Цитала. Пропали все. Приезжай!

    Пропали все! Приезжай…

Я получил по электронной почте истеричное письмо от знакомого врача-психиатра. Было понятно – произошло что-то из ряда вон выходящее… И вот я в поезде, отстояв своё в потных очередях за билетами и отпросившись у начальства на неопределённое время.

Надо сказать, что в свою воркутинскую квартиру я в те дни заглядывал не часто,  а в ящик на mail.ru и того реже. Но тут как-то сложилось. И хотя впоследствии текст письма, отправленного Полозовым, был стёрт компьютерным сбоем, я в силах его воспроизвести: «Георгий, приезжай срочно… Ты же знаешь, что я просто так просить не буду. Вадима, Наташи и Самойлова нет нигде. Помнишь их «штучки», тот наш разговор? Всё - правда. Даже больше, чем правда!! А Кустысев оделся в одежду врача, пришёл в прачечную, устроил вспышку и исчез!!! Свидетелей двое… Приезжай осторожно. Очень. Никакие твои связи тут не сработают. Только ты один ещё что-то сможешь. Про всё обо мне не верь, не верь прошу тебя… Нечеловеческая здесь ситуация. Совсем такое, что боюсь, как бы не опоздали мы все. И просто боюсь. Я уже не знаю, где моя жена, а где её видимость. Силы свои береги… Прощай. Это я на всякий случай. Ты для нас сейчас Харон. Только с лодочкой в обратную сторону. Прощай.
Если не ты, то кто?»

В купе никого кроме меня не было. Крайне удивлённый этим, я всё ждал попутчиков, ведь не уходят же полупустыми поезда с Крайнего Севера в разгар курортного сезона! Но так никто и не подсел до самой Ухты. Поздним вечером солнце зависшее над тундрой слепило меня так, что всё стало красным, кроме заглянувшей проводницы. Бледная, явно не выспавшаяся или больная, она была явно возмущена и не переставала удивляться наглости и везению пассажира – надо же, один ведь и едет, и едет!
На вопрос зачем  я поехал, трудно было ответить внятно. Попробуем разобраться сейчас, в одиночестве.
Итак. Я, Георгий Иванович Бекетов – региональный чиновник, занимающийся переселением северян в теплые края, ну относительно теплые, а заодно и из ветхого жилья куда поприличнее; растолстевший к 45 годам от беспорядочного питания в командировках, развода с женой и элементарного лентяйства. Но вот понесло меня, и не по работе, и даже не по голосу совести, а… не знаю пока почему, может из праздного любопытства, пробуждающегося куража… Еду на помощь. Если она, в самом деле, нужна, моя помощь, этому старому врачу Полозову, с которым мы знакомы уже пятнадцать лет, если нужна нашим странным знакомым, с которыми гнилой осенью конца прошлого века однажды свела нас судьба в одной точке. Смешно сказать – в пристройке к психиатрической больнице, где мы жили вместе четыре дня, используя её, как гостиницу.

О том, как в той гостинице оказались мои нечаянные собеседники – это отдельный и длинный разговор, попробую об этом рассказать позже, а вот как меня занесло туда – с этого стоит, пожалуй, и начать.

Я никогда не собирался становиться чиновником, пожалуй,  и сейчас работаю как во сне, живу чужой жизнью. Как меня занесло на эту стезю? Я закончил филфак, потому что знал, что буду писателем. Именно знал. Как-то мама послала меня поздним вечером в Новогоднюю ночь в магазин. Тогда круглосуточных магазинов не было, но этот был лагерным и работал по особому режиму. Его так и называли в посёлке «лагерный», да и сам наш посёлок стоял на месте лагерей того самого ГУЛАГа… Очень хороший был магазинчик года эдак до 1974. Снабжение шло по линии Министерства внутренних дел, и поэтому мы в тайге не хуже москвичей знали, что такое салями, балыки семги и индюшачья рулька мочёная в белом вине. А потом все разом исчезло. И даже наши младшие братья не верили, когда мы им рассказывали, что всё это было… И не где-нибудь, а на полках вот этого магазина: « Ну да – вот тут стояли банки с гусиным паштетом и шпротами, а тут от края прилавка до края лежали балыки и рульки». Как им объяснить всё это, когда дефицитом стал чай и сгущённое молоко?

