Муся

                Пути судьбы воистину неисповедимы!


     Я шел на вечер известного в узких кругах М-ской русской интеллигенции поэта, на вечер, посвященный памяти его жены. Собственно говоря, свою известность или неизвестность привезли мы, русские эмигранты, в Германию со своей бывшей родины. Там, на родине, добиться известности было нелегко. Здесь же, в узком кругу людей, где старые связи определяли очень много, а новые образовывались с трудом, получить признание было еще тяжелее. И так как я сам пописывал стихи, и довольно неплохие, как я считал, а признания все еще не получил, я очень гордился тем, что, став личным знакомым такого человека, получил от него приглашение на этот вечер.
     Вечер начался и я, закрыв глаза,  с удовольствием слушал стихи поэта. Вдруг до меня донесся неясный тонкий тревожащий аромат духов. Он отвлекал, мешал сосредоточиться. Я открыл глаза. Прямо передо мной в первом ряду сидела очень полная блондинка в соломенной шляпе с большими краями. В руке она держала веер, которым обмахивалась. Я видел лишь ее спину. Определить ее возраст сзади было невозможно. Она беспокойно шевелилась на стуле, словно порываясь сказать что-то человеку, читающему стихи. Я снова закрыл глаза. И, вдруг, в монотонность голоса читающего ворвался ее резкий голос. Она просила дать ей возможность почитать стихи. Она тянулась, она жаждала высказаться. И когда она, добившись своего и очутившись перед залом, горячась, начала читать какую-то надрывно-любовную женскую рифмованную исповедь, я был неприятно поражен, узнав ее.
- Это – чтица Муся,- неслось по рядам, - из города Н-ска. В этой старой, увядшей, сильно раскрашенной бывшей красотке была неподдельная лихорадочная горячность и уверенность, и безапелляционность суждений, бурный, стремительный натиск. -Она читает стихи известных поэтов,- сказала сидящая в президиуме женщина.
-Вот те раз! - думал я, идя с вечера домой. -Вот я и увидел тебя, наконец, близко, Муся.-
Для моей жены, неплохо понимающей мотивы, движущие людьми, особенно приехавшими сюда, на чужбину, эти люди все еще оставались загадкой. Она никак не могла совместить свои, все еще немного наивные представления о людях, с реальностью, не переставая удивляться их прямолинейности и жестокости. И нужно же было такому случиться, чтобы судьба познакомила жену мою с Мусей, и она получила в её лице еще одного недоброжелателя, в добавление к своим многочисленным уже имевшимся.
     Мусю мне показала моя жена, когда мы гуляли около одного из действующих маленьких базарчиков. Я тогда увидел ее впервые издали. Мы прошли мимо скамьи, на которой сидели две пожилые женщины. Я не обратил на них внимания. Пройдя с десяток шагов, моя жена сжала мне руку и тихо сказала, что одна из женщин, сидящих на скамье – Муся. Я оглянулся. Женщина в соломенной шляпке, шептала что-то другой, указывая нам вслед. Так вот она, та, которая....
     Рассказ моей жены:
«Я, привычно погруженная в свои нелегкие мысли, выходила из дому на улицу редко. Но в этот солнечный летний день, идя в магазин, радовалась всему. Этому яркому дню, сухой и теплой улице. Вдруг я заметила приклеенное к столбу, написанное от руки по-русски объявление о продаже каких-то вещей. - Как приятно рассеяться, поговорить с новыми людьми,- подумала я, срывая номер телефона.
Люди еще жили в общежитии, но вещи перевезли уже на снятую ими квартиру. Договорившись встретиться с ними у подъезда их нового жилища, я пришла к дому в назначенное время. Прождав минут пятнадцать и собираясь уже уходить, я увидела вдруг внезапно возникшие две фигуры: молодой, очень тонкой высокой девушки, и небольшого мужчины.
- Вы, наверное, нас ждете,- сказал он сразу, не ответив на приветствие. Девушка величественно слегка наклонила голову, не повернув ее в мою сторону. Затем они начали обсуждать что-то насчет почтового ящика, какие-то другие свои проблемы и, кажется, совсем забыли о посетительнице. Я простояла на солнце все это время, пока люди обсуждали свои дела. Я была возмущена, но решила выдержать эту пытку до конца, посмотреть, что же будет дальше. Девушка тонким пальчиком водила по кнопке звонка, что-то медленно говоря мужчине. Я наконец-то решилась уйти, и начала медленно отступать от них назад. И в это же время, словно спохватившись, мужчина открыл дверь подъезда и пригласил меня следовать за собой. Мы вошли  в подъезд. В нерешительности остановившись перед лифтом, девушка медленно и манерно стала рассуждать о том, смогут ли трое поместиться в лифт. Наконец, проблема была решена положительно: мы втроем поместились в лифт, и поднялись наверх.
В квартире ничего особенного не произошло. Я рассматривала что-то уже готовое к продаже, немолодой мужчина с глазами мутными, почти бесцветными, смотрящими в разные стороны, сидел, отвернувшись к окну. Я что-то все-таки выбрала и, так как у хозяина не оказалось сдачи, договорились, что приду за расчетом в общежитие.
