Международные отношения. Ч. 1. Японцы

           У любого явления имеется как минимум два лица. Так и у истории - в смысле науки о прошлом. Есть История официально-книжная, которую пишут специальные авторы, а есть История жизненная, которая складывается из реальных миниисторий реальных же людей, семей и родов. То же относится к истории международных отношений. Одно дело – международные отношения на уровне государств, и совсем иное – на уровне отдельных человеческих особей и групп.
            Этот цикл маленьких зарисовок-этюдов есть попытка осветить историю моей семьи и ее отношений с другими народами, населяющими нашу планету. В частности, речь пойдёт о семье моей мамы-сибирячки, носившей в девичестве фамилию Сиводед. Именно на долю мамы Лили выпало немало встреч-контактов с представителями иноземных культур. Она - самый настоящий контактёр. И это не случайно. Во-первых, Сибирь - место ссылки, во-вторых, видимо, миссия у моей мамы была особая, объединяющая, что ли. Через Слово - она учитель русского и литературы и через Сердце – она верующая в истинном смысле, то есть, любящая ближнего своего ради Христа.
             Итак, Господи, благослови!

                Зарисовка первая. Японцы.

       1947-й. Место действия – маленький шахтерский городок Черемхово, главным жизненным стержнем которого является угольный разрез с подземной добычей. Лиле – семнадцать, она угловата и худа, как все дети войны, а также застенчива не по годам. На мальчишек даже не смотрит, а если вдруг что, какой намёк с их стороны – отошьет таким строжайшим  взором – мало не покажется. Ни дать, ни взять боярыня Морозова в юности. С картины Сурикова, ее репродукция есть в их двадцатой школе. Но, тем не менее, Лиля умеет переживать огромный, всеобъемлющий  восторг, который не всегда может скрыть и он рвется наружу – например, от нежной как шарики вербы сибирской весны, которая началась уже в апреле (!), от нового голубого платья, сшитого матерью из кашемира, полученного по ордеру и отделанного трофейной немецкой комбинацией. А сегодня этот восторг разливается в ее груди от того, что приезжают любимые бабушка и дедушка из под Красноярска, где голод в селе из-за великого неурожая прошлого года стал уже смертельным, выкосив чуть не треть его населения. Лиля бежит встречать стариков на станцию - в резиновых тапочках на босу ногу, в старенькой маминой кофте мышиного цвета, но с абсолютно счастливым видом. Не бежит, а летит на крыльях, она это умеет иногда… И напевает при этом. Вот и поезд – закопченный, усталый. А вскоре и бабушкино на редкость интеллигентное, сияющее добротой личико: ой, какое же оно истончившееся, заостренное, и дед – тоже еле-еле жив, высох весь, в чем душа только держится? А был ведь высокий статный герой…
          Потом – после объятий - разбитая дорога с узлами в натруженных бабушкиных руках и тонких, но тоже знающих всякую работу Лилиных (а дед – после инсульта, хоть бы так дошёл) пешком по  просохшей уже улочке с чахлыми, еще одетыми деревцами, мимо простой и привычной геометрии терриконов, за одним из которых и стоял  их длинный одноэтажный барак. На ходу Лиля сообщает, что будет поступать летом в учительский институт, в Тулуне, что придется уехать из дому на три года и что от этого у неё просто дух захватывает – что там впереди? Бабушка одобрительно кивает – всегда любила грамоту, хоть и прожила жизнь крестьянки.
          Спустя какое-то время  Лилю и стариков обгоняет небольшая – человек пятнадцать - колонна военнопленных  японцев - мелкорослых, на вид как будто одного возраста и схожего обличья, их под конвоем водят на работы в шурф – добывать каменный уголь для страны-победительницы. Обреченно,  почти не глядя по сторонам и не разговаривая, двигаются к подземной выработке эти сыновья самураев и простых рыбаков-докеров. Или еще кого… Местные называли их япошками, но не злобно.
               Бабушка Анна, заметив пленных, приостановилась и внимательный взгляд ее светло-голубых глаз скользнул лучиком по грустным смуглым лицам мужчин, коснулся их опущенных плеч и рук. Сама правнучка беглых каторжан, сосланных в Сибирь за бунт против злонравной барыни, она хранила в сердце милосердие к «падшим» - невольникам, узникам и всем, насильственно согнанным с насиженных родных мест. И в её взгляде сейчас было столько неподдельной жалости, что Лиля слегка удивилась. Но потом тут же подхватила бабушкину волну и с горечью рассказала, как месяц назад они с подругой буквально наткнулись на две пары ног, торчащих из-под завала выработки. Их даже не сразу похоронили! И это была только малая часть погибших в тот раз «япошек»… Всё дело было в том, что их, практически не обученных крепёжному мастерству, загоняли в наспех (даешь стране угля!) сооруженные разрезы, а стойки в них не выдерживали никакой критики. И давления пластов изнасилованной земли тоже…   
           «Спаси их Христос» – прошептала тогда бабушка на рассказ внучки. И было непонятно – за кого просила она – за убиенных или за еще живых. Или за тех, кто убил?