В магазине я купил молока, пирожных и громадный крендель с крошкой. Шёл по улице через торговые и пустые ряды старого базара. Падал крупными хлопьями снег. Настоящий Новый год, сказка настоящая… Ещё бы не сказка, если ты видишь впереди себя идущего… себя, а тот, который сзади мыслит так: «Вот он я – и я ещё не знаю, что у меня будет жена Ольга, двое сыновей, я ещё не знаю, что напишу несколько книг и буду известен на всю страну… Мальчик идёт и не знает, что навстречу ему попадаются люди, которые будут через тридцать лет говорить о нём, как о лучшем друге детства и, будто невзначай, как какую-то мелочь, припоминать мимолётные его слова, действия, совместные эпизоды игр…»  И вот что странно, идущий Я-Сзади вдруг чётко понимаю, что Я-Спереди боюсь оглянуться, что я слышу, по крайней мере, часть мыслей идущего сзади. Длиться это не более десяти секунд, но в чём-то изменит меня навсегда. После этого я по-другому смотрел на одноклассников и по-другому читал книги, постоянно чувствовал Око и знал, что Кто-то и Как-то видит меня, и что многое будет так, как решено за меня, а мне почему-то дано заглянуть в глубину Книги Бытия … ну, по меньшей мере, своего бытия. Я теперь всегда знал, что можно быть больше, чем Я есть.

Очень быстро – может быть, той же зимой, я узнал, что можно быть и меньше, чем я есть…
Мама будит в школу. Мы живем в своём деревянном доме на развилке дорог, а в двухстах метрах от дома ещё и гремят поезда Северной железной дороги. И вот я просыпаюсь, шлёпаю полусонный по холодному полу, слышу, как от проходящего  поезда дрожит на аквариуме  стекло, закрывающее его поверхность; одеваюсь, собираю портфель, завтракаю – пюре и жареной треской, запиваю сладким чаем с хлебом и маслом, иду по снежной тропинке к воротам, и меня провожает Урма, чёрно-белая лайка. В школе раздеваюсь, прихожу в класс, выкладываю учебники, звонок, заходит учительница в класс и… Мама меня будит в школу. Я просыпаюсь, шлёпаю по холодному полу, слышу, как звенит стекло на аквариуме от вибрации проходящего поезда, одеваюсь, собираю портфель, пюре с жареной треской, чай, хлеб с маслом, Урма провожает по тропинке до ворот, дорога в школу, раздеваюсь, класс, выкладываю учебники, звонок, заходит учительница в класс и… Мама будит в школу.  Мне жутковато. Я разбуженный сижу на кровати, встаю, шлёпаю по холодному полу, слышу, как звенит стекло на аквариуме от проходящего поезда, собираюсь, жареная треска и пюре, собака на тропинке до ворот, школа, выкладываю портфель, с ужасом слышу звонок, заходит учительница и… Я сижу на кровати и плачу от кошмара. Мама меня будит в школу, и я уже знаю, как задрожит стекло на аквариуме, хотя поезд ещё не пошёл, я знаю, что Урма на тропинке у гаража обгонит меня и вильнёт хвостом в полуприсиде, что когда я буду в школе выкладывать учебники, то сверху будет тетрадь по математике, а ручка, зажатая между учебниками, выскользнет и покатится под ноги Генуте Микутавичуте, моей однокласснице. Потом звонок, зайдёт учительница в класс, и мама меня будет снова будить… Но я сижу вот здесь, на кровати и плачу, а мама смотрит на меня и молчит. Это мама? Или она не видит, что  я сижу и плачу? Тогда я не встану, пока она не начнёт будить меня снова – хотя бы из нижнего сна в более верхний сон, а потом я проснусь и… не пойду в школу… Или пойду, но сломаю звонок. Сломаю хоть что-нибудь из этой цепочки, чтобы проснуться самому и выйти в более верхний сон. Откуда я знаю, что это более верхний сон?.. Сон, а не явь. Теперь я навсегда, на всю оставшуюся жизнь не уверен, что явь – это обязательно явь.

