После войны

М.М.КИРИЛЛОВ
 
 
 
 

 
 
 
 

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

(ВОСПОМИНАНИЯ)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Саратов - 2010
 

М.М.КИРИЛЛОВ
 

Посвящается

памяти  родителей  и

учителей
 
 
 
 
 
 
 

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

(ВОСПОМИНАНИЯ)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Саратов - 2010

УДК 821.161.1-31 (20)УХ1В

ББК 84-(рос)

К 431

    Повесть «После войны» является непосредственным продолжением воспоминаний «Мальчики войны», вышедших в 2009 и 2010 годах.

    В основу повести положены  воспоминания автора, в значительной  мере подтверждаемые письменными  свидетельствами того времени (1947-1950 гг.) Автором последовательно раскрываются события раннего периода после окончания Великой Отечественной войны 1941 – 1945 гг., так, как они могли восприниматься и быть поняты школьником. Автор утверждает, что всем известное понятие «участник войны» вполне может быть применено к детям, пережившим войну, эвакуацию, голод, лишения и послевоенные трудности, и, вместе с их родителями, победившими эти невзгоды.

   В повести с любовью представлены  образы приемной матери и отца мальчиков. Здесь же естественно раскрывается идея преемственности поколений, «отцов и детей», их преданности друг другу. С любовью и благодарностью подчеркнута роль школьных учителей, много сделавших для воспитания послевоенного поколения советских людей.

    «Воспоминания» могут представить интерес для широкого круга читателей, в частности, для ветеранов и молодежи, а также для историков периода Великой Отечественной войны 1941 – 1945 гг. и послевоенного времени.

   Автор – доктор медицинских  наук, профессор, полковник медицинской службы в отставке, профессор Саратовского военно-медицинского института, «Заслуженный врач России».
 
 

Художественно-публицистическое издание
 

Кириллов  Михаил Михайлович

Саратов, 2010
 
 
 
 

ОГЛАВЛЕНИЕ                Стр.
 

МОСКВА, ИЗМАЙЛОВО,ВЕСНА  И ЛЕТО 1947 Г…        ………………………………………… ……

МОСКОВСКАЯ ОБЛАСТЬ, ШЕРЕМЕТЬЕВКА, ОСЕНЬ  1947 Г.

–ЗИМА И ВЕСНА 1948 Г. …………………………………………………   

КРЫМ, ЕВПАТОРИЯ, ЮЖНЫЙ БЕРЕГ, ИЮЛЬ-АВГУСТ 1948 Г. ……         

МОСКВА, ИЗМАЙЛОВО, 3-Я ПАРКОВАЯ, ОСЕНЬ 1948Г. – ЗИМА, ВЕСНА И НАЧАЛО ЛЕТА 1949 Г.  …………………….…………………. 

КРЫМ, ЕВПАТОРИЯ, ИЮЛЬ-АВГУСТ 1949 Г.      ……………………    

МОСКОВСКАЯ ОБЛАСТЬ, ШЕРЕМЕТЬЕВКА,

ОСЕНЬ И ЗИМА 1949 Г., ВЕСНА И ЛЕТО 1950 Г.……………………… 

ЛЕНИНГРАД, ВОЕННО-МЕДИЦИНСКАЯ  АКАДЕМИЯ

 им. М.КИРОВА, НАЧАЛО ИЮЛЯ 1950 Г. ………………………………    

КРЫМ, ЕВПАТОРИЯ, ИЮЛЬ – АВГУСТ 1950 Г. ……………  …………   

ЛЕНИНГРАД, КОНЕЦ АВГУСТА 1950 Г.   ………………………………

ПОСЛЕСЛОВИЕ………………………………………………………………   
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

МОСКВА, ИЗМАЙЛОВО,  ВЕСНА И  ЛЕТО 1947 ГОДА

     Воспоминания о детстве Миши, Саши, Володи Кирилловых и Любы и Люси Гришковых в период с 1940-го по 1946-ой год приведены в книге «Мальчики войны», изданной в Саратове в 2009 и 2010 годах.  После окончания войны и смерти мамы мальчиков и отца девочек в 1946 году детей объединила новая семья. Отцом для всех стал Кириллов Михаил Иванович, матерью – Кириллова Наталья Васильевна. К январю 1947 года  из дома на Смоленском бульваре в Москве семья переехала в Измайлово, на улицу 3-я Парковая.

     Поселившись всемером в 16-ти-метровой комнате, начали жить на новом месте (я с Вовкой спал за шкафом при входе в комнату, Люся и Люба на диване, а где остальные – не помню). К нам иногда заезжали бабушка – Матрена Григорьевна и тетя Валюша. Тете Валюше было 25 лет. Она была видной и красивой девушкой. Отличалась добротой и спокойствием. Иногда она приходила со своим молодым человеком, сразу попадая в центр нашего мужского внимания и обсуждения.

      Сразу после окончания зимних каникул я, Саша и Люся пошли в новые для нас школы, каждый в свой класс.  Школы, как и прежде, были раздельными. Во взаимоотношениях с ребятами и учителями у нас особых трудностей не было. Появились друзья - приятели. Мужская школа располагалась на 7-й Парковой улице, а Люсина - на 1–ой.

       Уроки мы делали по очереди за единственным, обеденным, столом или на кухне. Володя был маминым помощником по хозяйству. А уж ей доставалось сполна. Отец пропадал на работе. Нас выручало то, что соседкой была одинокая, тихая, очень набожная старушка-акушерка, которая в нашей двухкомнатной секции не занимала много места. Она постоянно находилась в своей комнате, погруженная в чтение религиозных книг. Мы даже забывали, что она есть.

     Район Парковых улиц в Москве только еще строился. Своему названию они были обязаны близости Измайловского парка. Теперь этих улиц больше 15-ти. До метро шел трамвай.

      Мой класс был каким-то шумным и драчливым. По математике я ходил в середничках, но вскоре понял, что отстаю и чего-то не могу понять, хотя учитель был очень хороший. Он пригласил меня на факультатив после уроков, но там погоду делали «продвинутые», отличники. Среди них я становился еще тупее. Мне было очень тяжело. До этого я всегда был отличником. Отец заметил это и договорился с учителем (Николаем Георгиевичем Бодуновым) о дополнительных занятиях со мной. Пришлось ходить к учителю домой. Тот очень быстро разобрался в моих трудностях, как-то очень понятно объяснил мне анатомию решения задачек, начиная с самых простых, и убедившись в успехе, закрепил его множеством повторений, постепенно  усложняя примеры. Главное было понять механизм решения, а он, как правило, был один. Тогда само решение становилось делом техники. Но самое главное было – поверить в себя. И я поверил. Мне стало так легко! Больше на уроках я не смотрел на классную доску как баран на новые ворота. А всего-то  сходил к учителю раз пять. Отец оплатил эти уроки, объяснив мне, что учителя живут очень бедно и им разрешается давать частные уроки. Мама не была сторонницей дополнительных уроков, так как денег семье решительно нехватало: жили только на зарплату отца.

      В нашем дворе стала собираться компания – все те, кто переехал со Смоленского бульвара и из соседних домов. Были и девчонки: Лида Смирнова, Лида Лобанова. Иногда приходили Люсины подружки. Среди них была Женя Капитайкина. Рассказывали «страшные» истории, читали стихи «бандитского» или авантюрного содержания, показывали свои альбомы с фото знаменитых артистов. В кино ходили редко (в нашем районе тогда не было кинотеатра), хотя такие фильмы как «В 6 часов вечера после войны», «Трилогия о Максиме» смотрели. Вечером родителям нас приходилось буквально вытаскивать из подъездов. Для Саньки это была стихия: он просто жил на улице.

     Вскоре в нашей квартире появился маленький песик, дворняжка. Его местом был угол за дверью. Принес его Санька, пожалел заброшенного и голодного. Это был его первый собственный песик. И хотя мама ругалась, песик, названный Байкалом, был принят всеми. Нам было так тесно, что еще одно живое существо помешать нам не могло. Зато радости и ласки прибавилось.

      Несмотря на тесноту в доме  мы и здесь умудрялись устраивать «сражения»: боролись на диване, бросались подушками, пытались забраться на шкаф. Как-то брошенный мяч попал в стекло форточки, оно треснуло, хотя и не выпало. На подоконнике в этот момент стоял Вовка. Ему шел уже 6-й год, но он по-прежнему считался маленьким. Поэтому ему больше прощалось. С его согласия мы решили свалить все на него. А он  просил нас: «Давайте склеим!» и даже плакал. Он не понимал, что разбитое стекло склеить невозможно. Мама его простила.

      Люба повзрослела, но по своей привычке по-прежнему частенько поддразнивала нас. Но с ней было весело. Люся была другой. Она все делала обстоятельно: и уроки, и заучивание стихов. Ела она в отличие от нас медленно и самое вкусное оставляла на самый конец.   Мы же – мальчишки –  с вкусненького начинали и, быстренько разделавшись с едой,  с завистью смотрели на смакующую сестренку.

      Из двора дома на Смоленском бульваре ко мне приезжал одноклассник (Генка Бакуев), и мы катались на лыжах. И я к нему ездил: от метро «Измайловский Парк» (теперь – «Партизанская») до станции «Смоленская» была прямая линия. Отец его тоже был военным, а мама – парализованная. Вот такая у них была жизнь. И он скучал по моему обществу. В Лефортово я не ездил: не было времени. После Лефортово наши переезды с квартиры на квартиру напоминали мне продолжение эвакуации, начавшейся в 1941-ом году. Мне и в голову не приходило, что так будет всю жизнь.

      Питались мы в то время скудно, как и все. Поэтому мама постоянно напоминала нам: «Ешьте с хлебом, иначе останетесь голодными!» Хлеб получали по карточкам. Это поручалось Люсе. Дело было очень ответственным. Однажды женщина с грудным ребенком, которого она держала на руках, попросила Люсю «отоварить» в этой булочной ее хлебные карточки. (Давали городские, или французские, булочки, что бывало не часто).  Женщина сама сделать этого не могла, так как карточки «прикреплялись» по районам. Люся положила ее карточки между своими, заколов скрепкой.  Получив булочки и поблагодарив, женщина быстро ушла. А когда Люся сообразила, что чужие карточки остались у нее, и выбежала из булочной вслед ушедшей, та уже стояла на трамвайной остановке и собиралась садиться в подошедший  трамвай. Женщина никак не могла понять, что нужно было девочке, протягивавшей ей какие-то бумажки. А когда поняла, вышла из трамвая, страшно побледнела и, зажав в кулаке карточки, молча, в трансе, медленно побрела вдоль трамвайных путей. Потеря карточек в то время означала голод.

     Мы, незадолго до этого, сами пережили подобное. Гостившая родственница, используя нашу детскую доверчивость, украла все карточки за оставшиеся полмесяца. Родственницу нашли, но карточки та уже успела продать. Жили в долг, экономя на всем. Подруги мамы приносили свои талоны на хлеб.

         Пришла весна. 1-го марта по радио и в газетах было опубликовано Постановление ЦК ВКП (б) и Правительства об отмене карточной системы и снижении цен на хлеб и другие продукты. Постановление было подписано секретарем ЦК тов. И.В.Сталиным. Это произошло менее чем через два года после окончания войны! Об этом говорили все. Вскоре недалеко от нашего дома ввели в строй и торжественно открыли гастроном. Приезжал нарком по внешней и внутренней торговле А.И. Микоян. Я тогда впервые услышал эту фамилию.

     Страна выздоравливала и развивалась. Политическая обстановка в раннее послевоенное время определялась не сытостью людей, а их верой в обязательное скорейшее улучшение условий жизни народа и  сохранение мира, определялась непререкаемым авторитетом советской власти и Сталина.

      Как-то к нам приехал товарищ  отца из Ленинграда, его довоенный  сослуживец. Помню, что жил он с семьей в Ленинграде на ул. Съезженской. Говорили о жизни в Ленинграде, о погибших родных и друзьях.  После ужина гость и отец  здорово играли на струнных инструментах: отец на мандолине, а гость на гитаре. Чувствовалась школа и музыкальный слух у обоих.  Играли и пели. Романсы и народные песни. Очень задушевно. Рассказывали, что в рабфаковские годы ходили в студию по вокалу и в театр, где играли тогда еще мало известные артисты - Черкасов и Чирков (Пат и Паташон). У нас было тесно, и гость спал на полу под столом. Но воспоминания продолжались и в темноте. Отец очень гордился тем, что он – ленинградец.

       Во дворе дома построили сараи, по одному на семью, в них хранилось всякое барахло, в том числе санки, лыжи и даже велосипеды. Кое-кто вырыл под своим сараем погреб, разместив в нем картошку и капусту. У нас погреба не было: копать было некому, отец был очень занят на службе.

       Обстановка в Измайлово была  неспокойной, как и во всей Москве. Квартирные кражи, драки. Шла демобилизация из армии, по городу бродило много неустроенных людей. Скапливались на вокзалах.  Помню, на горке круглых бревен, привезенных для какого - то строительства, прямо у тротуара сидело до десятка оборванных и полупьяных парней и девиц, несших пахабщину и задиравших проходивших мимо  людей. Похоже было, что вышли из какого-то притона. Таких называли «банда» или «кодла». Их побаивалась даже милиция.

