Одним весенним утром я умерла

                Когда я умру, мир весь останется прежним
                Каплею больше, каплею меньше надежды
                Будут все те же бедствия и катастрофы
                И напитают бумагу новые строфы
                Когда я умру, где-то натянутся нервы,
                Кто-то успеет занять мое место первым
                Раньше чем холм земляной порастет травой,
                Траур закончат и повернутся спиной.
                Мне ли не знать - это я умерла весной.

I
  Стоял теплый апрельский день, один из тех, что слишком холодны от пронизывающих ветров, чтобы называться «почти летними», так как земля еще недостаточно прогрелась уже вовсю припекающим солнцем, но идеально подходящий для того, чтобы величаться просто отличным весенним днем. Небо надо мной было выпуклым, словно купол, не давило сверху, как зимой, а предоставляло свободу, лучилось синевой и счастьем, щедро открывало моему взору мир, словно говорило «смотри, какими просторами я владею, какие пространства покрываю, любуйся!», и я одобрительно кивала ему в ответ.
  С залива дул холодный ветер, путал волосы, бесстыдно распахивал тонкое пальто, в которое я беспомощно куталась.  Должно быть, именно так чувствовала себя Мейда, гордо вышагивающая в своем пурпурном платье, не смотря на ненастную погоду, без зонтика и без малейших намеков на попытку скрыться от ливня. Но, в отличие от героини рассказа, над моей головой светило яркое солнце, а роль развоевавшейся стихии играл сильный прибрежный  ветер с вкраплениями пресной воды, успешно исполняющей роль дождя.
 В это время года пляж еще выглядел заброшено и одиноко, загорающие и купающиеся люди появлялись здесь ближе к середине первого летнего месяца, когда вода еще слишком холодная, чтобы купаться, но ждать еще – невыносимо, лето и без того слишком коротко, чтобы растрачивать его в пустом ожидании, пока температура поднимется еще на пару градусов, и купальный сезон будет официально открыт.
 В неудобные балетки, по случаю загородной прогулки заменившие привычные мне каблуки, забивались мелкие песчинки, но я не обращала на них внимания. Я бродила по пустынному берегу залива в полном одиночестве и не знала, что скоро умру.

Никто и понятия не имел, но умереть мне очень хотелось, по крайней мере именно об этом я молила перед сном. В слезах я повторяла «Господи, забери меня, я не хочу с этим жить», и Господь не слышал меня. Я просила «Не дай мне проснуться утром» и все равно просыпалась, невыспавшаяся и опухшая от бесконечных ночных рыданий. Но одни и те же вещи днем и ночью выглядят и чувствуются совершенно по-разному, и, как правило, в светлое время суток я спокойно жила, дышала, двигалась, собиралась однажды проснуться обновленным человеком и начать жизнь с чистого листа, позабыв о прошлом и в особенности о горечах и разочарованиях прошлого. Тем временем мое главное разочарование и основная или даже единственная причина горечи уже и знать меня не хотела. Он был отвратительным, невоспитанным, избалованным и самовлюбленным мальчишкой около двадцати лет отроду, некогда нежно и преданно мною любимым, да что там врать – и сейчас я сохраняю к нему все те же чувства, правда, чуть потрепанные временем и подгнившие с одного края, но все же.
 Самым обидным и печальным в этой истории оказалось то, что я была неисправимым однолюбом или, по крайней мере, мне так казалось, потому что таких чувств я не испытывала ни до, ни после него, и разлюбить обидчика, выпившего из меня все соки и измотавшего мне все нервы, так и не удалось. Не менее досадным был также и тот факт, что мне от природы достался неплохой ум, и порой, хотя и не всегда, я умело им пользовалась. Поэтому тешить себя какими-то зыбкими надуманными иллюзиями я не могла – слишком хорошо я понимала все происходящее и могла делать выводы о том, что будет, а вернее, чего уже точно не будет дальше – “нас”. Об отношениях я могла бы написать книгу, чего только не повидала и не испытала на своей шкуре, причем опыт далеко не всегда оказывался приятным, но заслуживал уважения хотя бы потому что это все-таки был какой-никакой, а опыт, впрочем, не принесший мне счастья.
 Ночами же от безнадежности и непривычного всепоглощающего одиночества хотелось волком выть и лезть на стену. Еще сильнее хотелось внезапно исчезнуть, распасться на миллионы, миллиарды невидимых частиц, просто-напросто раствориться, дойдя до точки кипения, вдоволь наупивавшись жалостью к себе и обидой на несправедливый мир и на мальчишку, который вот так просто решил избавиться от меня, как от вещи, пусть даже нужной (а я знала, что была ему нужна, возможно, он даже все еще любит, но уже не меня, а оставшийся в его воспоминаниях образ прекрасной и безумной рыжей Анны). Сейчас уже нельзя с твердой уверенностью сказать, что же на самом деле тогда случилось. Наверное, во всем была виновата весна – такое прекрасное и, казалось бы,  невинное время года, которого я так ждала и заранее боялась. Никто не может оставаться равнодушным, глядя как оживает, заново рождается природа, весь мир пронизан кристально чистыми лучами солнца, еще не подпорченными удушливой жарой и смогом городского лета, и люди, в особенности молодые, с юной бурлящей кровью, наблюдая это чудесное воскрешение, ни в коем разе не хотят оставаться в стороне – и вот, оглянуться не успеешь, а они уже готовы стереть все, и даже самое хорошее, из их памяти, и сполна отдаться этому дьявольскому искушению – начать все сначала. Все просто сходят с ума. Я не была исключением. Но меня, в отличие от многих, останавливал тот факт, что мне было чего терять – я любила и была любима, и дорожила этим. Впрочем, как это часто бывает, мы, вдоволь нарезвившись, возвращаем наши жизни в привычные нам колеи – жаль, что этого не случилось с нами. Кого винить? Вините весну. Ужасное время года.
 
