Ради...

He a hold of my hand has completely satisfied me.
Walt Whitman

***

(В аэропорту)

...Когда он в очередной раз поцеловал мои волосы, куда-то в бок, я от чего-то подумал – а стал бы он так делать, если бы я был лыс, как тот мужчина у терминала. Я подумал и о том, что мог бы обрить голову. Избавило бы это меня от памяти о его поцелуях?
Мужчина что-то искал в багаже. У него был такой пустой вид, совершенно лишенный эмоций, что могло показаться словно он ищет самого себя.
В детстве я был очень рассеян. Мог часами искать в квартире какую-нибудь игрушку, находящуюся все это время в моем кармане. Я не делал никаких выводов из этих находок, и в последующие разы все ближнее продолжал рассматривать в последнюю очередь.
Мужчина достал из кармана телефон, набрал какой-то номер, поднес к уху. Я смотрел на него, ожидая, когда же его рот зашевелится, что-то скажет, улыбнется. С такого расстояния я не мог слышать его стучащие гудки, но так же ясно они раздавались и в моей голове.  Слишком громкие они валили меня с ног, заставляя все крепче вжиматься в грудь и плечо Максима. С каждым его новым поцелуем, я ощущал резкую и неприятную боль, сравнимую с порезом бритвы.  Он резал меня, заставлял желать обрить голову.
Слезы прокладывали по моим щекам целые магистрали. Я старался не думать о них, но и не прятать у Максима в груди, словно боясь, что они могут нанести ему какой-то вред.
Пальцы, стирающие магистрали, превращающие щеки в моря и заливы, а я думал – о чем он подумает, когда будет мыть руки?
Я закрыл глаза.
Я где-то читал, что у слепых особенно обострены другие чувства – обоняние, осязание, слух. Я хотел запомнить его дыхание и запах. Я хотел запомнить температуру его тела, словно она была не 36,6, а какой-то определенной только для него константой.
Я открыл глаза.
Он смотрел на мои губы. Я захотел стать ими, но при этом перестать быть собой.
Он что-то говорил. Я не помню что, или я даже не слушал. Обоняние, осязание, слух – всё это пропало, стоило нашим взглядам соединиться в прощальном вальсе, чей ритм так и стучал его словами.
Вместо «прости» - раз.
Вместо «я» - два.
Вместо «тебя» - три…
Раз, два, три. И раз, два, три. Раз, два, три. И раз, два, три.

Я сказал, что люблю его.
Он замолчал.
Я сказал, что люблю его.
Он поцеловал мои волосы.
Я сказал, что люблю его.
Он отошел на шаг в сторону.
Я сказал, что люблю его.
Он отвернулся.
Я хотел повторить, что люблю его еще миллион раз, но забыл, как это произносится.
Он стал уходить.
Я хрипел, что люблю его, хотя со стороны могло показаться, что просто хрипел.
Он уходил навсегда, хотя со стороны могло показаться, что просто уходил.
Я сделал два шага влево к стене. Сполз по ней, закрыл лицо руками, моментально ощутив обострившиеся обоняние, осязание и слух. Среди сотен ног, туфель и кроссовок, шпилек и стертых подошв, я слышал только его беспощадно удаляющиеся шаги.
Объявлена посадка на Нью-Йорк.
Барселона прилетает.
Регистрация на Париж заканчивается.
Стокгольм вылетает.
Люди встречаются. Люди расстаются.
Люди плачут и смеются.
Нью-Йорк вылетает.
Я все еще слышу шаги.
Сотни ног, туфель и кроссовок, шпилек и стертых подошв.
Что я делаю на полу?
На меня с интересом смотрит маленькая девочка. Она подходит ближе и протягивает мне конфету.
«Я Катя, мне 5.»
«Катя, найди меня через 13 лет, и я на тебе женюсь.»
Девочка смеется. Её почти белоснежные волосы светятся на солнце словно нимб. Какая-то девушка, по-видимому, её мать, берет Катю за бледную, почти прозрачную ручку и ведет прочь.
Зачем люди встречаются? Неужели ради того, что бы потом навсегда расстаться? А что ответила бы на этот вопрос маленькая девочка?
Ради конфет.
Ради конфет, да.