      Как-то днем, лавируя между домами  и сараями, от милиционера убегал  парень в куртке и кепке.  Милиционер, вытащив пистолет из  кабуры, гнался за ним и   предупреждал, что будет стрелять. Убегавший был более ловок, милиционер в тяжелых сапогах отставал. Погоня продолжалась, но стрельбы я не услышал.  Скорее всего, преступник скрылся.  Картина была очень характерной для нашего района.

      Пока в лесу Измайловского  парка лежал снег, мы в него не ходили, а с наступлением весны такие походы стали частыми. Через весь парк протекала речка Серебрянка. Она впадала в пруд, на берегу которого стоял высокий монастырь. Известно было, что по пруду в свое время на ботике плавал молодой царь Петр. Все помещения монастыря были заняты жильцами. В Москве жилплощади нехватало. Когда стало тепло, мы ходили туда купаться. Как-то шли с  Левой Блейхом – мальчишкой с соседнего двора – и возле монастыря подверглись нападению хулигана. Тот неожиданно и беспричинно ударил Леву в лицо кулаком  и с криком «Бей жидов!»  убежал.   Лева был евреем.  Это было дико, так как в нашей ребячьей среде никто никогда не различал людей по национальности. По крайней мере, так нам казалось.

      Нашим соседом по балкону был Володя Бару, Сашин одноклассник. Его мама - Клара Исаевна  Бару - была подполковником медицинской службы, одной из первых выпускниц Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова в Ленинграде – настоящий доктор. Отца он потерял рано.  Володя тоже был евреем.

      Напротив нас по лестничной площадке жили Савицкие – семья с тремя мальчиками нашего возраста.  Они были поляки. Их бабушка была очень набожной католичкой. В школе было много украинцев. Но все это не имело для нас никакого значения. Однако, жизнь оказывалась более жестокой и несправедливой, чем то, что лежало на ее поверхности.

      На площадке рядом с нами  жила семья Четвериковых. Люди были хорошие, дружелюбные, но какие-то тихие и замкнутые. Их отец работал крупным инженером. Той весной он уволился и вышел на пенсию еще не очень старым. Он стал добровольным и неоплачиваемым дворником нашего дома. Каждый день по нескольку раз он убирал мусор, подметал дорожки, посыпал их песком, чинил забор. Он был тихим, аккуратным и очень скромным человеком. Нас – ребятишек - никогда не ругал. Мне он напоминал какого-то героя из рассказов Чехова. Только что закончилась война, дел в стране было много, мужчин мало, а он – видный инженер – ограничился тем, что стал дворником. Мне это было непонятно. Может быть, болел? А может быть, устал от передряг военного времени? В 14 лет я этого понять не мог. Мне было жалко его. Я старался не сорить во дворе, вежливо здоровался с ним. Кто знает, может быть, он всю свою жизнь мечтал тихо работать обыкновенным дворником, в стороне от грохота жизни и зависеть  только от самого себя?

      Продолжалась демобилизация из армии. В семьи, хоть и редко, но возвращались родные: кто из воинских частей, кто из госпиталей. Вернулся как-то из Германии уволенный офицер, отец семейства, жившего у нас в доме. Через какое-то время к матери прибежала его жена и принесла целый пакет фотографий непристойного характера. В разных позах на них были сняты голые мужчины и женщины. Это ее муженек привез из освобожденной Германии. Мне и раньше изредка приходилось видеть отдельные такие картинки: их приносили и из-под полы показывали на переменах кое-кто из учеников нашего класса. Но чтобы целый альбом – не приходилось. Запретное и тайное превращалось в обыкновенную массовую случку в племенном производстве. Женщина посоветовалась с нашей мамой и, несмотря на то, что у нее на руках оставались дети, выгнала мужа из дома и выписала его из квартиры. Суд учел содержание фотографий.

             С наступлением тепла зазеленел лес в Измайловском парке. Выросли целые заросли молодой крапивы. Мы вчетвером рванули в лес и, надев перчатки, оборвали ту, что была поближе. Теперь мы были обречены  есть щи из крапивы с добавлением картошки и крупы.  Это было вкусно, укрепило продовольственную базу семьи и добавило нам витаминов, тем более, что к лету их стало меньше. Крапивы хватило и на последующие походы.

          Близость громадного парка добавила нам свободы. Теснота, в которой мы жили последние месяцы, как ни странно, воспитывала в нас умение дружить и коллективизм. Некогда стало грустить. Я даже стал реже вспоминать о маме и выбрался на Ваганьковское кладбище только в августе. Шел мимо еще дореволюционных бараков улицы 1905 года, без труда нашел могилку. Убрал листву. Все здесь было, как прежде. Сверил с мамой свои внутренние часы (совесть), упреков не услышал, значит, я жил правильно.  По выходе из кладбища нашел могилу Люсиного отца. Положил цветочек за Люсю. Я так делал потом всю свою жизнь.

      В самом начале лета дворовая  ребятня и я с ними бегали в район Черкизово (на тогда еще небольшой стадион «Локомотив») – это было не очень далеко.

        Весной отец помог устроить  Любу в Училище по подготовке  чертежников. Это была удача,  так как у нее выявился талант  к этой работе. Потом она всю  жизнь трудилась чертежницей, причем в крупнейших издательствах и учреждениях Москвы. С этого времени она переехала жить к тете Валюше на ул. Тульскую в Дорогомилове. Ей шел 17-й год.

      Закончилась учеба в 7-м классе.  Мне дали похвальную грамоту. Но на выпускной вечер я пойти не смог. Причина была та же: в семье не было денег, и я не мог внести взнос. Было очень обидно. Но делать было  нечего.

      Вскоре отец устроил меня на Прожекторный завод, где у него было много знакомых инженеров. Завод располагался на шоссе Энтузиастов. Направили меня в конструкторское бюро, там, в громадной комнате за кульманами, трудились до десятка инженеров. Дали мне втулку с заданием сделать ее чертеж в трех проекциях. Я старался, но получалось топорно.

      Все здесь было для меня интересно, но особенно жадно я вглядывался в жизнь завода, с удовольствием ходил по цехам, выполняя отдельные курьерские поручения. Чертить же мне не очень нравилось, хотя я видел, какие чертежные шедевры выходили из-под рук взрослых мастеров. Поражали меня их необыкновенная сосредоточенность и терпение в работе над ватманами. В конструкторском бюро всегда стояла тишина.

     Относились ко мне хорошо, по-отечески, работать особенно не заставляли. Мне нравилось в обеденный перерыв вместе с ними есть свой небольшой завтрак (толокняную кашу с хлебом), запивая чаем, который заваривался для всех. Завтрак мне перед уходом на работу давала мама. Кашу она почему-то называла «кашей Маро». Правда, очень трудно было дождаться этого перерыва, так хотелось есть, а одному есть было неудобно.

      В перерывах между маленькими  чертежными заданиями я бегал  в заводскую библиотеку, благо  она располагалась на этом  же этаже, забирался в глубокие  кожаные кресла и, забывая обо  всем, читал Жюля Верна, Фенимора  Купера, Майн Рида, Марка Твена. Сотрудники снисходительно и ласково посмеивались над моим увлечением, предлагая мне рассказывать о прочитанном, и я с удовольствием делился впечатлениями. Здесь от меня для них было больше пользы, чем от черчения и затачивания карандашей. Отцу, который иногда забегал на завод, они меня хвалили. Я был очень горд тем, что самостоятельно зарабатываю деньги. Так продолжалось целых два месяца  - все лето. А Саша и Володя были в заводском пионерском лагере под Москвой.

       Осенью мне пришла повестка с завода о необходимости получения заработной платы. Пришлось съездить в заводскую бухгалтерию. Заработанные 50 рублей отдал матери. В своей дальнейшей жизни я очень обязан этой прививке уважения к труду и принадлежности к рабочему классу. И отцу – тоже.

      Отец был переведен на работу  в НИИ Главного артиллерийского  управления Наркомата Обороны.  Институт располагался в районе  р. Яузы. Начальником НИИ был генерал Неделин (в будущем – маршал артиллерии).

      К сентябрю семья территориально  разделилась: мама, Люся и Вова и с ними пес Байкал, остались в доме на 3-ей Парковой (к ним смогла вернуться Люба), а отец, я и Саша переехали в поселок Шереметьевский по Савеловской железной дороге, недалеко от Хлебниково. Раз в неделю  к нам приезжала мама. Привозила продукты, готовила и стирала. Иногда привозила с собой Вовку. Семью разогнала теснота. Отец стоял на очереди на расширение жилплощади, но скорого решения не обещали.  Он снял две комнаты в частном деревянном доме в поселке по ул. Пушкинской у своего довоенного товарища. Отопление было печное. Издалека до нас доносились звуки проходивших поездов. Школа была в 15 минутах от дома.  Я пошел в  8 класс, Саша – в 4-ый. Начался новый виток нашей жизни.

МОСКОВСКАЯ ОБЛАСТЬ, ШЕРЕМЕТЬЕВКА, ОСЕНЬ 1947  Г. – ЗИМА И ВЕСНА 1948  Г.

     Улица Пушкинская протянулась от самого леса до железной дороги. Параллельно ей располагались улицы Пролетарская, Киевская, Станционная и т.д. С обеих сторон улиц были прорыты рвы (кюветы), с мостками к каждому дому. В половодье вода собиралась во рвах, а полотно улиц оставалось сухим. Его ширина  позволяла проехать автомашине. Во дворе нашего дома стоял сарай, и в нем жила хозяйская коза, которую кормили хлебом прямо из рук. На половине дома хозяев жила их дочка, Галочка Янина, которая только что перешла в 7 класс, - юркая, худенькая девочка с косичками.

       В то время я решал задачи  по алгебре как орешки. Сказывалась  учеба у Николая Георгиевича  Бодунова, по просьбе отца давшего  мне весной несколько уроков. Познакомившись с ребятами, я охотно передавал им свой опыт, расположившись в траве прямо на улице. Занятия в школе еще не начались.

         Вечерами в темнеющем небе  мы наблюдали звездопад. Это  повторялось несколько дней. Ребята говорили, что так всегда происходит в конце августа. Зрелище мною ранее невиданное. Наверное, чтобы видеть падающие звезды нужно, чтобы небо было чистым, а в Москве оно чистым не было. Мне это показалось каким-то добрым предзнаменованием. В эти дни как раз исполнился год, как не стало мамы. Уже год прожили без нее, а что будет дальше?

            В школе меня встретили хорошо. Усадили на заднюю парту рядом  с Женей Кузнецовым, очень спокойным мальчиком. Отсюда можно было видеть всех учеников сразу. Новым оказался смешанный характер комплектования классов – в Москве было иначе. Девочек было больше, чем ребят. А всего 30 учеников. Впереди меня сидела Галя Якимова – приветливая, простая и добрая девочка. В отличие от всех других девчонок, несмотря на веснушки, она выглядела девушкой,  хотя, по-моему, и сама этого не сознавала. Впереди от меня сидели Аля Скобелева и Наташа Беляева. Из ребят я сразу запомнил Борю Шеломанова и Юрку Федорова. Большинство ребят были из местного поселка и учились в этой школе с 1-го класса. Но многие из-за войны пропустили 1-2 года.

        Классным руководителем была учитель математики и завуч школы Алевтина Алексеевна Житникова – властная, строгая, но почему-то любимая всеми. «Маршал» школьной педагогики. Волосы у нее сзади были схвачены гребнем, а на носу сидели очки. Дети звали ее «старуха», хотя было ей всего 53 года. Началась новая школьная жизнь.  Саша стал ходить в 4-й класс. Встречались на переменах.

      Шереметьевская средняя школа  была открыта задолго до войны.  В ней учились ребята и из  Хлебниково, и из Клязьмы, и из Лобни, и даже из Долгопрудного. Тогда еще не было аэропорта Шереметьево, место было тихое. В разное время Шереметьевка относилась административно к разным районам Московской области, в том числе в наше время к Краснополянскому. Недалеко протекал канал «Москва-Волга» и между мостом на Дмитров и железнодорожным мостом у Хлебниково простиралось водохранилище, где стояли корабли и яхты. За поселком располагались лес и кладбище. Хорошо  помню большой участок на краю леса, занятый одинаковыми белыми крестами – захоронениями убитых немцев (по- видимому,  вывезенных с мест ближайших боев в 1941 году).

      В конце сентября нас на один день сняли с уроков и отправили в местный колхоз. Шли пешком километров 5.  Дали задание: собрать морковь с целого поля. Собирали в корзины. Баловались, носились, хохотали по пустякам, но задание выполнили. Приехали лошади с повозками, морковь погрузили и вывезли на усадьбу колхоза.  И сами  строем и с песнями отправились туда же. Всем хотелось есть. Нас ждали: в большом зале правления стояли столы. Женщины-колхозницы угостили нас свежим молоком с хлебом. Ограничений не было. А главное – очень благодарили за помощь, в колхозе после войны нехватало людей.