…В шинели и сапогах, с румянцем на щеках и кучей обязательных значков дембеля на расфуфыренном кителе, я захожу в приёмную деканата подготовительного отделения университета. Я опоздал с Дальнего Востока. Мест на отделении уже нет. Декан – глубокая и жёсткая старуха – спрашивает меня :
– А зачем вы идёте на филологический факультет? Вы уверены…

– Да. Я буду писателем. Мне надо знать теорию литературы, – чётко и уверенно отвечаю я.
Хихикает секретарша. Старуха внимательно смотрит на меня.
– Ну, чтоб стать писателем, надо не только теорию…
– Знаю. И знаю, что буду писателем…
Вопросов у декана больше нет. Меня берут на «запасное»  место (которых на самом деле два, но об этом говорят шепотом). Через десять дней учёбы одного парня из нашей группы садят в тюрьму,  другой попадает в автокатастрофу, а третий вдруг получает долгожданный вызов на подготовительное отделение в университет Риги. На «основном месте» я прижился сразу. Теперь в деканате даже обзванивали тех, кому ранее отказали… Мне бы не позвонили. Мне надо было точно и сразу. Я это знал. И у меня какое-то странное ощущение, что это знала и старуха-декан.

…К чему это я? Да Бог знает… Тундра за окном цветная, как клумба от горизонта до горизонта. В соседних купе уже пьют. Впрочем, я тоже. Пока пью только чай.
В год окончания университета, я написал три рассказа, которые опубликовали республиканские газеты с немыслимыми по сегодняшним меркам тиражами – сто тридцать тысяч экземпляров. Я позже, конечно, пойму, что из трёх рассказов хорошим был только один, а два других хороши оказались темами – свежая тема ГУЛАГа в начинающейся перестройке была читаема, в наших лагерных северных краях читаема особенно. Известным я стал за три месяца жизни в лесном посёлке, где работал учителем, где было полторы тысячи жителей и восемьсот мужиков , выпущенных из лагерей на поселение. Потом ещё работал… Перечислить даже не просто - ещё школа, театр, министерство культуры, опять театр. Делал рассказы. Мне нравилось. Слава Богу, хватало ума понимать, что до литературы этим виршам ещё ой как далеко, и тетради летели в мусоропроводы часто и без сожаления… Когда от перепитого крепкого чая в самый первый раз хватило сердце, меня пригласили в газету. Спецкором. Мне так нравилось это название «спецкор»! Ещё больше нравилось, что редактор с удовольствием запуливал меня в любую точку  Республики Коми. И я ездил там, где корреспондентов отродясь не видели – от Медвежки и Мутного Материка на Печоре до мёртвого посёлка с одним чалдоном, сжиравшим рябчиков в сырую, – у самых предгорий Урала на границе с Пермской областью.