         Еще потом были, конечно, слезы, охи и ахи, объятия с дочерью-мамой Тоней и двумя ее младшими, расспросы, опять слёзы, скудный обед из супчика с крапивой. Лиля прекрасно знала, что приехали бабуля с дедулей в надежде на то, что здесь, в городе, будет хоть чуть посытнее: пайковый хлеб, крупа, кое-что из лендлиза.  Их ждали: с утра они с мамой и сестрой, как могли, выдраили комнату в бараке, которая приютила их четверых в присно памятном 38-м, вернувшихся из Заозерного, где скрывались почти год после расстрела отца… Как семья врага народа. С вечера еще перестирали  всё белье и шторки, салфеточки, Лилей вышитые, постелили на стол и на полочки, приготовили угол для стариков. Надо чтобы им было хорошо и уютно, уж так настрадались они за эту невыносимую зиму!
            Но буквально через день, проснувшись, Лиля обнаружила, что бабушка Анна куда-то пропала. Мать была в ночную - табельщица в шахте, а больной дед еще спал, да и после, приоткрыв слабовидящие уже глаза, не смог сказать ничего вразумительного. Лиля вскочила с намерением прочесать всю округу с криком «На помощь!». Ей не привыкать бить тревогу: как-то ночью в конце войны в их окно пытались залезть воры, а Лиля была за старшую, как это частенько бывало – матери надо было зарабатывать на четверых, брала все смены, сколько давали. И она, Лиля, совсем не испугалась – ведь ей надо было спасать маленьких и пусть  нехитрое, но всё же добро семьи. Её воинственность и бесстрашие, а также отчаянный крик сделали свое спасительное дело – воры испугались и позорно сбежали, но Лиля еще целый квартал гналась за ними, вопя: «Как не стыдно на детей нападать!»
На сей  же раз бежать долго не пришлось – почти сразу же за задней стеной барака, в двухстах метрах от  старого разреза она увидела согнутую фигурку бабушки. Она … копала землю. Лиля остолбенела:
             - Бабуля, ты чо это, ты зачем?! Тебе же тяжело! – девушка едва не плакала от жалости и еще чего-то необъяснимого, перехватывающего горло.
                Но бабушка Анна продолжала своё странное занятие как ни в чем ни бывало. Со свойственной ей  аккуратностью, неторопливо, но без признаков лености, она втыкала острие лопаты в уже полностью оттаявшую землю, бережно переворачивала ее на бок и только изредка выпрямляла свой когда-то необыкновенно стройный стан и вытирала лоб тыльной стороной узкой ладони. Никакие отговорки она не примет – это было ясно как божий день. Дело в том, что Анне не надо было обладать большой прозорливостью, чтобы увидеть всю нищету существования своей вдовой дочери, которой нет еще сорока, а она уже побывала в аду вместе с тремя своими малыми детьми - последний был еще во чреве в день расстрела отца, 5 декабря 1937-го, оставшись после мужа без профессии и куска хлеба, без права на жизнь... Но зачем-то Господь всё же уберег их от тюрем, детдомов, и гибели, как было со многоими семьями репрессированных. Нашелся добрый человек - начальник шахты. дал комнату в бараке, направление в детсад... Уберёг Боженька, слава Ему - пока что. А что дальше? Не надо было прозорливости, чтобы понять, что дочь с детьми сами  сильно недоедают, сидя на лепешках из лебеды, что жизнь в городе мало чем легче сельской, и этому бедственному состоянию пока не видно конца...  Она Анна теперь в ответе за род свой! И в этих тяжких думах старая женщина провела две ночи без сна, глядя воспаленными глазами во мрак будущего, сердце ее горело бессильной любовью, а душа истово молилась. И пришло озарение…