      Были и занятия по военной  подготовке. В то время их проводил  бывший фронтовик с реальным боевым прошлым. В нашем воспитании его уроки-беседы были очень важными, хотя до некоторых ребят именно эта их ценность доходила не сразу. Занятия по физкультуре и по военной подготовке проводили в школьном дворе, так как спортзала не было. Среди прочих были и занятия по бросанию гранат. Оказалось, что это было непростое дело, и одной только силы здесь было недостаточно. Дальше и точнее всех гранатометание получалось у Юрки Федорова. А у меня  - на троечку.

      Среди педагогов школы только двое были мужчинами: директор и военрук.

      Осенью всем ученикам делали  уколы. Многие боялись. Помню, я даже стихотворение написал «На уколы становись! », призывающее уколов не бояться и «дружно уколоться». Это стихотворение висело на доске объявлений, все читали,  и я стал знаменитостью. Это была первая публикация в моей жизни.

      Учительницей литературы была очень грамотная, но тихая женщина. Звали ее Римма Сергеевна. Она все время мерзла и ходила в пуховом платке. Проходили Фонвизина. Ставили «Недоросль». Больше всего мне нравилось то место в книге, в котором Скотинин на полном скаку разбивает своей головой ворота и при этом сам остается невредимым. Вот лоб, так лоб! Решили поставить спектакль. Постановка разогнала скуку уроков. Вечерами оставались, продумывали сцены. Софью исполняла Аля Скобелева, Скалозубом назначили Макарова, Милоном вызвалась Наташа Беляева, Скотинина играл Юрка Федоров, Митрофанушкой была Фролова, а мне поручили роль Кутейкина. Помните: «Аз же есмь червь, а не человек!» Попик такой. Я со своей задачей справился. Сколько было потрачено угля, румян, ваты и пакли. Спектакль имел успех.

      На него по моему приглашению пришли Саша и даже Люся, приехавшая к нам из Москвы. Они сидели в зале. После спектакля Люсю заметила строгая Алевтина Алексеевна и как «чужую и маленькую» заставила одеться и выпроводила ее из школы, хотя та и пыталась объяснить, что она – «сестра  артиста». Так и стояла Люся возле школы, обняв березку, освещенная светом из школьных окон. Плакала от обиды. Такой мы ее и нашли, когда стали искать. А позже все вместе добирались по темным улицам от школы до нашего дома на Пушкинской улице.  Но слава согревала нас.

       Как-то в газете «Правда» я  прочел статью о Народно-освободительной  армии Китая, в статье приводилась схема освобождения этой страны от войск Гоминдана. Я перерисовал эту схему на плотной бумаге и раскрасил цветными карандашами. На ней стрелками был изображено направление  движения народных войск, стремившихся к берегам Японского моря. Отцу рисунок очень понравился, и он отнес его к себе на работу, на политзанятие. Там мое произведение так понравилось, что его оставили у руководителя. Отец попросил меня нарисовать схему еще раз, но я заупрямился, это же было творчество, и копия так хорошо уже не получилась бы.  Мао-цзе-Дун был победоносен, за успехами китайских партизан стоял Советский Союз. Это знали все.

       В конце 1947г.  я вступил в комсомол. Райком находился на станции Долгопрудная. В это же время я возглавил пионерскую дружину в нашей школе.  У меня на рукаве  были три красные полоски,  и я по-прежнему носил красный галстук. Что мы делали? Ходили  классами в ближний колхоз на Клязьму убирать овощи, помогали старикам, инвалидам и раненым фронтовикам в поселке, сажали деревья возле школы, помогали в библиотеке, ездили классами в Москву – в театры. И, конечно, проводили пионерские линейки и сборы. Народ был шумный, но дружный. Школа занимала  громадное место в нашей детской жизни. Болтания на улицах практически не было. Грустно, что одеты мы были очень бедно и сытыми были не всегда, но  разве это было главным.

       Я и другие ребята из школы  были делегатами 1-го Московского областного съезда пионеров, который проходил в Большом театре. Все места в зале были заняты. Мы сидели где-то в ложах, но видно и слышно было очень хорошо. Руководил съездом старый большевик Подвойский, один из руководителей Великой Октябрьской социалистической революции в Петрограде, работавший с Лениным  в Смольном. После съезда был концерт. Но нашей делегации пришлось уйти пораньше, так как до Шереметьевки нужно было добираться поездом.

    В школе был кабинет директора. Звали директора  Павел Иванович Букринский. На лацкане пиджака у него был привинчен орден Красной Звезды. Мы знали, что он фронтовик. Забот у него было много: ремонт крыши, отопление, туалеты и учебный процесс. Рядом на первом этаже одну из комнат занимала учительская. Была и библиотека.

      В углу здания была небольшая коморка, где жила старенькая уборщица – баба Нюша.  Было известно, что она прожила в школе всю войну. Фронт проходил недалеко от Шереметьевки, и школа пострадала. У бабы Нюши не было семьи. После войны она получила пенсию. Школа выделила ей эту комнатку с одним окном для пожизненного пользования. Ребята ее очень любили, заходили к ней, угощались чаем или спасались от завуча в трудную минуту. В общем, это был наш человек.   

       Постепенно определился круг моих симпатий. Из ребят это были Юрка Колотушкин и Боря Шеломанов, Юрка Федоров и Саша Пушкин. Юрка был общий любимец, озорной заводила. Боря, напротив, был вдумчивым и спокойным, несколько медлительным мальчиком. Мы с ним вечерами вместе возвращались домой: его улица была на одну ближе к школе. О многом говорили. Возникали общие оценки. Он хорошо слушал. Нам вместе было интересно. Юрка Федоров был хороший товарищ, хотя грубоват. Наташу Беляеву, увлекавшуюся биологией, необыкновенно открытую и бесхитростную девочку, он почему-то называл «лярва». Это напоминало мне похожее  ругательное слово. Только спустя годы я узнал, что «лярва» - это личинка. Это было гениальное предвидение, так как Наташа, единственная из нас, защитила диссертацию по биологии и всю жизнь моталась по стране, изучая и контролируя ее фауну. Саша Пушкин был большой как Пьер Безухов, очень спокойный и добрый. Отчество его было не Сергеевич, а Васильевич, и стихов он не писал.

      Из девочек это были Аля Скобелева и Таня Кузяева. Таня была старостой класса. Ее уважали. Она мне немного нравилась и как-то, когда мы были возле Большого театра (ездили всем классом в Москву), я сказал ей, что если бы в ней были еще нежность Али и веселость Тамары Еськовой, то я бы мог в нее влюбиться. Она мне ответила, что она не сборная солянка, а просто Таня, но что ей этого вполне достаточно. А также, что влюбчивость – не самое надежное достоинство. Это отрезвляло.

       Аля была девочкой интересной, несколько амбициозной, как теперь бы сказали, умной и милой. Если представить ее в цвете, как это мне присуще, то это - акварель «бело- розовое с голубым». Я ловил себя на том, что мне все время хочется на нее смотреть. Как за партой сидит, как голову склонила, как слушает на уроке. Она была первой из девочек в классе, которая стала носить капроновые чулки. Школа-то была поселковая. Девчонки с ней не очень дружили. Может быть, потому, что немного задавалась? Наверное, она ко мне неплохо относилась, так как однажды Юрка Колотушкин, который ей симпатизировал, сказал мне с завистью: «Ну что в тебе такого!? Глаза? Брови?» А я и не знал. Симпатия моя к Але то возникала, то таяла. Как летнее облачко.

       Работать над сочинением об  образе Чацкого Аля предложила  мне у себя дома. Она жила недалеко от станции, на Новгородской улице. Сидели за столом вместе в светлой чистой комнате. За окном падал снег. Читали, спорили, обменивались мнениями о героях. Мне почему-то Чацкого было жаль. Казалось: села белая красивая чайка на московскую сословную помойку и, намучившись, улетела. А помойка осталась, она же вечная, как все помойки. Наше мнение было во многом общим. Общее было еще и в том, что  и ей, и мне  было почти 15 лет.  Эта нежная девочка тоже напоминала мне белую чайку, сидящую за партой.  День был коротким, и когда стало смеркаться, я ушел. Сочинения мы так и не написали.

       Совершенно не помню, как мы  провели зимние каникулы 1948г. Козу хозяева из-за холодов разместили в доме, соорудив в коридоре загородку.  Сашка и хозяйская девочка кормили ее хлебом, а иногда и сахаром. Коза тянула к ним свою рогатую голову.               

       Ездили в баню с отцом. Баня была возле Савеловского вокзала. Не близко. Отец старательно тер мочалкой наши ребячьн спины – так, что потом кожа скрипела. Возвращались домой как новые.

       Навестили наших на 3-ей Парковой. Побродили по заснеженному двору. Вовке без нас, конечно, было одиноко. Гулять с песиком теперь была его задача.

       Шел январь. Мне вот-вот должно было стукнуть 15, Саше – шел 13-й, а Вовке – седьмой. Люсе – 1 февраля – 11 лет. Вместе нам было хорошо, это, я думаю, оттого,  что прошедшее время научило нас друг с другом делиться – и добрым, и тревожным.

       В каникулы, когда времени свободного было больше, как-то заговорили с отцом о  революции 1905–го года. Приближалось  9 января. Отец был моложе этих событий на год. Я вспомнил, что еще в довоенном детстве мне пришлось рассматривать цветные гравюры, изображавшие шествие рабочих Путиловского завода на Дворцовую площадь и расстрел их царскими карателями. Отец тогда рассказал мне, первокласснику, почему это произошло, и  почему  расстрел рабочих положил начало первой русской революции. А сейчас он объяснил мне это более подробно, ссылаясь на исторические данные.

       Вот его рассказ: «Накануне 9-го января, когда стало известно, что у Зимнего дворца должны были собраться толпы рабочих с петицией к «царю-батюшке, Николай 2-й  (кровавый, как его стали называть в народе) приказал генералам учинить побоище на улицах столицы и на Дворцовой площади. Для этой цели были введены в центральные и окраинные кварталы города 40 тысяч солдат и жандармов. Они совершили нападение на мирное шествие рабочих с женами и детьми. Первые выстрелы раздались в 12 часов у Нарвских ворот. В 2 часа дня солдаты Преображенского и Семеновского полков открывают огонь у Зимнего дворца. Они стреляют, конные жандармы рубят женщин и детей шашками, топчут лошадьми, добивают раненых. Дворцовая площадь и прилегающие к ней улицы усеяны убитыми и ранеными. Жандармы ведут огонь по верхушкам деревьев Александровского сада, куда забрались мальчишки, чтобы лучше видеть демонстрацию. Расстрелянные, они падают на сугробы как подбитые птицы. Идет истязание и в других частях Петербурга. В результате – тысячи убитых и раненых». Революция по Ленину становится неизбежной, заключил свой рассказ отец,  «когда низы не могут жить по старому, а верхи не хотят что-либо менять».

       В каникулы ездили в один  из московских театров. Возвращались  вечерним поездом «Москва-Дмитров». Мне довелось наблюдать за беседой пассажиров вагона с английским коммунистом, учившемся в нашем институте в Хлебниково. По-русски он говорил неплохо. Рабочие спрашивали его: «Почему в Англии коммунисты не пытаются взять власть в свои руки, используя опыт вооруженного восстания в России в 1917 году. Почему не учитывают недовольства трудящихся, вызванного послевоенной разрухой?»

     Подумав, собеседник отвечал:  «Мешает веками сложившаяся культура  поведения рабочих.  Заметьте, даже  в ходе уличных боев и массовых  демонстраций никто из них  не выбежит на газон, даже  если его будет дубасить дубиной  полицейский, никто не затопчет клумбу, не разрушит  чье-то частное имущество. Срабатывает рефлекс порядка. Не то, что у вас в России, когда массы людей, доведенные до отчаяния, идут до конца лишь бы добиться победы. Вот почему в Англии никогда не произойдет насильственного свержения буржуазного строя. Русский революционный опыт для англичан – откровение».  Вагон освещался плохо, люди сидели и стояли тесно. Все тонуло в табачном дыму.

       После каникул с удовольствием   вернулись в школу. У Саши  завязывался свой круг приятелей. Как я сейчас помню, с ним учились Рита Скобелева (сестра моей одноклассницы), Архипов, Трахтенберг, Володя Рабинович. Как-то он позвал меня сходить к Рабиновичам, посмотреть телевизор. Это было редкостью в то время. Там я познакомился с Борей Рабиновичем, старшим братом Володи. Оказалось, что тот готовится, закончив 7 класс, сразу сдать экзамены и за 8-й  и, таким образом, догнать нас. Он много работал над учебным материалом, был немногословен и деловит. Дружба у нас завязалась не сразу. Его отец – Абрам Аронович – в годы войны был танкистом, горел в танке. Он и его жена – тетя Таня - были очень приветливы и гостеприимны. Они, как и мы, тоже жили на Пушкинской улице, но ближе к железной дороге.

      Одеты мы с Сашей были плохо.  Я носил Любкино пальто, которое застегивалось как у девчонок, и мохнатую шапку из меха кошки. Звали меня по этой причине «партизан».