 Доподлинно известно, что ощущение счастья – мимолетно. В один момент ты счастлив, а в следующий миг твой мир уже стремительно рушится, и ты ничего не можешь с этим поделать, потому что абсолютно все в нашей вселенной мимолетно. Этот урок я усвоила на “отлично” и, гуляя по берегу залива одним прекрасным апрельским утром, старалась взять от окружающего мира и от самой себя как можно больше. Тем утром я, наверное, была счастлива.
 Чайки носились над неспокойной водой, их крики, пожалуй впервые в жизни не вызывающие раздражения, доносились до меня вместе с шумом волн, подгоняемых к берегу ветром. Белые птицы тревожно покрикивали, то и дело приземлялись и взлетали с прибрежных камней, тут и там торчащих из воды. Если бы я была чайкой, то поселилась бы на огромном рыбацком судне, и лишь изредка подлетала бы к берегу, чтобы посмотреть, как там живут эти несуразные существа, находящиеся в вечной суматохе и вечном поиске – люди. Кричала бы, посмеиваясь, на глупую девчонку, всю себя растратившую, пустившую по ветру, и удивляющуюся, что ее широкий жесть вдруг оказался никому не нужен, и она сама – не нужна.

 Хорошо хотя бы изредка бывать вдали от людей, вдали от цивилизации. Сколько этих городов я повидала на своем веку – Будапешт, Париж, Хельсинки, Тель-Авив, Москва, Стокгольм. Все они однотипны, их различия так незначительны, что за перегруженными транспортом центрами, одинаковыми спальными районами, одним и тем же мрачным пепельным или весенним голубым низким небом над крышами, площадями с сувенирными лавками для туристов и грязно-серыми голубями они попросту стирались. Проще говоря, городами я наелась досыта, но бросить все и уехать доживать свой век в какую-нибудь тихую провинцию не могла – не умела жить иначе, простой и незаметной жизнью.
 Что моя жизнь без этих нелепых отношений, таких нежных и трепетных, таких дорогих моему сердцу? С самого начала я цеплялась за них, как утопающий за соломинку, боялась отпустить и враз пойти ко дну. В них я находила и смысл, и причину, и возможность, и надежду.  А когда все кончилось, к слову, весьма внезапно, у меня не осталось ничего, за что я могла бы держаться и оставаться на плаву. Кстати я выжила, не смотря ни на что, правда, изо дня в день просыпалась все более полой, словно что-то необратимо ускользало, покидало мое сердце и разум, и это бесконечно сильно тревожило меня.

