За ближними дачами

Алебастровые облака стояли в небе. Оптика мирозданья сухо и неспешно отсчитывала дни.

— Совершенно ничего не понимаю, — горячилась Лиз, когда мы катили на велосипедах средь лопухов. Их сочные красно-зеленые стебли улыбались.

Я не ответил ей, а только слегка дотронулся на ходу до ее волшебного плеча.

Нам преградила дорогу томно сидящая в пыли большая черная обезьяна.

"Когда люди раз и навсегда перестанут писать слова (на бересте, бумаге, пергаменте), обезьяна, с чувством исполненного долга, выпьет чернила", — вспомнил я.

Мы впервые катались с Лиз на велосипедах. Ребристые, туго накаченные шины шипели на мелком красноватом гравии.

Домой мы вернулись поздно. Слева молилась и нежно пела луна. Соловьи умолкли. Пламя облаков рассыпалось.

Одернув юбку, Ан приветливо шагнула навстречу и сделала легкий книксен.

Пили чай.

— Ну, допустим, — соглашалась Ан и, слегка прикрыв глаза, затягивалась дымом. — Но скажи мне, Бога ради, — для чего все это?

Нежная, упрямая, она медленно водила розовым ногтем по цветку на чайном блюдце.

Вокруг скрипели комары.

Ан спустилась в сад и внимательно смотрела на незабудки. В ее глазах гневно сверкали слезы.

Что останется от нашего времени? — эти фразы, их трепетный полет. В эту секунду я обнимал прошлое, будущее и настоящее так глубоко и взволнованно, что проголодался.

Лина нежно запела в комнатах, затренькала миниатюрная цыганская гитара. Загудел закоптившийся самовар.

— Иди пить чай!

На ближних дачах играли в лапту. Проехал автомобиль из крепких ивовых прутьев. Ночное солнце стреляло искрами.

Лина подавала рисовый пудинг на крахмальной скатерке. Вентилятор глухо гнал горячий воздух.

Я рассеянно смотрел на цветущие белопенные сливы. Нет — дальше, за забор. Там с упоением вертела педали стремительная Лиз.

25 июня 1999 г.