       В ходе 3-й четверти в школе по инициативе Алевтины Алексеевны Житниковой начались музыкальные занятия. Та пригласила для факультативных уроков преподавателя музыки, уже немолодого мужчину, необыкновенного энтузиаста песенной культуры. Он свободно играл на фортепиано. Занятия проходили после уроков. Это касалось не только нашего класса. Сначала мы ходили «на пение» из-под палки, а потом и полюбили. Может быть, поэтому все мы влюбились в песни Исаковского и других поэтов в исполнении Зои Рождественской, Нечаева, Бунчикова. И сейчас звучат в душе песни того времени «Учительница первая моя», «По тропинке луговой», «Словно замерло все до рассвета», «Вернулся я на Родину» и другие. Главное для Алевтины Алексеевны и учителя пения было не научить детей петь, а воспитать их настоящими людьми с помощью музыки. О советских песнях того времени, наших любимых песнях, можно было бы много написать. Они живут в наших сердцах, также как и голос  диктора – голос Виктора Татарского.

      Алевтина Алексеевна внимательно  относилась к вопросам нравственности  учеников, так как отношения ребят к девочкам не всегда были бережными и джентельменскими. Некоторым из нас было по 16 - 17 лет (из-за пропусков в годы войны). Сказывался возраст. В случаях какой-либо грубой выходки она собирала девочек отдельно и строго спрашивала с них, напоминая, что от их умения давать сдачу зависит поведение ухажеров. Спрашивала и руководила как строгая мать. Объясняла разницу между любовью и пошлостью. И все надолго входило в рамки.

       Приближалась весна. В лесу таяли сугробы и обнажались корни деревьев. Как-то я и мама пошли на окраину леса и нарубили корней для печки. Я выбирал, она рубила. Я тогда обратил внимание на то, какая она красивая  и сильная в ее 39 лет.

     1 марта вышло постановление ЦК  партии за подписью И.В.Сталина  об очередном снижении цен  на хлеб и продукты питания.  Сталин слова на ветер не  бросал. За словами шло дело. Это - результат планомерного восстановления страны, пережившей тяжелейшую войну.

      Возле школы за высоким забором простирался большой участок леса с домом - усадьбой посредине, 200 на 200 метров. Это была усадьба генерала Щаденко, известного военачальника времен Гражданской войны, Героя Советского Союза. Мы, школьники, его не видели никогда, но 1-2 раза в год  по команде сверху школа выделяла человек 20 для уборки сада, дорожек, клумб, веранды дома. Это никак не оплачивалось и рассматривалось как шефство. Дача сохраняется и сейчас. Когда-то эта усадьба принадлежала графу Шереметьеву, сподвижнику Петра. Отсюда и название поселка – «Шереметьевский».

      Как-то в доме мимо меня пробегала  Галочка. Пробегала как сотни раз до этого. Повинуясь какому-то внезапному желанию, совершенно безотчетно, я поцеловал ее  в щеку. Она остановилась на секунду, пораженная, и убежала. Я поцеловал девочку первый раз в своей жизни! Было впечатление, что поцеловал нежный и прохладный  цветок. Несмотря на взаимное смущение, мы все же потом целовались еще несколько раз. Интересно, что при этом никакой дружбы между нами как не было, так и не появилось. Она же была на целый год моложе меня. Но тайна, конечно, возникла. Козу к этому времени перевели в сарай. И мы кормили ее вместе. А как же Аля? Я даже и не задумывался над этим. Аля была моим другом, а это совсем другое дело.

     В классе было много и других  интересных ребят и девчат. Например, Аля Сергеева, Валя Блохина, Валя Клюев. У Клюева был порок сердца. Он был освобожден от физкультуры, но,  несмотря на запрет, подтягивался и крутился на турнике. Ему хотелось показать, что он - как все. Мы его отговаривали, но он только смеялся. А потом подолгу задыхался.

     После школы мы вдвоем с Борькой провожали Алевтину Алексеевну домой, по очереди неся ее портфель. Несмотря на усталость, она всякий раз рассказывала нам по дороге о своей учительской жизни, об учениках прошлых лет. Проводы   начались еще зимой, когда было темно. К лету вечера стали светлыми.

      Она жила в служебном доме со своей семьей (больной муж, в прошлом учитель, сестра и дочь). Вторую половину дома занимала семья директора школы. Нам доставляло радость это дополнительное общение с ней. Кто это выдумал, что она – «старуха»! Мать – да, но не «старуха».

      В конце учебного года частенько играли в футбол. За железной дорогой было заброшенное, заросшее травой  поле с футбольными воротами. Там и гоняли. Особенно страстным игроком был Валька Макаров. Он всегда ходил в отцовском военном кителе. Я был вратарем.

        Когда уж совсем  стало тепло, и  вода в  карьере у Красной Горки хорошо прогрелась, ходили туда купаться. Я далеко не заплывал, карьер был глубоким даже у самого берега, а я плавать не очень умел. Опасался.

       Учебный год подошел к концу. По математике у меня были четверки, а по всем остальным предметам – отлично. Санька тоже благополучно закончил свой 4-й класс. У Люси все было хорошо. Мы росли не только потому, что учились, но и потому, что взрослели.

        Мне предстояло оставить Шереметьевскую школу, так как отец получил новое служебное назначение в г. Евпаторию - заместителем начальника артиллерийского НИИ и полигона по МТО. Предстоял отъезд. Саша, Люся и Вовка – переезжали однозначно, а в отношении меня родители колебались. В конце концов решили, что я остаюсь в Москве с Любой, на 3-й Парковой, в Измайлово. Но с Шереметьевкой предстояло попрощаться. Я про себя решил, что буду сюда приезжать несмотря ни на что.

       Чем для меня стала Шереметьевка? Просто школа, учителя, ребята, привязанности? Нет. Она стала моей духовной родиной, где даже воздух был родным.  Здесь все было пропитано романтизмом, естественным  спутником пятнадцатилетних. «Эвакуация» продолжалась, но прописка состоялась – на всю оставшуюся жизнь.

         Вслед мне звучала песня:

  «Когда уйдем со школьного двора

  под звуки нестареющего вальса»…

КРЫМ, ЕВПАТОРИЯ, ЮЖНЫЙ  БЕРЕГ, ИЮЛЬ – АВГУСТ 1948 Г.

         Известие о переезде семьи в Евпаторию, в Крым, вызвало всеобщие радостные ожидания. Хотя из всех нас в Крыму  побывал только я (еще в 1940 и 1945 гг., при жизни мамы), все уже одной ногой были там. Главное было в том, что мы едем к Черному морю. Об этой радости свидетельствуют мои стихи того времени.

О Крым мой!

Прощайте, леса молодые!

Прощай, голубая река!

Прощай, Подмосковье,

Ведь  вновь я

Лечу  на призыв крымчака.

Там сине-лазурное море,

Небесная  ширь без границ.

Рассеется всякое горе

Под вспышки  далеких зарниц.

Лишь  солнца блеск

И море плеск

Сейчас  по сердцу мне!

Воображение горит,

Душа  стихами говорит.

О Крым мой! Где ж ты? Где? 

      Я уже знал, что к 1 сентября  вернусь в Москву, на 3-ю Парковую, для продолжения учебы в 9-м  классе. Тем не менее, меня отправили в Евпаторию одним из первых. Было это так. Отец, уже побывавший на новом месте службы и оставивший там «на хозяйстве» Люсю, отправлял в Евпаторию автомашины для своего института по железной дороге. Одну легковушку, две трехтонки и 5 студебеккеров. Все это грузилось на товарной станции Курского вокзала. Было там четверо шоферов 35-40-летнего возраста, им предстояло довезти транспорт до места назначения. В последний день погрузки отец привез меня на товарную станцию и включил в их бригаду. И мы поехали.

     Так здорово было наблюдать за всеми теми местами, что мы проезжали, сидя на платформе или из высокой кабины студебеккера! С обеих сторон дороги железнодорожные насыпи то спускались в овраги, то, наоборот, возвышались над лесами. Пахло паровозным дымком. Убегали станции, шлагбаумы, оставались позади группки железнодорожных  рабочих. Поезд громыхал, проезжая через мосты. На нас мчались встречные поезда. Страна работала. На остановках мы собирались на платформе, где стояла закрепленная тросами легковушка. Это был штаб. Здесь ехал старший из шоферов, и здесь мы питались. Было очень дружно. Во время остановок нужно было охранять наши платформы от посторонних. Так мы и ехали.

      Долго стояли в поле возле Белгорода. Белые горы, белый город с разбитыми церквями – следами боев, которые здесь прошли 5 лет тому назад. Как-то отвлеклись и еле залезли на уже бегущую платформу. Когда проезжали Павлоград, и состав вновь стоял на путях часов пять, ко мне незаметно подошла странная женщина (не цыганка) и, внимательно глядя мне в глаза, тихо сказала: «А ты, мальчик, не талантлив. Ты ничего не доводишь до конца. Ты не сможешь сделать ничего великого». Я испугался, убежал от нее и забрался на одну из наших платформ. Оглянувшись, я ее уже не увидел. Какая-то сумасшедшая, решил я. Но то, что она сказала и как она сказала, было, конечно, необычно.

      На станции Синельниково мы вновь долго стояли. У низкого перрона напротив нас остановился поезд «Москва-Евпатория». Поезд как поезд. Вдруг вижу: за стеклом торчат головы Сашки и Вовки. А в глубине купе видна мама. Они машут мне руками. Санька даже свалился с верхней полки от радости. Только мы нагляделись друг на друга, как их поезд тронулся. Они приехали в Евпаторию раньше меня.

     На той же станции оперативный работник  (КГБ) обошел и облазил все стоявшие и проходившие составы в поисках сбежавшей из колонии преступницы, которая по расчетам следствия должна была быть именно здесь. Опрашивал он и наших шоферов. Те все отрицали. Однако я знал, что часа за два до этого в легковушке один из них, самый молодой, показывал свои дембельские фотографии и кормил какую-то девицу, случайно забредшую к нам. Они обнимались и позже прятались в одном из кузовов с высокими бортами. Наверное, она его попросила, и он ее где-то спрятал. К вечеру чекист нашел ее все-таки и увел в наручниках на станцию.

       Жизненные наблюдения продолжались. Перед Перекопом на подъезде  к станции Джанкой к нам  напросились цыганки. В цветастых длинных юбках, молодые и красивые. Они даже станцевали для нас в награду, что мы их не выгнали. Мы дали им хлеба и воды. Потом до самого Джанкоя они, постелив себе в углу платформы, спали. На станции ушли тихо, растворившись в темноте. Какие звезды зажигались над нашими головами с наступлением южной ночи! Поезд шел, а звездный купол, мерцая, оставался неподвижным.

       На следующий день мы прибыли  в Евпаторию. До этого медленно  ехали вдоль моря и поселка Саки. Издалека был виден великолепный евпаторийский собор. Вокзал был старый. Улицы - грязные, размытые после дождя. Нас встречал  отец. Автомашины сгрузили с платформ и, заправив бензином, отправили в гараж. А мы с отцом пошли к  дому, в котором  была размещена наша семья. Это была Пожарная площадь. Дом был двухэтажный, сложенный из ракушечника, с высокими потолками и  окнами, но с туалетом снаружи. У нас были две комнаты. Меня встречали мама, Санька и Вовка. Люсю к этому времени уже направили в пионерский лагерь, расположенный в районе Ореанды (Южный берег Крыма), недалеко от Ливадии, на старой севастопольской дороге.

       Конечно, первое, что мы сделали, встретившись, - мы искупались в море. Мелкий песок, мелкое море, медузы. Тонкая проволока на колышках отделяла мужской пляж от  женского. В пределах этого заграждения можно было ходить и бегать совершенно голым. Условное заграждение вполне заменяло реальную стыдливость. Солнце пекло, можно было запросто сгореть. Спасало только прохладное море.

       Рядом с домом был старый  базар. Его огораживал низкий бетонный заборчик, через который можно было перелезть. Здесь продавались фрукты, морская рыба, пиво. Я мечтал купить тельняшку, но их не продавали. Купили пару здоровых камбал, хвосты которых тащились по земле.

      За водой ходили на колонку  недалеко от дома. Я так загорел (еще во время путешествия на платформах), что местные женщины спрашивали меня, не испанец ли я. Дело в том, что в городе жила колония детей, вывезенных еще до войны из Испании и с освобождением Крыма размещенных в Евпатории. На рубашках у них был вышит их символ  - сжатый кулак с надписью «No pasaran!» Черноволосый, кареглазый и смуглый я действительно напоминал испанского мальчика.

      На площади стоял театр. Напротив его возвышался  памятник Сталину во весь рост (позже его заменили на памятник летчику Токареву, освобождавшему город). Рядом был институт, где работал отец. Вечером в городе пахло акацией, и доносился свежий ветерок с моря. Над бухтой возвышался православный собор.

      Я ждал письма от Галочки с Пушкинской улицы. Мы с ней перед моим отъездом договорились. Дни шли, а ответа на мое письмо не было. В душном, дощатом туалете, что был рядом с домом,  водились паучки. Я вспомнил, что пауки – к известиям. Их количество накапливалось и когда достигло восьми, а письмо так и не пришло, я перестал ждать, убедившись в девичьей неверности. Влюбленность умерла. А может быть, паучков должно было быть 9? Зря такую примету выдумали.