Любовь никогда не бывает идеальной, такой, какой представлялась нам в детстве, а уже будучи взрослыми мы вряд ли можем решить для себя, каким именно должно быть совершенство в любви.
 На ум приходили тысячи историй, похожих на мою, и в то же время казавшихся абсолютно другими, и объединяло их только одно – чье-то разбитое сердце.  Одна девушка повесилась после ухода мужа, другая вот уже лет семь как кукует в одиночестве, третья, отчаявшаяся, вышла замуж за первого попавшегося – а первый попавшийся редко когда соответствует критериям наших юношеских представлений об идеале – и это мягко говоря.
 Внутренний монолог, не соответствовавший в кои-то веки прекрасному настроению и чудесной яркости окружающего мира, угнетал, и я попыталась отогнать подобные мысли, запереть их подальше, чтобы, если уж им суждено быть прокрученными в моей голове, они навестили меня позже, в более уместной ситуации и нужном расположении духа, дабы я могла их как следует обдумать и решить вопрос, над которым ежедневно бьются тысячи людей: что же делать утлому парусничку в безветрие, когда корабль-союзник внезапно снимается с якоря и стремительно исчезает из виду, в считанные минуты, часы, дни превращаясь в еле заметную точку где-то на горизонте, и вскоре вовсе исчезая из виду, растворяясь где-то там, куда тебе хода нет.

Любовь испарялась из меня, медленно и томительно, утягивая за собой надежду, отбирая дыхание, оставляя от себя лишь какой-то неприятный осадок, как вода, улетучиваясь, оставляет на поверхности грязь. Все происходящее со мной, внутри меня, словно засняли на пленку, замедлили в четыре раза и теперь прокручивали, заставляли смотреть, вновь испытывать это, томя и мучая ожиданием и предвкушением уже известного исхода – я планировала выжить, но не знала, сколько еще времени мне потребуется, чтобы отпустить это все, позволить этим чувствам терзать кого-то другого, а самой начать жить самостоятельно, отдельно и независимо от кого-то, своей жизнью. Если быть краткой, то меня бросили, и внутри у меня что-то немного сломалось, а то и вовсе перестало работать, выйдя из срока использования. Как знать.

 Мне казалось, что я готова ко всему, ждала чего угодно и не удивилась бы ничему, что могло бы со мной произойти. Тем не менее первой и самой долгой эмоцией было удивление, когда твердые и холодные руки грубо коснулись меня: одна обвила тело, заключив в железное кольцо и не давая вырваться, а вторая зажала мне рот, хотя в последнем не было необходимости – вокруг не наблюдалось ни единой души, и меня потащили, поволокли куда-то. Шок от неожиданности сменился страхом, и я снова начала осознавать действительность и воспринимать окружающий мир. Я брыкалась и изворачивалась, как пойманная ядовитая змея, которая и хотела бы укусить обидчика, подарить ему несколько капель драгоценного смертельного яда, но, увы, не может, схваченная умелыми руками опытного и знающего свое дело охотника. Он остановился, повалив меня на землю, и тут же сел сверху, придавив своей тяжестью так, что я не могла пошевелиться, разве что ногами дрыгала, как выброшенная на берег рыба хвостом – отчаянно, беспомощно и без малейшей пользы. Прорезался голос – и я завопила-замычала, и звук, глухой, сиплый и натужный, с трудом прорывался сквозь прижатую ко рту чужую ладонь. Мои пальцы хаотично скользили по песку, и песчинки забивались под ногти, вздымались в воздух небольшими тяжелыми облачками и тут же сыпались обратно на землю, на мою кожу, пока одна рука, словно случайно, не выскользнула, не высвободилась из-под тела душегуба, и я, вложив в нее все свои силы, уперлась ею в его шею, стараясь одновременно и отталкивать, и душить, и впиваться в кожу ногтями, чтобы ему было как можно больнее. Убийца мой был словно сделан из стали – каждая мышца напряжена и неподвижна, но что удивительно, лицо его при этом оставалось спокойным, и только глаза выдавали сумасшествие, одержимость, горечь. Горечь? Как странно.    
  Молниеносным движением он скрутил мою руку и снова уложил ее на землю, для верности придавив собственным коленом, да так, что от резкой боли на глазах выступили первые слезы. Потом они лились безостановочно – от страха, обиды, чувства несправедливости, отчаяния и все той же боли. Руки его сомкнулись на моей шее и сжались с огромной силой, которой, казалось, не мог обладать человек – а он душил меня, вкладывая в эти движения всю свою душу, всего себя.
 Все, что я испытала в следующие полминуты оказалось абсолютно идентичным тем эмоциям и чувствам, которые я пережила, когда ты оставил меня, моя любовь. Разница была лишь в том, что, потеряв тебя, я вкушала их постепенно - они сменяли друг друга, приходя на подмогу тем, что уже отмучили меня, и продолжали терзания с новыми силами. Теперь же они все вернулись, смешавшись в едином порыве с паникой, и оказались невыносимыми, собранные вместе и навалившиеся на меня, как этот ужасный человек со спокойным лицом и стальными ледяными руками.
Все поплыло перед глазами – уже не от слез, а от недостатка кислорода, и я, переставая осознавать происходящее и вообще ориентироваться в пространстве, все еще пыталась хотя бы одними губами сказать «не надо!».
 «Ты же сама хочешь умереть, я знаю,» - неожиданно сказал он, а может, это лишь пронеслось мыслью в моей голове, словно угасающий разум пытался найти оправдание происходящему и утешение для себя самого.
 А последней мыслью, прежде чем я потеряла сознание, как будто провалившись в бездонную черную дыру в земле, чтобы уже никогда не выбраться из нее, не очнуться, была «А как же мама без меня?..». И все.