Общежитие это для беженцев из бывшего Советского Союза считалось самым лучшим и благоустроенным из всех подобных общежитий города. Оно состояло из отдельных квартир. В каждой из квартир жило по нескольку семей.  Знакомый мужчина, которого звали Гришей, провел меня в комнату, где жил он с женой. Ослепительно яркие лучи солнца, и тяжелый запах ударили внезапно. Я попала в неопрятную беспорядочно заставленную мебелью комнату. Всюду стояли баночки с лекарствами. Стол был устлан грязной клеенкой. Гриша усадил меня к столу. И лишь тогда я заметила лежащую на кровати бесформенную тушу с сильно отекшими ногами. Женщина на кровати зашевелилась и начала говорить. Гриша куда-то исчез. 
-Я рада, что Вы пришли,- сказала женщина. И продолжала: - Здесь не с кем поговорить. Интеллигентных людей нет. Мне приходится лежать целыми днями из-за больных ног.-
Женщину звали Мусей, как представилась она. И полился бесконечный рассказ о том, что она не из простых женщин, что она была чтицей, читала со сцены. И указав рукой на этажерку, попросила меня взять оттуда альбомы с фотографиями посмотреть. И действительно, с фотографий смотрела уверенная в себе полная блондинка с двумя маленькими девочками и без них, на сцене и на пляже. Я охала и ахала, рассматривая фотографии, желая сделать женщине приятное. Женщина говорила непрестанно, рассказывая о том, как ее любят дочки и внучки, как они уважают и ценят ее. За Гришу она вышла замуж, когда ей было уже за пятьдесят. Гриша покинул свою первую семью ради нее. Пришедший в комнату Гриша согласно кивал головой. Он начал горячо рассказывать о том, как любит внучек своей жены, которых считает своими дорогими внучками; на его руках они выросли. Муся не скрывала своего раздражения, обращаясь к нему. Когда Гриша вышел из комнаты, тяжко вздохнув, Муся сказала:
-Век бы его не видала. Но приходится. Кто же подаст стакан воды, если не смогу подняться?-
Снова пришел из кухни Гриша. Когда он открывал дверь в комнату, я увидела тень, неслышно проскользнувшую в соседнюю комнату.
-У вас есть соседи по квартире?- спросила я. Немая гроза прошлась по Гришиному лицу. А Муся ответила, вздохнув:
-Есть тут одна. С ребенком живет. Но мы с ней не общаемся. Жидовка она. Терпеть ее не могу.
При этих словах меня обдало жаркой волной. Обожгло сердце уже который раз в моей жизни. Сколько раз пришлось от злобствующих  антисемитов слышать это уничтожающее смысл моего существования слово. Но тех редких евреев, которые могли это слово произнести, я уже никогда не могла считать людьми. Овладев собой, я спросила:
-А что она такого делает, что Вы ее так назвали?-
-Ничего она не делает.-
-Она Вам мешает?- спросила я ошеломлённо.
 -Она вообще не выходит из своей комнаты. Даже на кухню очень редко ходит. Не поговоришь с ней. Жидовка, одним словом.-
 И, заметив мое смятение, она добавила:
-Есть евреи, а есть жиды, я их ненавижу,- сказала она брезгливо. После этого глубокомысленного замечания, которое мне здесь, в эмиграции, среди евреев и их супругов уже в который раз пришлось услышать, мне стало не по себе. Словно от меня требовали доказать, что я должна быть лучше, выше этого понятия, что я не должна принадлежать к той части моей нации, которую можно назвать этим оскорбительным словом. Я всегда воспринимала это слово как приговор, тяжкий приговор, который обжалованию не подлежал. -Ты ниже, ты хуже, старайся, из кожи вон лезь, чтобы тебя свои евреи здесь не приговорили этим словом к моральному уничтожению,- думала я.
А Муся все говорила и говорила. Я узнала, что у одной из дочек есть муж, у которого недавно открылась болезнь сердца, и он не сможет здесь, в Германии, хорошо зарабатывать. И ей предстоит задача, найти ему замену. А у младшей дочери нет мужа. Нужно искать. Но я уже почти не слушала ее. Думала об этой, не разгаданной мною проблеме презрения к людям своего же роду-племени. Кожей чувствовала, что она меня тоже причислила к этому же, презираемому представителями своей же нации сорту, что она будет играть со мной в кошки-мышки. Да, я была, видимо, в чём-то слишком проста для такой интеллектуальной женщины, как она. Сильно было высокомерие тех забитых и затравленных евреев прошлого, кто вырвался из рамок нищеты и культурной отсталости, по отношению к тем, кому еще не так сильно повезло приблизиться к более культурной части нации. Здесь не было обычной человеческой гуманности, чувствовалось лишь величайшее презрение.
Я уходила из общежития с тяжелым сердцем, унося с собой книжечку стихов внучки Муси, которую мне дали почитать.