Не знаю, когда и как это произошло, но почему-то стали спрашивать моё мнение о ситуации в стране – о Горбачёве, о Ельцине, о войне в Карабахе. Мои мнения печатали. Оказывается, они сильно отличались от того,  что говорили и писали другие. Со мной начали спорить на страницах газет… Обычное дело, наверно, для тех времен. В выражениях не стеснялись. Я тоже. Писателем ещё не был, хотя уже вышли две книжки рассказов. Не ощущал, не идентифицировал себя «я – писатель».
Но к этому времени у меня уже появилась жена Ольга и двое сыновей…

…А потом прозвучал в моём редакционном кабинете странный звонок. Странный уже потому, что случилось это примерно часов в девять вечера. Видно, звонившие  знали, где искать. Дома у меня тогда телефона ещё не было, а значит либо по огням в окнах редакции, либо от кого-то неизвестного для меня, звонившая дама знала наверняка, что я тут, в прокуренном кабинете с лепниной на потолке. «Георгий Иванович, здравствуйте, тут с вами хотели бы пообщаться люди… Они из Москвы приехали. Вам, думаю, этот разговор будет полезен и интересен. Люди не простые…»  И женщина, которая так и не представилась (во всяком случае, я этого не запомнил) назвала гостиницу и номер, где меня ждут. Я думал, что встреча будет завтра, но время мне назначили через час. И я поехал с той легкостью, той простотой, с какой  совершаются все великие глупости и самые важные в жизни шаги.
Тогда я ещё не верил и не знал ни про подставы, ни про то, что тебя могут застрелить в самом фешенебельном номере или опоить дурманом прямо посреди многолюдного банкета. Я ехал на встречу ещё абсолютно уверенный в свой удар с правой руки, в то, что в моём городе ничего политически детективного быть не может, и что на встрече этой… Что завтра уже… Вот откуда я  знал? Я ничего не знал, но знал.

В самом люксовом номере гостиницы меня ждали двое. Как пишут штампами большинство журналистов  – «люди в штатском». Они не вербовали меня – скажу сразу. Более того, они оба были слишком научные, слишком военные – от них пахло каким-нибудь НИИ Министерства обороны. Это, наверное, тоже спецслужбой считается, но, во всяком случае, не той – не главной спецслужбой страны с историческим названием КГБ.  Человек, представившийся Виктором Викторовичем, был лет сорока, но сплошь седой, седыми были даже усы щёточкой. В нём что-то проступало  от породистых гусар, и его предок, наверное, лет двести назад был «майордом» или полковником в потёмкинских Ея Величества полках. Так, впрочем, и оказалось. Виктор Викторович Рубинов много позже расскажет мне историю своего рода – рода военной элиты России, чудом выжившего в годы сталинских репрессий, и слава Богу, его дед вместе с «отцом десанта» Маргеловым создавал потом Воздушно-десантные войска СССР.
Рубинов был невысокого роста, но с прямой спиной и красиво посаженной головой, а взбитость тела, даже плотность мышц и самой мимики подсказывали, что этот человек серьёзно занимался и продолжает заниматься гимнастикой или борьбой.
Второй «в штатском», а точнее  в момент знакомства он вообще был в клетчатой черно-белой рубашке навыпуск, представился Александром Григорьевичем. На руке у него была татуировка якорь, но не обычный флотский, а какой-то сложной конструкции, с розой, крестом и змеёй. Что-то в том якоре было ещё, но я особо не рассматривал. Он оказался преподавателем военной академии. В тот вечер я его видел в первый и в последний раз.

Говорили часов шесть. Ушёл я от них в четвертом часу утра. Вы будете смеяться, как говорят в Одессе, но мы говорили… о любви к Родине. Ну, не сильно смейтесь… Говорили о том, насколько я знаю республику Коми, север вообще, города по отдельности. Это я потом сделал вывод – им для чего-то нужен был другой, особый взгляд на регион. Вывод, который я сделал, оказался неправильным. Им был интересен только я, мой тип мышления, «вербальный многомерный инсайт».(Чур, меня, чур – это выражение не я придумал, оно запомнилось из устной характеристики). Знать бы тогда, что это такое… Два года спустя, наверно, это был уже девяносто четвертый год, Виктор Викторович пояснил мне, что после той ночи я навсегда поселился в компьютерах «где надо». «И даже в Кремле периодически читают ссылки на тебя…» – он довольно, как благодетель, тогда смотрел на мою реакцию. А я ещё не совсем понимал – хорошо это или плохо, что кто-то где-то читает меня в Кремле. Или ещё где-то? А Кремль – это так, для форсу, для яркого отвода глаз от адресов более существенных? Где он, настоящий «Кремль»? В каких подземельях Урала или бункерах Вологодчины?