 Поразительно, но небо в тот день оставалось пронзительно голубым и кристально-чистым до самого заката. Природа не заметила моего ухода, а если и заметила, то не подала виду и ничем не обозначила его, дабы хоть как-то сгладить ужас произошедшего.



II

//  Вот оно, мое сердце, горячее и влажное, вырванное из груди, прямо здесь, в моих протянутых в твою сторону ладонях. Оно истекает, сочится нежностью, переполненное этим таинственным и загадочным чувством, оказавшимся невыносимым для такого слабого сердечка как мое – любовью к тебе. Видишь, как оно подергивается, трепыхается, словно вот-вот собирается выскользнуть из моих рук – и прямо к тебе. Оно лишено зрения, как и моя любовь, но чувствует тебя, даже находящегося за многие мили от меня, и тянется, просится к тебе. Дрожит, окаянное, одержимое, от пронизывающего холода, но терпит и преданно ждет, потому что любит.
 Ах! Нет, не дождалось. Прости, сердце мое, прости меня.  //


 
  Меня спохватились тем же вечером, обзвонили всех друзей и знакомых, кого знали, названивали и мне на мобильный телефон. Он равнодушно вибрировал в кармане моего пальто, пока не села батарея, а я, уже холодная и искаженная смертью, ничего не слышала и не чувствовала.
 Мама моя, как и предполагала, билась в истерике. Раньше в сложной ситуации она всегда приходила ко мне, и я каждый раз могла успокоить, утешить ее, вселить уверенность, что все обойдется – и ни разу не ошибалась, все на самом деле разрешалось само собой. До этого раза, когда меня не оказалось рядом, и вся беда была замкнута на мне, на моей пропаже, мама держалась.  До этого раза в нашей семье ничего подобного и не происходило.
  В милиции отказывались принимать заявление о пропаже по той причине, что не прошло еще даже двух суток с момента моего исчезновения. Их не за что было винить – это понимали все, но в таких ситуациях всенепременно нужен кто-то крайний, кто-то, на кого можно было бы выругаться. Наша квартира насквозь пропахла валерьянкой и запахами чужих людей. Весь следующий день никто и шагу за порог не ступил, а мамины ближайшие друзья наведывались, сидели с ней, утешали и подбадривали.
  Звонили, конечно, и ему. Спрашивали, не приезжала ли – а вдруг! Но нет, ничего подобного. Велели отзвониться, если я вдруг объявлюсь. Он угукнул в телефонную трубку и пошел досматривать какой-то фильм по телевизору. Сперва скрывал волнение, а потом оно само по себе прошло – убедил себя, что ничего с такой живучей тараканихой как я не сделается. Решил, что безумная и прекрасная и некогда любимая Анна снова впала в отчаянное детство, когда ошалевшие подростки, страдающие и заставляющие страдать всех окружающих от своего максимализма, выкидывают такие финты ушами, что волосы на голове встают дыбом – вот так и я, думал он, скрылась ото всех, отсиживаюсь у какой-нибудь из подруг в тепле и уюте, и радуюсь, что все вокруг так бегают, суетятся и паникуют, а главное, жду, пока паниковать начнет он. Он и не заметил, как я стала взрослее, изменилась, помудрела(и это было связано не только с тем, что у меня наконец-то прорезались зубы мудрости), потому что он оставался в одной и той же точке на пути духовного развития, хотя ему казалось, конечно, что он стремительно двигался вперед, но со стороны было видно, что это лишь обманчивое, бесполезное и выматывающее движение – как на беговой дорожке, только от тренажера, в отличие от того, что делал он, была хоть какая-то польза.
 