       В конце июля вернулась с Южного Берега Люся. Загорелая, окрепшая. Сразу было заметно, что это уже пятиклассница.

       По просьбе отца в тот же лагерь на следующую смену меня и Сашу повез врач из отцовского института подполковник по фамилии Могила. Учитывая бесконечные и узкие повороты старой Севастопольской дороги, эта фамилия особых надежд не внушала. Ехали молча. Но доехали благополучно. Лагерь располагался в обычной школе. Она разместилась на склоне большой горы. Вниз к морю вели сады и заросли. Слева от дороги виднелся забор. Говорили, что это секретная дача Сталина. Ниже школы шла грунтовая дорога от самой Ливадии до Ореанды. Называли ее Царской тропой. Будто бы по ней в начале века прогуливался Николай 2-й, иногда встречаясь с Львом Толстым. К морю нас особенно не пускали, так как там, на берегу шло какое-то строительство.

      Во дворе школы росли деревья  с зелеными плодами – грецкие орехи. Они пачкались и были невкусными. А стены дорог были покрыты вьюнком и ежевикой, чем-то вроде нашей малины.

      Кормили хорошо. Устраивались походы  в Ореанду, военные игры со взятием в плен, иногда нас возили в соседний пионерский лагерь, где мы участвовали в концертах. Мы с Санькой плясали под казачков и пели на «украинском языке»: «Ах ты гарный Семен, пиды сядь коло мене». Никогда я не чувствовал себя таким легким, свободным и легкомысленным, как в эти вечера. Я как бы освобождался от самого себя. Все детство шло под девизом «Ты должен, так надо». Мне казалось, что я никогда разогнуться не смогу. И вдруг разогнулся.

      Как-то  вечером в лагерь приехал известный мастер художественного слова. Он выступил перед ребятами с рядом произведений. После ужина его разместили с его согласия в нашей комнате. Нас было пятеро. Когда он расположился отдыхать, мы стали его просить прочесть что-нибудь еще, для нас. Он не стал отказываться, хотя, наверное, устал за день, и прочел что-то из Лермонтова, а также повесть Алексея Толстого о том, как в деревню приехал солдат из госпиталя, лицо которого было изуродовано ожогами до неузнаваемости. Солдат приехал погостить к матери и невесте. Невеста его не узнала и даже испугалась при виде его. Тогда он выдал себя за однополчанина их сына. Пожил у себя дома дня два, и мать, по только ей известным его чертам, особенно, по тому, как он двигался в избе, держал ложку,  все-таки узнала его, своего сына. Повесть о матери, о памяти, о войне и солдатской скромности. О советском человеке. И что-то еще он читал. Пока у него хватало сил. Мы так его слушали, что и силы свои он черпал в нашем внимании. По-моему, его звали Дмитрий Журавлев, а может быть, Аксенов, уже не помню.  Знаю, что народный артист. Сейчас этот жанр творчества умер.

       В конце августа мы с Санькой возвратились в Евпаторию, переночевав в Симферополе. По пути видели мелкую, с каменистым дном речку Салгир.
      Дальше наши пути расходились.  Я  уезжал в Москву (нужно было еще оформить мой перевод в 9 класс школы). Остальные оставались. Саша и Люся определялись в пятые классы евпаторийских школ. Но самое знаменательное состояло в том, что в 1–й класс должен был пойти  наш младшенький - Володя.

МОСКВА, ИЗМАЙЛОВО, 3-Я ПАРКОВАЯ, ОСЕНЬ 1948- ГО – ЗИМА, ВЕСНА И ЛЕТО 1949 ГОДА

    В Москве мало что изменилось. Меня приняли в 9 класс в  школе, расположенной по ул. Электрозаводской, напротив Автомобильного института. Идти до нее от площади Сталинской (Семеновской), куда я добирался на трамвае, было недалеко. Удивляла скромность отделки  станции метро на этой площади. Разве что плафоны в центре ее зала были выполнены в заметно грузинском стиле.

     Класс был большой – 35 чел.  Ученики были разные. Были отличники,  в пиджачках и галстуках (Вольт  Луценко, например), были и разгильдяи. Я долго ни с кем не сходился. Было что-то противоположное тому, что так радовало в Шереметьевской школе. Это почувствовалось сразу. Учителя были сами по себе, и ученики – тоже сами по себе. Каждый был сам по себе.

     Но все-таки, единомышленники постепенно нашлись. Юрка Котович, Атясов и Арсений Медовиков. К первому я ходил домой. Оказалось, что он родственник известного большевика Смидовича. Портреты этого большевика висели на стенах его квартиры, как в музее. Атясов был человеком любознательным и уже тогда хотел стать врачом. А Арсений был обыкновенным мальчишкой,  прямым и бесхитростным. Жил он недалеко от станции метро «Измайловский Парк», прямо у трамвайного пути. Его семья была очень гостеприимна. Мы изучали с ним течение речки Серебрянки, пройдя ее от начала и до конца, ловили бредешком мелкую  рыбку, которая только для яичницы и годилась.

     И в этой школе были занятия по военной подготовке: всем классом ходили в тир, где стреляли даже из винтовки.

     Я очень скучал по Шереметьевке. Ловил себя иногда на мысли, что идти в эту новую школу мне не хочется. Пару раз вместо занятий уходил в парк и гулял там, пока голод не загонял домой.

     И все же не все было так плохо.   Географию нам преподавал необычный учитель. Он в те годы вел передачу по телевидению типа «Клуб кинопутешествий». То есть, был человек известный не только в школе. Я даже познакомил его с моим отцом, как-то приехавшим из Евпатории. Он везде побывал и много знал. Ему было лет 50, конечно, он был фронтовик. Однажды он начал урок с того, что задумчиво, как бы размышляя, поделился с нами, что вчера, по его мнению, где-то произошло сильное землетрясение, так как в комнате у него ни с того, ни с сего, скрипя, медленно открылась дверка массивного шкафа, которую и руками открыть было тяжело. Эта загадка вскоре разрешилась: по радио сообщили, что в Ашхабаде в тот день произошло сильное землетрясение. Но в средствах массовой информации прошло это событие глухо, и  знаем мы о нем сейчас больше, чем тогда. Нас поразила наблюдательность учителя и его способность к научному анализу.  В Ашхабаде погибли десятки тысяч человек. Если бы дома там не были в большинстве своем глинобитные, погибло бы еще больше. Потом город отстраивала вся страна.

      Литературу нам преподавала уже очень немолодая учительница, награжденная орденом Ленина. Звали ее Александра Алексеевна. По ее совету нам приходилось много читать, особенно российских первоисточников. Был и факультатив после занятий.  В частности, мы читали там книгу «Фауст» Гете. К сожалению, я знакомился с «Фаустом» только на слух. Эта учительница первая обратила внимание на то, как я пишу сочинения. Она что-то ценное находила в том, как я вижу образы героев. Я тогда активно писал и прозу, и стихи, в том числе на общественные темы,  подражая Маяковскому, Некрасову. Приводить те свои стихи здесь я не решаюсь из-за их несовершенства. Я давал их читать очень хорошему человеку – дяде Леше Бледнову, мужу Люсиной двоюродной сестры Риммы. Их содержание ему понравилось, а форма и рифмы - не очень. Спасибо, дядя Леша! Я как будто себя в зеркале увидел. И во - время понял, что поэзия не мой удел.

       В школе меня назначили пионервожатым в одном из пятых классов. Я заходил к ребятишкам, выслушивал жалобы, разнимал драчунов. Однажды сопровождал их в театр Транспорта, возле Курского вокзала. Шла пьеса «Хижина дяди Тома». Потрясающая пьеса, артисты так хорошо играли, и так жалко было обитателей хижины! Плантаторы – классовые враги  - были ненавистны. Реакция детей в зале была вполне политкорректна, как сказали бы сейчас. В зале стоял рев! Как будто все зрители были в хижине. И я так переживал, что, когда все закончилось, забыл про своих подшефных.

      На 3-ей Парковой я жил с Любой, тетей Валюшей и бабушкой  Мотей. Вечерами собирались. Люба успешно осваивала профессию чертежницы. У нее сменялись кавалеры, и она делилась впечатлениями.  Я узнал много о коварных ухищрениях мужчин и о необходимой бдительности девушек. Любка была красавица, чего там говорить. Мне казалось, что она возвращается домой, как с поля боя. А тетя Валюша только смеялась. Как это  у Маяковского? «В небесах луна такая молодая, что ее без спутников и отпускать рискованно!» Это про Любку.

      Конечно, она издевалась над  моей невинностью. Я же был  среди них один мужчина. Когда она раздевалась (или одевалась), истошно кричала, даже если меня не было в комнате: «Мишка, не смотри!» Баба Мотя, рассудительная и невозмутимая, в этих случаях густым голосом, по-крестьянски протяжно комментировала: «Еще насмотрисси». И тут же меня просили что-то застегнуть, как будто я был какой-то евнух. Совершенно не уважали.

       Я скучал по Шереметьевской школе. Несколько раз ездил туда. Как-то был на вечере с танцами. Видел Алю Скобелеву, она мне была рада. В школе произошли перемены. Литературу стала преподавать новая учительница – Людмила Ивановна Ерошенко. Удивительно искренняя молодая женщина. Уже только от этого в классе что-то изменилось. Пришел в класс Боря Рабинович, сдавший экстерном все экзамены. В классе появилась Майя Чигарева, до этого она училась в Клязьминской  школе. А несколько ребят перевелись в другие школы.

     В один из моих приездов  в школу поздней осенью я задержался и уехать в Москву не успел. Что было делать! Я напросился к Юре Колотушкину приютить меня на ночь. Но у него в доме проходило какое-то торжество, и пустить меня в дом было невозможно. Тогда он определил мне место в их темном сарае, где я всю ночь мерз, сжавшись в комок на каком-то разбитом бильярдном столе. Правда, Юрка приносил мне поесть пироги с праздничного стола.  Ранним утром первой электричкой я уехал..

       Раз в месяц из Евпатории  приезжал отец. От него мы узнавали о жизни в Крыму. Осенью Крым становился совсем другим, дождливым и скучным. Курортники уезжали, пляжи пустели, начинались будни. Саша, Люся и Володя учились. Семья теперь жила в отдельном доме с печным отоплением, расположенном в абрикосовом саду, на краю города. Туда вела самая длинная улица - имени Кирова. На трамвае можно было доехать до центра. Отца возили на служебной машине. Он рассказывал, как наш первоклассник Вовка, ехавший на трамвае, однажды машинально сжевал свой билет. А тут как тут контролер. Пришлось оправдываться.

       Этот район Евпатории был малолюден.  С севера он примыкал к соленому озеру «Майнаки», берег которого зарос высоким камышом. Летом эта была знаменитая и популярная грязелечебница. С осени она пустела. А дальше городские строения заканчивались, и  берег моря продолжался до самого полигона, где проводились артиллерийские стрельбы. Это было заботой отца. Дома все хозяйство лежало на маме. Помогало, правда, то, что продукты могли доставлять машиной.

       Зимой море немножко замерзало у берега, волны подбивали лед.  Он дышал. На набережных лежал снег. Зима была  холодной, особенно донимали ветра.

        Зимой умер Юра Колотушкин. Говорили, простудился на катке и заболел менингитом. Мне сообщили. Я приехал прямо на похороны. Провожали его всей школой. Отчего-то его знали все и любили. Дети тяжело переносят горе. Все ревели. Похоронили его на кладбище в Шереметьевке.

       Я остался в поселке на ночь. А утром в моем классе писали сочинение под руководством новой учительницы Людмилы Ивановны Ерошенко. На свободную тему. Писал от сердца, сказывались вчерашние переживания. Главным для меня было - побыть со своими одноклассниками. Все это так и поняли.

      Эта поездка вновь сблизила  меня с Алей. Я стал приезжать  в Шереметьевку, чтобы повидать  ее. Встречались мы на вокзальчике  у перрона электрички. Она жила недалеко отсюда. Сидели на скамейке, мерзли, говорили о классе, о предметах, о новой учительнице. Но ни разу не поцеловались. В конце концов, я садился на электричку и уезжал в Москву, Аля махала мне вслед рукой  и убегала домой. 2 часа туда, 2 часа обратно, часто не съездишь. Однажды я опаздывал в Шереметьевку, убежал из дома, оставив картошку на плитке, а она и сгорела. Тетя Валюша, когда я вернулся часам к 11-ти ночи, только покачала головой. 

       Я не знал, что со мной такое. В этом возрасте все происходит впервые. Я написал стихотворение, причем так хорошо, что до сих пор не уверен, что оно мое.

Ты скажи  мне, Аля, прямо,

Разве в  том я виноват,

что глаза  мои упрямо

Ловят твой случайный взгляд,

Что смущаюсь и робею я наедине с тобой,

Что с  улыбкою твоею становлюсь я сам не свой,

Что бывает не до сна мне в ночной тиши?

Разве в  этом есть вина?

        И не зная, как окончить стихотворение,  а точнее, что же делать, если влюблен, дописал: «это ж от души…». В душе недостатка не было, в целомудренности – тоже. Сердце училось любви. Мне исполнилось 16, Але чуть больше. Возраст – ни то, ни се.  Все это прошло, не ограбив будущего. Но память сохранилась.