Много чего вспоминается  в поезде Воркута-Москва, но гораздо важнее не событие, а кое-какие загадки памяти. Ведь сейчас, там, куда я еду на помощь врачу Полозову и к… К? К? Н-да, так К кому я еду? Я еду не к Кому, а к Чему. Вот первый ответ. Разве волнует меня Полозов или исчезновение… ещё разобраться надо – исчезли или просто бросили старика Полозова те умники? Впрочем, опять же по порядку…

После встречи в гостинице первое, что я обнаружил и к гордости своей обнаружил сразу, не смотря на редакционную суету, это странно запомнившегося Александра Григорьевича. Странность заключалась в том, что я запомнил всё, каждый жест, вздох, каждую секунду и даже паузу. Явный признак того, что сознание мое работало в каком-то необычном режиме. Не запомнил в точности якорь-татуировку, зато запомнил вопросы и слова,  тембр голоса, и необычное для меня отсутствие жажды. Я пью много – чай, кофе, воду; когда хочется пить и не хочется… В ту ночь в гостинице я не выпил ни капли, хотя курили много и, главное, под рукой, в холодильнике,  были напитки. Не всегда обращаю внимание на такие странности, но если уж обратил, значит, что-то за этим «прочту».

Кстати, с символикой татуировки-якоря я разобрался на следующий день. Помог университетский товарищ. Он был из этих – яйцеголовых, которые спросонья вам легко напомнят ошибку Парацельса в опытах с ртутью и при этом свяжут эту ошибку с небрежностью релатов лютеран при переписывании арабских манускриптов, похищенных при Мухаммеде Шестом во время волнений в Стамбуле. Этот университетский товарищ тысячу раз повторил мне фразу, что «по деталям якоря, без всех элементов смешно делать выводы», но странное сочетание розы, креста, змеи и якоря его искренне заинтересовало.

Резюме его было таково: после разгрома троцкистского Коминтерна в 30-х годах, оставалось радикальное крыло с костяком в среде флотских офицеров, которые в учение Маркса странным образом вплетали конспирологию и доктрину розенкрейцеров. Считалось, что с ними в прямом контакте работал и 5-й отдел ОГПУ с Глебом Бокием. Но и это крыло было добито в 50-х годах МГБ СССР. Эмблемой той группы как раз и был якорь с розой и змеёй, но, правда, без креста… Александр Григорьевич был слишком молод, чтоб предполагать его участие в каких-то группах фанатиков 50-х годов. Но якорь был странным, но и человек он был не простой, и любая – ну хоть какая-то картинка, поясняющая его состояние ума, для меня была интересной. Запомнилось главное – он каким-то образом перевёл мое сознание в другой уровень восприятия реальности. Он разбудил меня. И я вспомнил то, что знал с детства… Пока не «заснул» снова. А вспомнил я тогда многое. Только не это волнует меня здесь, в поезде Воркута-Москва. Об этом потом, позже. И  надо будет об этом говорить всерьёз. А сейчас главной является сама нить воспоминаний. Я ж вспомнил не женщин, не спортивные успехи молодости и даже не войну в Приднестровье, куда в состоянии схожего куража я вылетел и воевал  своеобразно. Письма потом восемь лет приходили из разных уголков Европы. Я вспомнил цепь странных состояний. И можно догадаться, что для чего-то именно эта цепь мне потребуется – я это понял. Ведь по большому счёту я ещё никогда не объяснял самому себе, как и почему я в конце ХХ века оказался в гостиничке при Подмосковной психушке.