 Тело обнаружили в середине недели – почти четыре дня спустя после моей физической смерти. Нашли, как это часто бывает, случайные прохожие – местные жители, отправившиеся к берегу на прогулку, не растерялись, вызвали милицию. Близко подходить, конечно, не стали: то ли испугались, то ли побоялись затоптать какие-нибудь важные улики  – кто их разберет, но честно дождались приезда машин, рассказали им все, что знали – то есть ровным счетом ничего дельного, и их отпустили, предварительно записав имена, адреса и контактные телефоны, домой. При теле обнаружили и севший мобильный телефон, и сумочку с деньгами, документами и тетрадкой с какой-то поэтической нелепицей в ней – убийца не позволил себе забрать ничего, кроме моей жизни.

 А дальше – дальше была такая суматоха, что не приведи Господи кому-то подобное пережить. Едва в за считанные дни ставшей холодной и неуютной квартире раздался телефонный звонок, резко и нагло прорвавший застоявшуюся тишину, все, кто слышал его, разом подумали об одном и том же, у каждого в голове холодной и юркой змеей проскользнула страшная догадка, будто бы какое-то шестое чувство подсказывало, что меня больше нет.
 У родителей с их детьми, должно быть, какая-то невидимая телепатическая связь, потому что первые практически всегда чувствуют, когда с их чадами что-то случается, потому что моя мама еще с самого начала знала всю правду, конечно, не позволяла себе думать о таком, изо всех сил отчаянно цепляясь за надежду, что я отыщусь живой и невредимой. Но это знание все же существовало где-то глубоко внутри нее, отравляло своей сутью, а теперь подтвердилось, победоносно подняло голову, убедившись в своей реальности и безошибочности, едва лишь раздался этот телефонный звонок, впервые в жизни звучащий как-то по-особому мрачно и зловеще.

  Позже, лежа в залитой совершенно неуместным светом весеннего солнца комнате, моя мама представляла, как вся эта мучительная боль накапливается, раздувается, словно окруженная какой-то резиновой преградой, растягивает ее, как воздушный шарик,  чтобы однажды податливые стены, раздутые до предела, не выдержали и спружинили, вытолкнули бы все накопившееся из себя обратно к тем, от кого эти чувства и эмоции исходили, и ее, маму, снесло бы этой волной из мук и страданий, и у нее не осталось ничего и никого, кто мог бы попрепятствовать этому.
А я в который раз убедилась, что нет на свете ничего прекраснее и в то же время отвратительнее и мучительнее, чем любовь. Ничто не может заставить нас страдать сильнее.

Убийца мой не ошибся, ткнув пальцем в небо – избрав именно меня. Кто знает, что бы со мной было сейчас, не погибни я тогда, под холодными и жесткими пальцами безумца, спокойного и уверенного в выборе своей жертвы. В одном он оказался неправ – на самом деле я хотела не умереть, а выжить, выкарабкаться из темного и глубокого омута, в котором я неумолимо тонула последние несколько месяцев своей жизни, сломанная, но продолжающая дышать.
 У всех его жертв было что-то общее – его внимание в большинстве случаев привлекали лишь «живые мертвецы», с потухшими потерянными взглядами, веющие печалью и отчаянием, звенящие изнутри острыми осколками разбитых сердец. Моего убийцу никогда не поймают и не заставят расплачиваться за содеянное – в некотором роде он делает одолжение безнадежным. Был ли у меня шанс на спасение, перерождение – из-за него об этом уже никто не узнает.
 