         В Москве в ту зиму я познакомился  с Историческим музеем, что стоит  на Красной площади.  Ходил в него несколько раз. Особенно привлекала выставка оружия 18-19-го веков. Посетил и библиотеку им. Ленина. Во дворике МГУ, что выходит на Манежную площадь, стоял (и стоит сейчас) невысокий памятник М.В.Ломоносову в смешном парике. Много раз посещал Красную площадь, бывал в Мавзолее Ленина. В Кремль тогда не пускали.

      1 марта объявили об очередном  снижении цен на продукты и  промышленные товары. Это определялось  решением ЦК ВКП (б) и правительства  страны. Народ к этому уже начинал  привыкать.
      В один из приездов в Москву (у отца случались командировки), он рассказал о себе.  В 1902г. его маму, нашу бабушку, молодую работницу питерской конфетной фабрики, жандарм при разгоне демонстрации бастующих стегал ногайкой с лошади. Жили они с дедом в поселке у Обуховского завода. В этом же году дед с другими рабочими участвовал в известной стачке, названной Обуховской обороной. Большевиком он не был, их тогда и были-то единицы, но о социал-демократах слышал. В 1904 году родился отец. Поселок был у заводских путей. Отец рассказывал, как мальчонкой чумазым лазал там среди вагонеток. Там же ходил в церковно-приходскую школу. Может быть, выбился бы в токари.  Революция 17-го года круто изменила его жизнь. Рабфак, комсомол, Работа в детских коммунах с людьми, близкими к Н.К.Крупской. Электротехнический институт, Военная академия связи в Ленинграде. С 1928 г. член ВКП (б). Работа на оборонных заводах. Советская власть, говорил он, была его властью, властью сотен тысяч таких же рабочих.

       Он просил меня, чтобы я не забывал о свои братьях,  тем более, что время стало нас разлучать все чаще.

        Я познакомился с интересным  мальчиком из другой школы.  Звали его Володя Куликов. Он  изучал китайский и японский  языки. Дело было не в языках, а том,  что жить можно, оказывается, более интенсивно и разнообразно, чем получалось у меня.

        На 1 мая шереметьевцы устроили вечер в помещении Клязьминской школы. Завучем этой школы была мама Майи Чигаревой. Она и разрешила. Я к ним примкнул, внеся свой взнос. Был патефон, пластинки. Танцевали. Стол, конечно, был не богат, но вареная колбаса, сыр, пирожки, салаты, печенье  - были.  Было и спиртное, но по чуть-чуть. Чай, компот из разведенного варенья. Было душевно. Телятников бессовестно сметал печенье. Но не всем было хорошо. Я видел, как одна из наших девушек, Раечка, стояла на темном повороте лестницы и тихо плакала. Она была горбата.  Природа ее обделила уже тогда, когда еще никого из нас не успела наградить. Горе всегда идет вперемежку со счастьем. Девчонки ее успокаивали, чтобы не оставалась одна. Потом, через десяток лет, Раечка все же вышла замуж.

     Расходились под утро. Пока шли к Шереметьевке, пели песни («Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна» и другие).

     Как закончился учебный год в моей московской школе (а она с учетом эвакуации была уже девятой по счету), я не помню. К тому времени по моей просьбе и с согласия Бори Шеломанова мои родители договорились с его мамой (ее звали тетя Галя) о том, что, пока я буду учиться в десятом классе, я буду жить у них в доме. Та согласилась, зная, что мы с Борькой друзья и что он этого тоже хочет.

      Я так лелеял в душе предстоящий    переезд в Шереметьевку, что решил отметить окончание 9-го класса пешим путешествием по железнодорожным путям от Савеловского вокзала до этого  поселка. Взяв еду и воду, пошел по шпалам, пропуская составы. Дигунино, Лианозово, Бескудниково, Долгопрудная, Марк, Водники, Хлебниково и, наконец, Шереметьевка. 25 км. По пути видел много интересного. Останавливался на перронах на привалы. К обеду становилось жарко. Но я мужественно шел, сам себя награждая мыслью о своей преданности любимой школе. Прошел по мосту над каналом Москва. Это было так здорово! Я думаю, что еще ни один ученик нашей школы за все время ее существования не решился проделать такое путешествие.

     Когда я дошел все-таки, оказалось, что меня, конечно, никто не ждал. Единственно, сходили с Шеломановым искупаться в карьере на Красной горке. Это придало сил. Но позже факт моего подвижничества (в прямом и переносном смысле) стал известен всем.
 

КРЫМ, ЕВПАТОРИЯ, ИЮЛЬ –  АВГУСТ 1949Г.

      Конечно, в Евпаторию я ехал с удовольствием. Правда, удалось взять билет только в общем вагоне - поздно хватились. Провожала меня баба Мотя. Убедилась, как я с вещичками занял третью полку в плацкартном вагоне. Но зато не внизу, не в тесноте.   

        Меня встречал отец и отвез  к новому дому. Действительно,  дом был одноэтажным, но с  большой площадью. 3 комнаты, не  считая прихожей. Под домом –  подпол. Дом кирпичный. Летом здесь было прохладно.  За домом был громадный абрикосовый сад. Сад был общий для всего огромного двора. Абрикосовые деревья были старые, но обильно плодоносящие. А сами абрикосы крупные, сочные и сладкие. Я таких абрикосов никогда и не видывал и не едал. Возле дома росли несколько высоких шелковиц, усыпанных тутовыми ягодами – черно-вишневыми и белыми. Я легко описываю эту картину потому, что отчетливо вижу ее с закрытыми глазами, а ведь прошло с тех пор 60 лет.

     Мне очень обрадовались оба  братика и Люся. Она меня выделяла из них, все-таки я был старший брат. Каждый из них стремился показать мне что-нибудь интересное. Жизнь нас последнее время отрывала друг от друга. Сначала отделилась Люба, в последний год – я, и предстоял, по крайней мере, еще год разлуки. Очень рада была мне и мама.

     У меня было впереди 1,5 месяца  отдыха в Евпатории. Мы начали  с того, что пошли к морю. До  него было пару кварталов. Стояли  совершенно разбитые артиллерией  санаторные здания. Их было до  десятка. Какие же бои здесь  шли еще 5 лет тому назад! Стены зданий, по которым мы передвигались как в катакомбах, были разрисованы. Некоторые санатории все же работали. Пляж был пустынным - окраина города. Был причал. По расписанию приходили теплоходы, на которых можно было доплыть к морскому вокзалу в евпаторийской бухте.

       Море было теплым  и мелким, но дно его чередовали мели и саи, то есть глубокие места, в которых было глубже человеческого роста. Это обманывало слабого пловца, было опасно. Ребята контролировали друг друга. Саша и Вовка, да и Люся были черными от загара и седыми от морской соли. Люсины косички были твердыми от соли.

        Абрикосами можно было объесться,  по крайней мере голодная смерть нам не грозила. Спали мы, конечно в саду на подстилках. Ночи были черными, если не было луны. Периодически падали абрикосы, громко разбиваясь о твердую почву сада. Из-за этого под самими деревьями не ложились.

        Был случай, воришка перелезал  высокий каменный забор сада, испугался окрика и упал, повредив  руку. Лучше уж попросил бы.

        В один из первых дней мы  с отцом на открытом командирском  газике съездили в Альминскую  долину, недалеко от Бахчисарая.

      Альминская долина, расположенная южнее Евпатории, была богатейшим плодово-ягодным хозяйством западного Крыма. В июле уже начинался сбор урожая. Людей и транспорта  в хозяйстве было мало, и колхозники задыхались от избытка плодов. Не помогала даже близость Симферополя. Яблоки, груши, помидоры, слива – все это лежало в ящиках и валялось прямо на участках. Изобилие и дешевизна. Мы загрузились доверху, оплатили все и поехали домой. На обратном пути заехали в Бахчисарай и познакомились с древним дворцом. Дворец стоял обшарпанный, кое-где побитый снарядами. Бахчисарайский фонтан не работал, но был исполнен какой-то восточной печали.

     Ходили на Майнаки. Днем здесь  было оживленно. Люди приезжали  со всего Союза. Кроме официальной  грязелечебницы в специальном  здании, где врачами отпускались процедуры, лечилась масса «дикарей» непосредственно в самом озере. Лежали в соленой воде, мазались грязью (рапой), каждый там, где у кого чего болело. Озеро можно было перейти, опускаясь максимум «по головку», что мы и делали. Люся от нас не отставала.

      За озером километрах в двух  был колхоз. Там мы ежедневно  брали молоко. В семье со мной было 6 человек, всех нужно было накормить.

      Мылись дома в корыте, поливая друг друга из чайника: нужно же было смыть и грязь, и морскую соль.

      У Cаши появился очередной голодающий песик. Его тоже назвали Байкал. Кормили  щедро, и он стал похож на поросенка.

       Гурьбой ходили в курзал. Там  было тенисто, вечерами играл  духовой оркестр. Продавалось  мороженое, за мольбертами сидели  художники.  В глубине курзала был уголок сказок. Там же из цемента еще до войны было выложено Каспийское море с Апшеронским полуостровом, с заливом Кара-Богаз-Гол. Внутри «моря» была вода, но по «берегам» можно было ходить, одновременно изучая географию.

       Возле нашего дома рос абрикос, один из стволов которого изгибался, образуя своеобразное кресло. Это было любимое  Люсино «кресло», ее трон, она сидела там и читала книги, а может быть, пряталась от поклонников из 6-го класса: ведь ей шел 14-й год, а девушки на юге рано созревают.  Впрочем, «креслом» пользовались все, уж очень удобным был этот наблюдательный пост.

      В доме напротив жила молодая  изящная женщина. Я как-то, увидев ее, сказал отцу: «Как у Тургенева: «Хоть сейчас – в анатомический театр!» В глазах отца я очень вырос.

       В августе отец как-то рассказал о смерти А.А.Жданова, одного из секретарей ЦК. В годы войны тот находился в блокированном Ленинграде, возглавляя оборону города до самого 1944 г. Сталин высоко ценил этого деятеля партии. В отцовском НИИ проходило траурное собрание, выступали коммунисты, вполне искренне. Один из выступавших, замполит института, от переживаний случайно вместо имени Жданова произнес имя Сталина. С горя, конечно, и все это поняли. Но слово – не воробей. Сняли с должности и уволили из армии, хотя к суду не привлекли. Позже он уезжал на вокзал, увозя свой скарб на повозке. Не на что было. А солнце светило так же, как всегда.

      В начале августа я и Саша предприняли путешествие из Евпатории до поселка Саки и обратно. Туда 25 км и столько же обратно. Конечно, это было на грани наших детских возможностей, особенно возможностей Саши. Ему ведь еще не было и 14 лет. Но меня вдохновлял приобретенный опыт путешествия в Шереметьевку. Без Сашки идти было неинтересно, к тому же он очень рвался участвовать в этом приключении. Родители отнеслись к нашим планам с тревогой. Но мы все-таки, взяв в дорогу бутерброды и термос с водой, часов в 6 утра, чтобы не было жарко, двинулись в путь.  Нужно было пройти всю Евпаторию с севера на юг, а уж потом вдоль берега моря двигаться в сторону Сак. Сначала шли бодро. В море можно было искупаться. Потом дорога ушла в сторону от моря и долго тянулась вдоль железнодорожных путей и бесконечных соленых озер, подобных майнакским. Дорога была грунтовой, песчаной. Вдоль нее росли колючие кусты. Редкое деревце встречалось на пути, так что найти тень было трудно. Солнце лупило нещадно. Но мы шли. Боялись, что случится солнечный удар. Наконец, появились дома и стены Сакского военного санатория. Вокруг них росли высокие деревья, и можно было прилечь на траву. Под колонкой помылись холодной водой, подкрепились своими припасами. Заходить в санаторий не стали. Ноги болели, но еще не были стерты. В 5 вечера тронулись в обратный путь. Санька стал жаловаться на усталость, а потом и на потертости на ногах. И действительно, и у него, и у меня на пятках появились пузыри. Обратная дорога радости открытий уже не приносила. Шли машинально, часто  отдыхая. Тащились. Стало темнеть. Шли вдоль берега моря, по воде. Это немного помогало, но соленая вода ела раны. Наконец, вошли в город и долго ковыляли по уличным тротуарам. В самом начале ул. Кирова, за театром, был большой фонтан. Мы долго сидели на его бровке, опустив ноги в прохладную воду. Идти не было сил. Но деваться было некуда. Рядом шел трамвай. Проехав на нем несколько кварталов, мы сошли с него и кое-как доплелись до дома. Было уже темно. Нас ждали. Нас не ругали. Нас уложили. Отмачивали наши ноги и перевязывали раны бинтами с какой-то мазью. Мы заснули крепким сном победителей. Утром ходить было трудно, но нас и не заставляли. В глазах Люси и Вовки  мы выглядели героями и охотно рассказывали им о своем путешествии. Мы победили самих себя.