     Читая эту крошечную книжку, я чувствовала себя двояко: в излияниях, которые считались стихами, слышны были стоны неуспокоенного естества, поиск любовного покоя, своей судьбы. Сугубо женские незамысловато срифмованные рыдания о неудавшемся, промелькнувшем быстро чувстве скорее надежды на любовь и счастье, на блаженство, чем чего-то реального, настоящего. Нужно было еще раз встретиться с этими людьми, вернуть книжку.
Им привезли новую мебель. Еще до прибытия мебели мне позвонила Муся, попросила, чтобы мой муж пришел к ним в назначенное время. К этому времени должна была прийти ее дочка. 
-Он познакомится с моей дочкой. И если привезут мебель, поможет устанавливать,- сказала она.
Меня покоробила эта просьба-приказ. И я решила знакомить моего мужа со случайными знакомыми, когда я сочту это нужным.
     Мебель выбирали внучки. Как гордо сообщил мне Гриша, они с Мусей подчиняются внучкам во всем. Было в этом признании сладострастие добровольного мазохизма. Отдавая книжку, надеялась сразу же уйти. Внучка-поэтесса была там тоже. Мимолетный взгляд и кивок головы, когда я поблагодарила за прочитанные стихи. Внучка снова беседовала о чем-то тихо и доверительно с бабушкой. Гриша безнадежно трудился над огромным картонным ящиком, куда безуспешно пытался впихнуть остатки разорванного на куски картона от мебельной упаковки. Поняв, что ему одному не справиться с выносом этого мусора, он несмело попросил внучку помочь. Девушка откликнулась не сразу. Как в замедленном кадре, продолжая тихо беседовать с бабушкой, не поворачивая головы в его сторону, она махнула тонкой изящной ручкой в его сторону:
-Ты начни, а я потом подойду.
     Я вызвалась помочь ему, и мы вдвоем с трудом втащили ящик в лифт. Стоя у мусорника и измельчая вместе с Гришей картон, я думала о том, когда же, наконец, придет внучка. Она так и не пришла. Минут через двадцать мы с Гришей уходили, взаимно довольные друг другом. Он цепко держал меня под руку, прижавшись боком ко мне. Высвободиться было бы непросто.
-Вот теперь я вижу, что Вы хорошая женщина,- сказал он, словно подтвердив мое неясное ощущение, что они меня не причислили к достойным людям. Гриша рассказал мне, что он художник, хотя преподавал в школе рисование.
-Теперь Вы будете приходить к нам, я буду играть с Вашим мужем в шахматы. В голосе его чувствовалось отчуждение, с трудом перебарываемое пренебрежение.
-Где же Ваша первая семья, есть ли у Вас Ваши родные внуки?- в ответ спросила я его, пытаясь тщетно выбраться из цепких объятий.
-Я о них ничего не знаю. Уехали, кажется, в Израиль,- ответил он, нимало не смутившись, кося глазами в разные стороны.
-Эти – мои настоящие внучки. Я их на своих руках вынянчил. Они для меня – все в этой жизни.- И, наклонившись ко мне, доверительно признался:
- И почему это все женщины такие? Сначала любовь, а потом хоть домой не приходи. Лишь бы только деньги приносил, мог бы домой и вовсе не приходить. Подходя к подъезду дома,  мы увидели  Мусю, прогуливающуюся медленно под руку с внучкой-поэтессой. Разом освободил Гриша меня из объятий. Сразу стало легче дышать. Они ждали Гришу.
С тех пор я их больше не посещала, отговорившись нехваткой времени. Через некоторое время, идя домой из магазина, наткнулась взглядом на идущую мне навстречу под руку пару. Я сразу узнала в этих людях Мусю и художника. Изобразив на лице радостную улыбку от встречи знакомых, я пошла им навстречу. И вдруг - холодно ненавидящие искры ударили меня. Они гордо прошествовали мимо, не удостоив меня ничем, кроме холодной ненависти во взорах. И теперь часто думаю, чем же можно было при случайном знакомстве так затронуть души? Может быть, это и было то страшное, что они со всей страстью ненависти вложили в понятие жидовка?» 

     Это был рассказ моей жены, как он мне запомнился. Да, так вот, о том первом вечере известного в городе М. старого поэта-эмигранта. Поэт, учтиво поклонившись, подарил Мусе свою книжку с дарственной надписью, договорившись с ней о встрече. Я подошел  к нему.
-Экстравагантная женщина,- сказал он с восхищением, указывая вслед тяжело ковыляющей старухе, когда соломенная шляпка скрылась в проеме двери.
     И еще один раз пришлось мне увидеть Мусю. И снова на юбилейном вечере одного из поэтов- любителей. Среди всего прочего прочитал поэт стихи, в которых выразил признание и любовь к своей  жене. Уже в самом конце вечера попросила слова одна из слушательниц, сидящих в первых рядах. Когда она, с трудом выйдя к микрофону, стараясь держаться прямо, повернулась лицом к залу, я узнал в ней нашу знакомку. Муся медленно, по-старчески, сбиваясь и начиная снова, прочитала заезженный стих о любви. А затем она горячо поблагодарила юбиляра за его любовь к жене, и призналась, что ей так приятно видеть любящих друг друга людей, чистых и красивых душою.