  Когда тело мое выдали родственникам для погребения, началось такое столпотворение, связанное с организацией похорон, что весь остальной мир, казалось, прекратил свое существование, и маме каждую ночь снился один и тот же сон – она входит в вытянутую темную комнату, больше напоминающую широкий неосвещенный коридор, настолько мрачный, что даже стен сразу нельзя было различить, а в центре, на нашем обеденном столе стоит гроб в окружении свечек, и в том гробу лежу я с лицом, будто отлитым из воска, мама подходит ближе и замечает, что из-под моих закрытых глаз не переставая катятся слезинки, стекают бесконечными тонкими ручейками по восковой коже – и она просыпалась в слезах, как, впрочем, и засыпала.
 
 За всей этой суетой о моей смерти и не подумали сообщить ему, а когда вспомнили, уже даже и сорок дней прошло – решили не беспокоить. Сам он, отвлекшись на кого-то, казалось, и думать обо мне забыл, и я его не осуждала, справедливо полагая, что так оно, конечно, будет лучше.
 И единственный вопрос, который мучает меня до сих пор, потому как мне самой не удалось на практике найти на него ответ ввиду моей безвременной кончины, это вопрос о том, можно ли разлюбить свою первую настоящую любовь? Он, даже встречаясь, занимаясь сексом с другими девушками, держал все свои мысли при себе – он был как айсберг, две трети которого скрыты под водой, а на поверхности лишь малая часть его внутреннего мира, да и то доступная для обозрения лишь тем, кто осмелится уйти так далеко в океан. Ответа я так и не нашла и уже вряд ли когда-нибудь найду. Я умерла, так и не разлюбив.

 Полгода спустя он все равно узнал всю правду, и она обрушилась на него с огромной и пугающей силой, хотя и не так болезненно, как могла бы шесть месяцев назад. Конечно, были и отчаянные и нелепо-бесполезные мысли «а что, если бы не…», но к тому времени земля над моей могилой уже успела осесть, утрамбоваться, и он чувствовал это, ощущал, что все постепенно, медленно, но верно приходит в норму, потому что свыкнуться можно практически со всем, и что-то подсказывало ему, что все происходит именно так, как и должно, и не случись этого, обязательно бы произошло что-нибудь еще, что-нибудь равноценное, да и в любом случае, предпринимать что-то было слишком поздно, оставалось лишь сидеть в одиночестве и размышлять над тем, что уже никак не шло из головы.
 
 Для мамы эти полгода были худшими в жизни. Она жила словно в тумане, поначалу просто не поднималась из постели, а после насильно заставляла себя заниматься какими-то делами, а если их не было, она придумывала их, какими бы бесполезными они ни казались, и суетилась, суетилась, суетилась, враз постаревшая и осунувшаяся, как будто потухшая, но все еще продолжающая еле заметно тлеть. Внутри у нее что-то надломилось, хрустнуло, как яичная скорлупа, и пошло трещинками, выпуская наружу не новую жизнь, а темную, душащую ее ночами пустоту. Моя мама уже не плакала на людях, держала себя в руках и не искала, а старалась избегать сочувствия, потому что жалость делала ее слабой. На кладбище она тоже предпочитала ездить в одиночку, чтобы ни с кем не делить меня, как это было при жизни, ведь когда дети вырастают и перестают принадлежать лишь своим родителям. Она сидела на скамейке и вслух читала мне книги, как в детстве, и безостановочно плакала, то и дело прерываясь, путаясь в строчках и буквах, потому что глаза ее застилала пелена слез. Увидев подобное со стороны при жизни, я бы и сама не выдержала и расплакалась. Женщина, насквозь пронизанная горем. Однажды она принесла старый фотоальбом «Наш Малыш», который они с отцом начали вести сразу после моего появления на свет. В миниатюрных конвертиках были разложены мои локоны: самый первый, потом с первой настоящей стрижки, и далее по возрастам. Все это чередовалось с моими младенческими фотографиями и анкетками, заполненными маминой рукой «любимое блюдо…, первое слово…, любимые игрушки…». Она медленно листала альбом, боясь поднять глаза и оглядеться вокруг, напомнить себе лишний раз, где она находится и зачем. С памятника на нее смотрела взрослая и серьезная я, как с фотографии в паспорте. Если бы, не приведи Господи, застала при своей жизни смерть кого-то из близких, я бы ни за что не отпустила его – не смогла бы. Писала бы ему письма и разговаривала бы с этим человеком, представляя, как он мне отвечает. 
Каждый сходит с ума от горя по-разному.