       По инициативе испанской детской  футбольной команды «Партизан»  был организован матч со сборной,  состоящей из ребят города. Вошли  в нашу сборную и мы с Сашей. Меня поставили вратарем. Саша был в защите. Поле и футбольные ворота были для взрослых и казались огромными. Из своих ворот я с трудом видел испанского вратаря. Игроки команды «Партизан» были одеты в одинаковую форму. На футболках у них красовался  символ - сжатый кулак с надписью «No pasaran!». А мы, городские, были кто в чем. Cудили матч взрослые судьи.

     Мяч был тяжелый для ребячьих ног, поэтому пасы не получались, мяч не долетал до партнеров. Нападающие не столько боролись за него, сколько бегали за ним. У защиты возможностей было больше: мы дружно набрасывались на того, которому удавалось прорваться к нашим воротам, и отбивали мяч как можно дальше. Он катился быстрее, чем мы бегали.

     Испанцы были дружнее и физически сильнее, видимо их неплохо кормили. Игра в основном шла на нашей половине поля. Они наступали, а мы оборонялись. Было два тайма по 30 минут. Я, как вратарь, метался в воротах как лев, но удары противника были хилые, и я их брал  легко, а чаще отбивал. Игра закончилась со счетом 0:0. В награду всех ждало угощение мороженым.

     Шел день за днем. Мы радовались возможности быть вместе всей семьей. Особенно полным становилось это чувство, когда домой с работы приезжал отец. Дети росли, это было главным для него и мамы. Он курил, иногда выпивал – такая среда его окружала (шофера, складские, эвакуаторы, заправщики). Иногда они с матерью ссорились. Уже полтора года, как они прожили здесь, а что она видела? Корыто и плиту. Он отвлекался на работе, ездил по делам в Москву, а у нее не было отдушины.

      Ему шел 45-й год, и он был в расцвете сил. На его глазах восстанавливалась и росла Евпатория. Строился новый железнодорожный вокзал. Все большее число людей, особенно детей, приезжало на отдых. Все это, как в зеркале, отражало положение дел в стране. В конечном счете, именно это было для отца главным.

     Однажды я решил сходить в местный театр. Театральная площадь знаменовала собой официальный центр города. Здесь проходили праздничные демонстрации. Люся рассказывала, как они классом шли в колоннах. Из их построений складывались слова, например: «Миру – мир!» или «Ленин».   Она рассказывала, что однажды участвовала в концерте на сцене театра и читала большое стихотворение о девушке-подпольщице, о  ее допросе фашистом.  Некоторые из ее подружек посещали театральную студию.

      В эти дни здесь выступала  труппа Харьковского драматического  театра.   Я взял билет в партер, на 3 ряд. Сцену было видно отлично. Театр был маленький, но в нем было все – от партера, до нескольких ярусов.

      Шла «Анна Каренина». Мне было видно, как страдает этот скрипучий несчастный старик Каренин, теряя Анну и не отдавая ей мальчика-сына. Я видел, как артист по-настоящему плакал. Мне было его очень жалко, потому что потерять сразу и жену и сына, согласитесь, было очень тяжело. Я ненавидел холеного красавца Вронского в эполетах и, конечно, близко к сердцу принимал мятущуюся, гонимую страстью, несчастную Анну. Она была очень красива и естественна в своем желании быть счастливой и сделать счастливым своего любовника. Спектакль окончился. Я был потрясен так, что, вернувшись, не мог об этом толком рассказать ожидавшим меня.               

      Мое потрясение продолжалось  и утром. Я поехал в город,  вошел в пустой театр. Рабочие  складывали и таскали какие-то  ящики из-за кулис и со сцены. Я узнал от них, что вчера был последний спектакль. Артисты уже уехали. Я был огорчен, я ведь так хотел увидеть ту, что играла Анну. Я попросил одного из рабочих сцены передать ей мое письмо. В нем было написано: «Благодарю Вас за Вашу Анну.  Миша Кириллов». Хотелось бы думать, что письмо было передано.

     Прошли последние денечки моего пребывания в Евпатории. Отец посадил меня в поезд, и я поехал в Москву.

МОСКОВСКАЯ  ОБЛАСТЬ, ШЕРЕМЕТЬЕВКА, ОСЕНЬ И ЗИМА 1949 , ВЕСНА И ЛЕТО 1950 Г.

      После нескольких дней, проведенных  на 3-й Парковой, я переехал в Шереметьевку, к Шеломановым. Их бревенчатый одноэтажный дом располагался на ул. Пролетарской, недалеко от леса. В доме было 3 комнаты, прихожая и большая застекленная веранда. Кроме Бори, здесь жили его мама (тетя Галя), старшая сестра, которая уже училась в Москве, в Педагогическом институте, и двоюродная сестра – Маечка. Во дворе дома был утепленный флигель, где жил Борькин дядя – дядя Гена. Мне было подготовлено спальное место – на сундуке в большой комнате. На сундук постелили матрас, получилось достаточно мягко. Здесь мне и предстояло прожить почти год. На веранде в холодке хранились яблоки из сада,  запах здесь стоял удивительный.

       Весь класс мне был хорошо  знаком. Учеников было немного – по сравнению с московской школой. Мальчиков - 10, девочек – 13. За лето все подросли, мальчишки заметно возмужали. Пришла классный руководитель – Алевтина Алексеевна, и все энергично завертелось.

       Учителем, которому в наибольшей  мере суждено было способствовать нашему духовному развитию, была Людмила Ивановна Ерошенко – преподаватель литературы. Изучали творчество Толстого, Чехова, Горького, Фадеева, Н.Островского Из этого постепенно складывалось наше мировоззрение. Людмила Ивановна последовательно устраивала диспуты, поощряя решение спорных и сложных вопросов в произведениях классиков, выделяя докладчиков и оппонентов. Диспуты проходили после уроков, затягиваясь до вечера. Манера ведения этих встреч у Людмилы Ивановны была особенной: искренней, взволнованной и неформальной. Это заставляло думать и учиться выражать свои мысли и чувства, не боясь собственной тени.

      Математика меня не трогала.  Я успевал, но не более. Вот  Макаров и Рабинович были математиками, а я – нет. Хотя однажды в ходе контрольной, когда я что-то успешно решил, оказавшаяся за моей спиной Алевтина Алексеевна тихо сказала: «А у тебя, Миша, золотая голова!». Сказала и ушла. Никогда прежде никто мне этого не говорил. Может быть, она спутала меня с Борей Рабиновичем?

      Сочинения я писал самозабвенно. Чаще на свободные темы. Однажды  меня даже оставили в классе, чтобы я мог закончить работу. А математику не любил. Был  случай, когда я ушел с контрольной  по алгебре и, войдя в учительскую, заявил, что не хочу больше заниматься не любимым делом. Учителя повернулись ко мне. Вдруг мне стало так жалко себя, что со мной случилась истерика, и я зарыдал. Алевтина Алексеевна, которая там находилась, тут же усадила меня рядом с собой, обняла, успокоила, напоила чаем с вареньем и все гладила мою голову, а я все всхлипывал и всхлипывал, так мне себя было жалко. О математике не говорили ни слова. И истерика прошла. А ведь все было просто. Я, в отличие от других ребят, жил без родных. А кто я был? Мальчик. Временами накатывало одиночество, острая потребность в материнской ласке. А где же ее возьмешь, живя на сундуке? Мудрая Алевтина Алексеевна сразу это поняла и своей лаской, как лекарством, согрела и успокоила меня. Жизнь пошла веселее, я уже был не один.

       Более наблюдательному и менее эмоциональному, чем я, могло бы броситься в глаза, что среди учеников класса образуются пары. Ведь большинству из нас уже было по 17, а то и 18 лет. Знаки внимания, провожания и прочее. Нужно сказать, что школа  сдерживала все это общностью интересов, подчиненностью учебе. Сдерживало и понимание преждевременности каких-либо радикальных поступков. Играла роль и присущая девочкам, да и ребятам целомудренность поселковых детей, где все друг про друга знают с детства. То есть были причины для сдержанности. Только однажды тайное стало явным. Учителя, проявили деликатность, нашли нужное решение с их родителями и отсрочили отношения. Ничего не случилось: ребята продолжили учебу. После окончания школы они поженились. Уже после окончания институтов поженились еще 3 пары. И прожили всю жизнь вместе. Но в то время я предпосылок к этому не замечал.

      Девочки в классе были аккуратны, но одевались скромно. Белые кружевные воротнички и не более того. Майя Чигарева носила платье в коричневую клетку. Оно ей очень шло. Аля носила школьную форму. Многим было трудно, особенно тем, кто жил далеко, например, в Долгопрудном. И не безопасно. Вечера были темными. Электрички в это время тоже представляли угрозу.

      Людмила Ивановна вместе со своими родителями жила на станции Марк и по дороге в школу, и из нее должна была переходить железную дорогу. Ходила она с палочкой: одна  нога у нее была в протезе (туберкулез костей),  и она прихрамывала. Ей было 26 лет. Мы стали провожать ее до платформы, а кто-то и дальше. Шутили, пели песни, несли ее портфель. Мы быстро полюбили ее, даже девочки, хотя они понимали, что она умнее, содержательнее и духовно тоньше их.

      В то время появилась песня «Одинокая бродит гармонь». Она стала песней класса. Ее слова гармонировали с атмосферой поселка: «То пойдет за поля, за ворота…Словно ищет в потемках кого-то и не может никак отыскать». Казалось, что все это происходит в нашем, мало освещенном, поселке под морозным звездным небом. Песня навевала грусть и толкала к размышлениям.

      Приближалось большое событие: 70-летие Иосифа Виссарионовича Сталина - 21 декабря 1949г. Празднование готовилось исподволь.

      Я хорошо помнил: В 1941г. Москву отстояли, а потом наступали на врага – долго и трудно – до самого Берлина. Все это было неразрывно связано с именем Иосифа Виссарионовича. Сталин был больше каждого из нас, больше Москвы, он был как бы всей страной. Когда началась война, я сразу повзрослел. Дедушка Ленин, знакомый мне с детства, остался со мной, но как бы в прошлом, и вся надежда стала связываться с именем Сталина. Для меня и моих сверстников Сталин – это общие трудности  и общая победа.

     Обстановка приподнятости в связи с предстоящим юбилеем чувствовалась во всем. Михаил Исаковский в эти дни писал: «Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе!» В школьном зале был повешен большой портрет вождя. Но говорили мы об этом мало, и школьная жизнь продолжалась как обычно.

       Нестандартные, критические оценки  истории и роли партии, тем  более товарища Сталина тогда,  конечно, казались откровением.

      В декабре 1949г. я познакомился  с родственником Бори Шеломанова – его дядей Геной. Было известно, хотя в их семье говорили об этом глухо, что у него большое революционное прошлое.  В 1918 – 1920 гг. он был делегатом 7-го, 8-го и 9-го съездов РКП (б) от царицынской армии, видел и слушал выступления виднейших деятелей партии того времени: Ленина, Троцкого, Сталина, Кирова и других.

      Дядя Гена внешне был малозаметным человеком, но в разговоре с ним чувствовалась несомненная внутренняя значительность. Как-то мы упросили его рассказать о том далеком времени. Согласился он неохотно. Вот его воспоминания.

    «Самыми яркими были выступления Троцкого. Говорил он вдохновенно, грамотно, понятно. На трибуне стоял факелом, зажигая революционностью делегатов. Слушали его внимательно и заинтересованно. Но чувствовалась и некая отстраненность его от солдат и рабочих. Отталкивали интеллигентские манеры, высокомерие и самолюбование. Чувствовался барин». «А Ленин?» - спрашивали мы. «Ленин говорил негромко, с картавинкой, не всегда понятно, длинными речевыми кусками, скрепленными одной мыслью, но очень страстно, самозабвенно, живя только необходимостью быть полезным. Выступая, он как бы отдавался людям. Был особый секрет в его речи – доверительное единство с аудиторией. Каждый, даже тот, кто его не вполне понимал, точно мог сказать про него: «Свой!»

      «Ну, а Сталин?» - спрашивали  мы. Нас поражало, что о Сталине (о Сталине!) он говорил особенно неохотно и как о чем-то второстепенном. «Да, был, да, выступал, но редко. Он ведь был нарком по национальным делам, а эти вопросы тогда не были первостепенными. Говорил Сталин тихо, с сильным акцентом, не владея вниманием аудитории. Его плохо слушали: солдаты в зале ходили, курили махорку, переругивались, ели хлеб с салом…».

      Эта оценка так не вязалась  с нашими представлениями о  действительно любимом и гениальном  руководителе огромной страны, победившей во главе с ним немецкий фашизм, что казалась неправдоподобной.   Тем более в дни его семидесятилетия.

      История самого нашего собеседника  тоже была нестандартной. По его словам, он ушел из активной партийной работы еще в конце 20-х годов, может быть в связи с ранними репрессиями. Жил скромно, нигде не упоминая о своем довольно ярком политическом дебюте. Изучил в совершенстве немецкий и английский языки. Когда началась Великая Отечественная война, ему было 45 лет. Пошел на фронт, служил переводчиком при штабе одного из фронтов. При форсировании Днепра был ранен, еле выплыл. Партбилет и другие документы были утрачены. Вернувшись в строй, восстанавливаться в партии не стал. После войны поселился в Шереметьевке, у родных. Заделался фотографом, ходил по деревням и снимал мужиков и их семьи. Этим жил.