                Бабушка копала твердокаменную землицу потихоньку, но целеустремленно, не щадя себя и своего, семидесятилетнего, истощенного военным голодом и лютыми морозами еще около недели. И всё с молитвами. Получилась делянка сотки в две-три, на которой и посадили в начале мая все вместе картошку, то есть, в основном очистки или клубни, поделенные на несколько частей.
                А в конце августа, чтобы успеть до заморозков и своего отъезда в Тулун, Лиля копала урожай. К этому времени бабушка и дедушка уже уехали назад в село, к старшей дочери, чтобы не быть в тягость дочери-вдове. И в июле дедушка умер - спокойно, будто убедившись, что природа и пашня на этот год не подведут сибиряков. Лиля копала одна, потому что младшие были в школе, мать подменяла товарку, и то и дело набегающие слёзы мешали  девушке разглядеть укрывающиеся в земле картофелины. В той земле, которую приготовила для родов своими слабыми, но любящими руками бабушка Анна. Но глядеть надо было «хорошень» - как наказала мать, да Лиля и сама это сознавала. Ведь картофелины эти были на вес золота…
               Как ни странно, но  все кусты на этой деляночке были целы – никто не тронул: ни зэки беглые, ни алкаши. Словно действовали по Божьей заповеди,  гласящей, что величайший грех есть обидеть вдов и сирот… А может, баба Анна молитву знала особую, охранную?
                Складывая в ведро клубни, тщательно обтираемые от серовато-глинистой земли, Лиля вдруг заметила проходящих невдалеке «япошек», опять, как тогда, в день приезда бабули с дедулей, они шли к шахте. Куцые курточки защитного цвета, тщедушные фигурки, желтые лица с узкими прорезями глаз без выражения…  Вдруг один из них остановился и сделал несколько нерешительных шагов к Лилиной деляночке. Солдат-конвоир отчего-то не обратил на это внимания – «япошки» были смирные, и строгости с ними большой не требовалось.  Девушка смутилась, нагнулась над ведром, но потом что-то заставило дикарку поднять свои темные глаза под четкими бровями на парня. Пленный просительно протягивал к ней руки и знаками давал понять, что он умоляет ее дать ему несколько картофелин. Ну хотя бы три-четыре.
                Сердечко Лили на миг сжалось и тут же облилось жаркой кровью – она вспомнила то, как смотрела на «япошек» бабушка Анна. И уже не колеблясь, она поднесла просящему несколько клубней. Никогда не забыть ей, как сверкнуло детской радостью его худое землистое лицо, как торопливо рассовал он картошку по карманам, как благодарно и восхищённо посмотрел на неё, Лилю. И Лиля увидела: перед нею была точно такая же душа, как и она сама - обездоленная большой политикой и изголодавшаяся  по настоящей еде и человеческому теплу. А япошка вдруг засиял еще больше, нырнул рукой  за пазуху и… В его протянутом кулачке был зажат кусочек мыла и что-то еще – ярко-огненное, как солнце его страны, которую ему уже вряд ли суждено было увидеть в этой жизни.
               - Ня, дивачика! - залопотал он, а потом  повернулся  быстро-неловко и побежал на своих маленьких ножках, догоняя  ушедших товарищей. А в руках у изумлённой Лили остался душистый  нежно-зеленый брусок и радостно-оранжевый платочек – самого настоящего, просто волшебного шелка… 

            Прошли долгие годы, отодвинув этот голодный 1947-й, к самому началу Лилиной жизни. Но иногда ее почему-то тянуло зайти на маленькое кладбище, где хоронили только «япошек» и приносила туда – к еле видным холмикам подснежники, незабудки или жарки – смотря какое время  года было на дворе.
             Конечно, давно уже нет бабушки Анны – она отошла ко Господу за три дня до рождения правнучки, то есть, меня. И кто знает,где нынче пребывает ее душа?
             Свою маму Лиля схоронила в 2000-м. И в этом же году вторая ее дочь или моя сестра по странному совпадению неведомых нам линий жизни, учась в Москве, нежданно-негаданно вышла замуж за гражданина Америки, при чем вскоре выяснилось, что мать его – не кто иная, как чистокровная японка … В гостиной над диваном - самурайский меч, раритет семьи японо-американского зятя - как органическая часть так сильно разросшегося дружного рода бабушки Анны. И Лили.