Последняя запись

Его звали Хесус Гонсало, и у него было целых два ружья – новая немецкая винтовка, принадлежавшая раньше капитану Ринеро, и старый мушкет, с которым он начал воевать в горах три месяца назад. Винтовка была настоящим сокровищем, а вот мушкет, судя по заводскому клейму, был в два раза старше его самого, и начинал свою службу еще во времена Симона Боливара. У Хесуса было пять патронов – две смешных бумажных трубочки к винтовке капитана и три свинцовых шарика к мушкету. А в кармане у Хесуса была красивая табакерка красного дерева с изображением смеющейся девушки, словно морщинками, покрытая сеточкой мельчайших трещин. В табакерке перекатывалась горсточка пороха, которой как раз хватило бы на четыре выстрела из старого ружья. Хесус с тоской подумал, что не смотря на такой богатый арсенал, он успеет выстрелить всего три раза – два из винтовки и только один из мушкета, потому что правительственные войска, окружившие дом, сообразят, что к чему, и ворвутся в комнату, прежде чем Хесус будет готов к новому выстрелу. Для перезарядки старого ружья требовалось слишком много времени. «Сдавайся, герильеро!», хрипло раздалось с улицы. Хесус, привстав с пола, осторожно посмотрел в окно и краем глаза заметил точно такой же напряженный взгляд в щелях ворот. Он мгновенно вскинул винтовку капитана и выстрелил прямо в створку двери. Тяжелая немецкая пуля вырвала целый кусок дерева, и откуда-то из-за ограды раздался вскрик боли. Его тут же сменили гневные возгласы, и в стену напротив окна полетели ответные пули. Солдаты были плохими стрелками – их выстрелы раскрошили всю раму, сбили старую лампу со шкафа, пули, словно термиты, изгрызли потолок. Но пуль было много и они несли смерть. Хесус вжался в угол, чувствуя спиной, как дом вздрагивает, получая все новые и новые раны. Спустя полминуты он заставил себя переползти к другому окну. При этом его рубашка и штаны пропитались кровью капитана Ринеро и его троих товарищей, сложивших голову в этом неравном сражении, но Хесус отчетливо понимал, что это уже не важно. Высунувшись на секунду из окна, собираясь пальнуть навскидку, никуда уже особо не целясь, он заметил солдат в светлой форме, уже вбегающих на первый этаж его последней крепости. Снаружи снова загрохотали выстрелы, но Хесус, внезапно передумав, перекатился к лестнице и пальнул в неясные фигуры внизу, колющие штыками уже мертвые, лежащие на полу тела в нехитрой крестьянской одежде. После этого настали нестерпимо долгие, мучительные мгновенья, когда он, судорожно озираясь, искал старое ружье, с ужасом ожидая, что сейчас над полом появится сначала светлое кепи, затем смуглое лицо солдата со злыми напряженными глазами, затем его плечи, руки, и наконец, крепко зажатая в них, его, Хесуса Гонсало, смерть, сработанная на совесть трудолюбивыми немцами на том же, наверное, заводе, что и смерть нескольких солдат во дворе дома. Каким-то чудом он нашарил мушкет и направил дуло на квадратное отверстие в полу, из которого на палец торчали палки приставной лестницы. Сейчас они зашевелятся, и над полом появятся сначала кепи, потом все остальное. Внезапно Хесус перестал бояться. На смену страху пришла всепроникающая, едкая горечь. Он погибал не зря – и не только ради светлых идей либеральной революции, которая должна была вытащить простых крестьян из многовековой нищеты. Где-то за его затылком, внутри стены, лежала крохотная записка, написанная его же, Хесуса Гонсало, рукой. Самый молодой в отряде, он лучше всех овладел грамотой, на обучении которой так настаивал капитан Ринеро. Хесус теперь мог написать не только свое имя, или несколько простых учебных слов – он теперь мог написать, как ярко светит на небе солнце, как хрипло лают собаки, как голосят испуганные выстрелами птицы, как плачет вдали ребенок, как одуряющее пахнут жирные лесные цветы, как танцуют в лучах света встревоженные пылинки. В той записке он мог бы написать матери, чтоб она не плакала и не горевала долго – ведь она, несмотря на его неумелые, но бурные речи, все равно верила в Бога и в то, что на том свете добрым людям хорошо, а злым – плохо. Солдаты – злые люди, им достанется по заслугам, а он, наверное, все же хороший – ведь не зря мать звала его радостью, надеждой, говорила что он пошел весь в отца. И потом, пусть и после его смерти, революция обязательно победит – и тогда матери не придется больше гнуть спину на полях,  у нее все будет и так, по пен-си-и. Хосе мог написать своему другу Диего, чтобы тот ничего не боялся, бросил свою вечную кирку, вышел из шахты, застрелил своего арендатора и убежал в горы, к герильерос. Все равно такая жизнь лучше, чем смерть в рухнувших рудниках или жалкое существование пеона. В конце концов, Хесус Гонсало очень хотел написать лучшей девушке в мире, Елене-Марии, что живет в соседней деревне, что только у нее такие морщинки около губ, когда она смеется, и поэтому она лучшая в мире. В конце письма Хесус приписал бы, по совету капитана, который очень разбирался в таких вещах, что он очень ее любит и страстно желает снова увидеть. От себя бы Хесус добавил, что вряд ли сможет вернуться, но это ничего не меняет. Елена-Мария все равно не умела читать, но ей бы мог помочь один из боевых товарищей капитана Ринеро, или даже самого генерала Сальи, который через несколько недель, когда все уляжется, тайком проберется в этот дом, достанет записку из тайника и бесшумно растворится в ночи, как это умеют только полукровки и индейцы. После этого записка начнет свое долгое путешествие к адресату. В проеме в полу осторожно появилось кепи. Хесус нажал спуск и через мгновенье громоздкий мушкет, выплюнув облако дыма, сбросил ее вниз. Разумеется, оно было просто одето на саблю. Когда в грудь Хесуса Гонсало ударили пули, он затухающим сознанием подумал, что как было бы здорово, если б он собрался написать такое письмо.
В полуметре от окруженного солдатами тела последнего герильеро, забаррикадировавшегося в доме почтенного алькальда Марцелло, внутри стены, надежно спрятанная от обыска, лежала маленькая записка, написанная крупными неровными буквами. Когда, скрываясь от патрулей, в дом проберется человек из повстанческой армии генерала Сальи, индеец или полукровка, а может быть, просто ловкий пеон или молодой рабочий, то он вытащит  это послание и оно начнет свое долгое путешествие сквозь ночь, неоднократно переходя из одних мозолистых крепких рук в другие. В нем, правда, всего несколько слов, но всякий, кто их прочитает, помянет добрым словом павших товарищей, потом, грозя кулаком, в очередной раз проклянет жестокого диктатора и его окружение, а затем пойдет своей боевой дорогой, храня в сердце огонек надежды, потому что в записке написано: «В деревне Сан-Мигель, что на реке Кауро, на кладбище, на заднем дворе у разрушенной часовни, пять шагов к северу от  старого платана».