал он у нас жить.

Тут, словно что-то вспомнив, встрепенулся Сурненко:
 –По запросам о родителях ответы приходили? Какие? Откуда? Куда вообще такие запросы делаются?

 – Ни одного ответа и ниоткуда. Запросы делали.. если я правильно помню, в областную милицию и, есть такая комиссия… нет, сейчас её нет, но тогда была при Министерстве образования РСФСР – Комиссия по установлению родительских прав и правам семьи. Сами мы не толкали продвижение этих запросов, так как Семён сказал нам про свой год рождения и настаивал на нём, когда ещё был вменяем. Не будем же мы выглядеть чокнутыми на уровне министерства. Да и чем бы это закончилось для нас, расскажи мы все как есть… Бог его знает. Не так что ли, Вадим Виленович?
 – Так, так, – кивнул понимающе Сурненко.
 
Пожилая учительница из приёмной принесла поочёредно самовар и поднос с сушками и конфетами, расставила чашки, разложила ложечки. На секунду задержалась, но директор ей присоединиться не предложил. Она понимающе чуть заметно кивнула головой, пожелала приятного чаепития и достойно удалилась.

–Учительница-поселенка, говорите? Ну, если Семён 30-го года рождения, то  14 лет ему было в 1944 году…  Вы ведь условно определили его возраст 14-15 лет, не так ли? В Коми АССР того периода была система лагерей и поселений – тот самый ГУЛАГ. Вполне можно предположить, что его учительницей была одна из поселенок или эвакуированных с оккупированных территорий. В то время это вполне практиковалось…  Это я так – маленько комментирую… Скорее рассуждаю….

Полозов, кажется, наконец собрался . Он собрался внутренне не столько для беседы, сколько для сопротивления. Скрытое, появившееся ещё в машине раздражение, что его вовлекают в не вполне понятную, и спорную по самому своему существу, комедию, не имеющую отношения к науке (даже такой абстрактной, как психиатрия); что он попал в какой-то кружок уфологов, что даже эта организованная в перекрёстном ключе беседа, пахнет насквозь дилетанством и всё той же «клиникой», в которой, по большому счёту, можно было теперь заподозрить обоих; это скрытое раздражение теперь прорвалось и вылилось в маленькую лекцию.

 – Я бы не спешил с поисками реальных исторических связей. Не спешил бы… Вы же читали мою диссертацию? – все его раздражение адресовалось Вадиму Виленовичу, – Думаю, что читали вы не только её одну. В психиатрии, как в церкви, чудес пруд пруди. Необъяснимых вещей много… Вернее они объяснимы, но их часто невозможно систематизировать, проверить опытным путем, вообще заявить, как о научном факте, так как очень часто явления скоротечны. С вашим-нашим Кустысевым как раз такая история. Три дня странных разговоров, не задокументированных, не записанных даже на плёнку, а потом… обычный парень ушёл в достаточно распространённый тип умопомешательства. Какие выводы и для чего, для кого вы собираетесь сделать? Эти выводы делаются в лучшем случае для себя. Но как врач вам говорю: теперь само впечатление от этих выводов может быть опасным для вашего… теперь уже вашего здоровья.

Суриненко поднял руку движением «стоп!»:
 – Рустам Георгиевич,.. Рустам Георгиевич, то что не может проверить опытным путём нищая и методологически немобильная наука, то проверит и найдёт для этого средства... э-э, другая наука – Большая наука, – он выразительно взглянул в глаза Полозову, напоминая, что не совсем о науке речь, что он из ведомства, где возможности ограничены только Богом, – Некоторые вещи я объясню Вам чуть попозже – я надеюсь, что у нас не менее продуктивная работа получится и по Самойлову, и по ещё одному пациенту из Вашей диссертации. Сейчас же…мы ведь вроде бы договорились… попытайтесь просто восстановить цепочку странностей, любых странностей, которые вместе вспомните.


Полозов, выслушал, и уже более спокойным тоном пояснил причину своего раздражения.
 – Хронографическая дисфункция сознания бывает даже у больших сообществ. Коллективные миражи и видения – их известно в науке предостаточно. Есть ещё более загадочные случаи. Наверное, вы слышали про мальчика, упавшего в Московском зоопарке с лошади и заговорившем на древнегреческом, о женщине в Ленинграде, вышедшей из диабетической комы в совсем другую личность со своею памятью… питерской, между прочим, памятью. Но ни по фамилии, ни по событиям, которые эта личность помнила, в городе такого человека не нашли. Она жила в виртуальном Ленинграде.

 –… или в параллельном… – буркнул Сурненко и ещё раз выразительно взглянул в глаза Полозову.
Рустам Георгиевич осёкся. Кажется, ему только сейчас становилось понятно, что Вадим Виленович изначально ищет совсем не научные смыслы. Возможно, он ищет только один смысл – представляют ли угрозу безопасности страны все эти появления, трансформации и исчезновения людей? Его, возможно, совсем не интересуют клинические картины и диссертации в их медицинском плане. Не волнует его, как протекали болезни, как они лечатся и лечатся ли вообще. Другое, совсем другое беспокоит… Стихийные или кем-то или чем-то организованные все эти загадочные явления? – вот что его интересует. И всё! А какое отношение и вообще какая связь между электронной разведкой и психопатологией выраженной в хронологической дисфункции сознания? Опять вояки что-то нахимичили. Наэкспериментировали, навзрывали, наколбасили электроникой, а теперь, стало быть, разбираются?..