ПРИсказки

       О смерти.

Было темно.
Звёзд не было.
Звёзд вообще-то никогда не было,
и про них я говорю лишь затем,
чтобы вы поняли –
было очень, очень темно.
Но червяку темнота была привычна,
и на душе у него было покойно.
Он грыз землю, корни
и что-то ещё,
пропуская всё это
через своё длинное брюхо.

Однажды он заполз
в старую мусорную кучу.
Здесь было много гнили
и тепло.
Очень, очень тепло.
«А что ещё мне надо на старости лет!» –
обрадовался червяк,
располагаясь в самой середине кучи.
Вдруг в заросшие глаза
ударил свет.
Последнее,
о чём подумал червяк,
вытащенный курицей из навоза,
это то, что свет –
смерть,
а смерть –
это свет!


       О мухе.

Муха жужжала,
Радуясь своей красоте и молодости.
Она пролетела над шкапом,
ткнулась в оконное стекло,
резанула воздух над моей головой,
потом вернулась к окну,
дважды стукнувшись
в его твёрдую прозрачность.
Одно крыло давало сбои,
и муху в полёте слегка заносило в сторону.
Сделав несколько кругов по комнате,
она опустилась на дверной косяк,
чтобы поправить волоски
под левой маховой мышцей.

Взметнувшуюся,
сложенную вчетверо,
газету
она увидела с опозданием.
На косяке обозначилось бесформенное пятно.
Я хмыкнул
и плюхнулся обратно на диван,
развёртывая свой «Рекламный вестник».

…Шла Шестая минута жизни
маленькой зелёной мухи…


       О снеге.

Чистый и белый,
в городе идёт снег.
Собирая наши ошибки,
снег темнеет под их тяжестью.
Его топчут ногами,
сгребают лопатами
и вывозят за город.
Но он возвращается,
как всегда – чистый и белый –
за новой порцией
накопленных нами грехов,
чтобы стать –
как всегда –
грязным и тяжёлым.
И так до тех пор,
пока не прилетят
весенние дожди.



       О преданности.

В маленьком садике росло
сливовое дерево.
Каждую весну
оно распускало свои листья
и бело-фиолетовые цветы,
а к осени
дарило хозяину
не одну корзину душистых слив.
Хозяин тоже заботился о дереве,
рыхля землю,
срезая ссохнувшие ветки,
обирая гусениц и улиток.
Слива и человек жили дружно,
каждое утро приветствуя друг друга
кивком головы.

Как-то после сбора урожая,
осенью,
больше похожей на вернувшееся лето,
хозяин не вышел на крыльцо.
Не было его
и на следующее утро.
И на следующее.
Сливовое дерево заволновалось.
Оно испугалось,
что хозяин забыл о нём.
Оно стучало ветками по крыше дома,
кричало на своём сливовом языке,
разметав по двору карие листья.
Всё напрасно.
Тогда дерево решилось на отчаянный поступок:
оно расцвело,
словно в мае.

А женщины в чёрных платках
и мужчины в тёмных костюмах,
заходя во двор,
только вздыхали от удивления…

Следующей весной
сливовое дерево не цвело.
На нём вообще больше не выросло
ни одной сливы,
и через несколько лет его срубили.
А на опустевшем месте
посадили яблоню.



       О зиме.

Толстый шлейф
белого платья,
цепляясь за дорожные указатели
и пики елей,
треплется на мартовских идах
и
словно обкусанный волками,
тряпично волочится за старой зимой.
А та,
ворчливая и седая,
идёт-уходит в апрель
совсем не по-царски,
не возвышенно,
не как в ноябре…
Следом за нею –
шаг в шаг –
удар за ударом
маленькие лавины,
падающие с крыш,
сотрясают землю.
И люди обходят дома
на безопасном расстоянии,
пугаясь даже тик-таков капели.

Я провожаю зиму.
Я подбираю и тащу за нею
толстый шлейф белого платья.
Я стряхиваю с него сосульки
и дорожные указатели.
Я придаю шествию
видимость царского экскорта.
Я не обращаю внимания на лавины и толпы.
Я бормочу
непонятную колдовскую фразу:

«Цепи – на капле,
капли - на ели,
коли доколе на воле апрели.»

Так я призываю весну.