  Горе, горе – сколько его во всем мире: горе от разлуки с любимыми, горе от разрушенных надежд, невоплощенных в жизнь, горе потерять родителей, горе лишиться своих детей, горе стариков, горе молодых, детское горе…
 Это то, чего не избежать, потому что каждый человек на свете хотя бы раз в жизни, но сталкивался с горем. Его, в отличие от счастья, не нужно высматривать, как тонкие струйки теплого воздуха над головой, оно приходит само, показывается во всей красе, разворачивается на полную, и его нельзя не заметить. Кто-то прилежно терпит, кто-то старается переключиться на важные для него вещи, кто-то не выносит этого испытания, а кому-то, как мне, даже не было дано шанса попытаться – я не выдержала даже проверки временем, и умерла в горе, и своей смертью причинила много горя другим.
 Вся земля представлялась мне израненным комочком плоти, который с огромным трудом затягивает, залечивает свои раны, а тем временем появляются все новые и новые, более глубокие и болезненные, и саднят, не переставая.

 Он ни разу не приехал на мою могилу, у него даже мысли подобной не проскользнуло, да и дорога была дальняя – разные города все-таки, и времени все как-то нет и нет, хотя на самом деле единственное, чем располагает человек – это своим временем, но его почему-то всегда не хватает, наверное, потому что мы все никак не научимся распределять его правильно и верно расставлять приоритеты – отсюда и все наши беды.
 Тем не менее, Земля продолжала двигаться все по той же орбите, одновременно вращаясь вокруг своей оси, люди рождались, умирали – своей смертью или насильственной, в авто- и авиакатастрофах, от болезней и из-за нелепых случайностей, люди влюблялись и становились счастливыми, влюблялись и страдали – ничего не изменилось, даже небо по весне было таким же голубым, как и год назад, и десять лет назад.

 Я умерла однажды утром, прошлой весной, а может, много весен назад, я просто перестала быть, но оставила от себя что-то важное, что-то, с чем так и не смогла расстаться, не смогла оторвать от сердца, и оно существует и по сей день, и будет жить еще очень долго, пока все, кого я люблю, живы, пока еще остается то, что дорого мне, потому что умерев, я высвободила таящуюся во мне глубокую и всеобъемлющую Любовь, оставила ее на земле вместо себя, чтобы любимые мною при жизни люди не чувствовали себя покинутыми, брошенными. Каждый раз, когда у них в памяти всплывет мой образ, она будет приходить к ним и напоминать о том, что я не переставала их любить. И никогда не перестану.
Не уверена, мертвые ли держат живых, не оставляют их, не дают им жить, или же живые никак не хотят отпускать умерших, позволить им уйти спокойно. Когда человек умирает, его близкие, любящие люди всегда страдают, потому что нет боли сильнее, чем от потери. Больше всего на свете мне хотелось отпустить его – еще будучи живой я осознала, что подарить свободу – и есть высшее проявление любви, хотя, если бы мне сказали это несколько месяцев назад, я рассмеялась бы в лицо этому человеку и про себя подумала «ни за что не отпущу, потому что люблю». И отпустила – еще до своей смерти я отпустила его, перестала пытаться что-то объяснить, доказать свою любовь, смирилась и позволила ему изъять себя из его жизни, как он того и хотел, а напрасно это было или нет – этого я уже точно никогда не узнаю, и думаю, что знать не стоит. Освобождать от себя, от прошлого и воспоминаний – удел по-настоящему любящих, потому что никто больше так искренне и так отчаянно не отпустит, даже зная, что ему самому это причинит немыслимые страдания. И так оно  со мной и случилось, слово в слово.

   Люди раньше верили, что любовь родится в сердце, и оно начинает биться быстрее, а от тоски, от горечи утраты – замедляется, от боли может разорваться на части. Сердце первым реагирует на любые перемены в нашем душевном состоянии, и, поддаваясь, подчиняясь им, то трепыхается, несчастное, то стучится в ребра, словно молотом изнутри – от страха, то словно песни ритм выстукивает негромко и радостно или же подпевает чьему-то еще сердцу, стараясь звучать с ним в унисон.
 Не тревожься, сердце мое, моя единственная любовь, просто отпусти и ты меня, наконец. И живи.