      Мы с Борькой тогда не могли объяснить его внутреннюю оппозиционность. Ведь он защищал советскую власть и в гражданскую, и в отечественную войны,  а оказался вне собственной партии.  Человек он был, несомненно, более значительный, чем форма его существования.  Позже я познакомился с одним высказыванием, которое позволяло хоть что-нибудь объяснить. «Если человек идет не в ногу со всеми, быть может, он слышит другого барабанщика?» А тогда мы с  Борей поняли: Сталин в 1918-1920 годах еще не был таким,  каким мы его знаем теперь. Он рос вместе со своей страной.  «Истина конкретна (по Марксу)», сказал дядя Гена. Мы тогда учились докапываться до сути вещей, ничего не упрощать и не усложнять.

       В то время я прочел книгу «Два капитана». Замечательная книга. Заставляла думать и видеть жизнь в перспективе. «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Это было про нас.

        Жил я у Шеломановых хорошо. Тетя Галя каждый вечер на ужин давала каждому из нас по городской булке и по поллитра молока. Этого хватало. Лежа в темноте, много спорили, рассуждали. К нам прибавилась соседка – дяди Генина дочка – Маечка, девица нашего возраста. Ее положили на большую голландскую печку в глубине комнаты. Она была веселая и добрая. И простая.

      Нередко ребята собирались у  Бориса Рабиновича на веранде  его дома. Общались. Позже это  стало даже традицией. Борис  в какой-то мере был интеллектуальным лидером класса и хорошим организатором.

        Я как-то спросил Алевтину Алексеевну, почему она не в коммунистической партии, хотя на самом деле коммунист? Почему у нее нет личной жизни, а только школьный фронт? Это же интересовало Наташу Беляеву. Алевтина Алексеевна пообещала поговорить об этом. Такой разговор состоялся. Я записал некоторые ее воспоминания и объяснения.

        «Поговорим о жизни. У нас, у учителей, она тесно связана с жизнью школьников. Не может работать чиновник и на другой работе, связанной с людьми. Всю зиму мы, учителя, отбираем по зернышку. Везде – поэзия труда. Вы говорите, что из-за занятости у меня нет личной жизни. Нет, у меня большая личная жизнь, долгая и красочная.

    30-е годы. Первая прибавка зарплаты  учителям. Я  - среди приглашенных в ЦК. Выступали М.И.Калинин, Н.С.Хрущев. А после - концерт. Пел и Козловский, и столько, сколько мы хотели. Романсы прерываются «Каховкой». Родная песня, радость на душе, и казалось, что я не одна, а с коллективом школы, и с этим коллективом надо работать, работать и жить этой работой.

      На демонстрации шли сомкнутыми рядами. Наша колонна – вторая  к Мавзолею, к Сталину. Пройдешь Красную площадь и понимаешь, как мало удалось сделать и что надо работать больше и лучше. 

      Вот после нескольких лет работы я поднимаюсь на сцену Большого театра и в числе 160 человек из 16 тысяч получаю награду за хорошую честную работу.

      Годы войны. Урал. Дочь работает  в шахте начальником смены.  Зять на войне. Внучка на руках. И школа тут же, но не могла же я внучку бросить. 56 градусов мороза – закутаю внучку и везу в школу на санках. А там от своих 400 граммов хлеба отдам 150 технической служащей, она внучку подержит, а я дам уроки и снова домой. 

      Вот видите, все время личная  жизнь переплетается со всей  этой жизнью школьной, и не  знаешь, где кончается одна и начинается другая. И дороги эти чужие ребята, как свои. Жизнь прекрасна! Только честно прожить ее надо. Радость труда, радость других людей, для которых ты что-нибудь сделал, только углубляют личную жизнь. Когда я получила характеристику, что показала себя честным, энергичным и инициативным работником, я обрадовалась более всего слову  «ч е с т н ы м».  Да, я – коммунист, членство в партии к этому ничего не добавит».          

       Мы поняли: главное – это содержание, а не форма. И еще: главное  – это не казаться, а быть.

        Класс жил своей трудовой жизнью. Пришел новый учитель немецкого языка. Интеллигент. Как-то попросил найти его оставленную на школьном вечере шляпу, и при этом сказал с иронией: «Шляпу ниже средней свежести». Кокетство. Язык без языковой практики мне не давался, и этот учитель, как и все предыдущие, мне не помог, хотя преподавал хорошо.

       Людмила Ивановна одобряла нашу  дружбу с Алей, считая эту девочку интересной. Но я замечал, что Людмила Ивановна сама нравится мне все больше и больше. Она напоминала мне густое сладкое непочатое вино. От общения с ней я словно пьянел, становясь эмоциональнее и возвышеннее, чем обычно. Подобное испытывал не только я. Например, Борька Шеломанов. Он даже сочинение о ней написал. Было понятно, почему девчата относятся к ней не так хорошо, как ребята. Интуитивно они понимали, что проигрывают в сравнении с ней. Мы не замечали ее хромоты.

     Позже, вспоминая ее, я написал:  «Глаза грустные и одновременно  сияющие, со слезами и искорками…Она  скромна и незаметна и, вместе с тем, она – собрание всего женственного. Чистая и непосредственная, грустная и веселая, простодушная и мудрая. Уходишь от нее всегда верящим и щедрым».

       За спокойным миром школы в какой-то мере незримо для нас жила страна. Жила и строилась. Регулярно стали ходить электрички до Дмитрова и Лобни. Почти рядом началось строительство аэродрома Шереметьево. Свидетельством роста стало очередное снижение цен. Это стало нормой. Трудностей в стране было много. Послевоенная разруха, огромная армия, которую нужно было кормить, но правительство делало то, что могло улучшить жизнь народа уже сейчас. А главное – выполняло свои обещания.

       Съездил на кладбище. Снег еще не сошел. Обновил железную дощечку с указанием дат рождения и смерти мамы. Уже 4 года без нее.

       Где-то в апреле приехал отец  и завел разговор о предстоящем  выборе профессии. Никакого решения у меня не было. Одни неясные предпочтения. Например, мне хотелось стать геологом.  Думал, что буду ходить по стране, знакомиться с неизведанными местами и людьми.  И ничего конкретного. Алевтина Алексеевна была убеждена, что мне надо идти в МГУ на факультет журналистики, так как у меня хорошо получались школьные сочинения. А отец  предложил мне подумать о врачебной профессии и, в частности, об учебе в Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова в Ленинграде. Я знал, что мой дед был фельдшером, дяди и двоюродные сестры - врачами. То есть, как бы складывалась семейная врачебная династия. Кроме того, врачебная профессия тоже предполагала работу с людьми, чего бы мне хотелось. И, наконец, я, как и отец, должен был стать военным.   Предложение родителей меня увлекло.   Так и решили. Но впереди меня еще ждали испытания.   

         В классе доброжелательно встретили мое решение. В это время все задумывались, в какой из московских Вузов готовиться. Большинство ребят намеревались идти в Станкоинструментальный институт, Боря Рабинович – в Баумановское, а Боря Шеломанов – в медицинский Университет им. Пирогова. У него была льгота – его отец был полярником и работал на полуострове Ямал.

        Послал документы в ВМА им. С.М.Кирова,  съездил в Сталинский  РВК (по месту жительства), прошел  военно-врачебную комиссию и был  признан годным. Приказано было  ждать вызова.

       Время побежало. Приближались выпускные экзамены. Учились, учились и вдруг конец всему! Все стали какие-то ненормальные. Но мы с Борькой, как только лес просох, стали по утрам бегать по лесным дорожкам. Лес голый, только отдельные листочки танцуют в осиннике на ветерке. Воздух  сырой и чистый.  Это заряжало и успокаивало.

      Экзамены проходили в школе  и в здании кинотеатра, что  находился возле поссовета. По  всем предметам я получил отлично.  Правда, экзаменатор по устной литературе несколько критически отнеслась к моей восторженной оценке образов героев русских классиков. Я не согласился с ней.  Наверное, она учла мой возраст и не стала настаивать на своем мнении.

      Тему сочинения я выбрал необычную для себя: по поэме Н.А.Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». А ведь можно было предпочесть свободную тему. Некрасов остался в программе 9-го класса, т.е. был немного подзабыт. Ну что поделаешь, выбрал и выбрал. Написал. Проверил: ошибок нет, и сдал. Обо всех к концу дня сообщили, а обо мне нет. Только на следующий день стало известно, что моя оценка - «четверка». Людмила Ивановна даже почернела от переживаний. Грамматических ошибок действительно не было, но нашли ошибку политического свойства. Я написал: «Крепостное право черным пятном легло на совести русского народа!» Хлестко так получилось! Но ведь не на совести народа, а царизма, если только у него была совесть. В РОНО учителя пытались объяснить, что получилась оговорка, показали десяток моих отличных сочинений, но то, что написано пером, как говорится,  не вырубишь топором. Это означало, что на золотую медаль я претендовать уже не могу. Я переживал больше за Людмилу Ивановну.

       Золотые медали были присвоены  Макарову и Рабиновичу. Серебряные Люсе Банденок и мне. Боря пришел домой и сказал: «Тебе обрыбилось!» Эх, Борька, Борька! Тоже – друг называется. Это он так меня поздравил. На самом деле он просто переживал за себя, ведь ему предстояли вступительные экзамены в Пироговку, и не было известно, поможет ли ему льгота за отца. Поступить в Пироговку считалось сложным делом. А мне, медалисту, жить было  проще. Так он считал.

       Дни после экзаменов тянулись как-то тревожно. Впереди у всех была полоса препятствий. Встречались у школы, бродили по поселку, вечерами провожали девочек на Клязьму, пели песни. Думали о предстоящих трудностях. Боря Рабинович как-то сказал: «Самое важное, кем быть». Это было правильно. Но я подумал и возразил: «Еще важнее, каким быть». Каким прожить всю жизнь. Приезжала мама, посетила дом Шеломановых, рассказала о Люсе и братиках в Евпатории. Они закончили учебу хорошо и перешли в седьмые классы (Саша и Люся) и в 3-й Вовка.

      Наметили выпускной вечер. Это  должно было произойти 26 июня.

       В 12 часов дня в поселке в  большом зале детского сада собрались учителя, выпускники, родители, друзья, руководство района и поселка, шефы из военного института в Хлебниково и просто жители. Выступил Павел Иванович, директор школы, Алевтина Алексеевна. Каждому из нас вручили аттестат зрелости и томик «Биографии И.В.Сталина», книги, только что вышедшей к его семидесятилетию. Поочередно вызвали медалистов и вручили медали. С ответной речью выступил самый остроумный из нас – Макаров. Затем выступил капитан в белом кителе – фронтовик - из военного института (через 17 лет мы с ним встретились в Саратове и лет 10 вместе служили на военно-медицинском факультете. Это был Б.В.Калмыков). Напутственную речь произнес  секретарь райкома партии. Интересно, что он призвал нас не подвергаться панике в трудную минуту, всегда помнить, что мы – советские люди. Насчет паники было непонятно, но запомнилось. Учителя радовались, все обнимались и никак не могли попрощаться.

         А в 6 вечера всем классом собрались в доме Шеломановых. В комнате составили большой стол. Разместили на нем угощение. Было и красное вино. Из учителей к нам пришли Алевтина Алексеевна и Людмила Ивановна.                                                                                                               

      Они еще раз поздравили нас. Просили не забывать школу. А мы спели для них любимые песни, подарили цветы. Через час они ушли. А наш вечер продолжился. Спиртное сильно подействовало на меня, тем более я никогда его раньше не употреблял. Я с ребятами  потащился на станцию и зачем-то с кем-то поехал в Москву. В душе стоял праздник. Не хотелось, чтобы все закончилось. Просидев ночь на Савеловском вокзале, с ранней электричкой я поехал в Шереметьевку, но в пустом вагоне заснул прямо на лавке, и меня разбудил железнодорожник на конечной станции Лобня. Он не ругался, понял, что я переборщил на радостях. От Лобни я за полчаса пешком добрался до Шереметьевки и завалился досыпать праздничный сон на своем сундуке. Детство окончилось, впереди была неизведанная взрослая жизнь.

       Утром к нам с Борькой пришла  Аля Скобелева и, сдвинув столы и стулья, энергично вымыла тряпкой полы и вынесла весь мусор. Почему она приходила, я не понял. Кому-то же из наших нужно было придти. Я провожал ее до школы. Она говорила, без конкретного повода с моей стороны, с укоризной, что я «ничего не решаю до конца, что так я не смогу в жизни добиться чего-то главного».  Точно как два года тому назад говорила мне странница на станции, на которой стоял наш товарный поезд. Мне приятно было, что она пришла, и мне больно было расставаться с ней, но я как бы уже себе не принадлежал. Наваливалось будущее.

       Все закончилось. В Москве меня ждала повестка в военкомат. Получив предписание, я убыл в Ленинград. 

ЛЕНИНГРАД, ВОЕННО-МЕДИЦИНСКАЯ  АКАДЕМИЯ ИМ. С.М.КИРОВА, НАЧАЛО ИЮЛЯ 1950 Г.

     В Ленинграде было жарко. Но Нева оставалась холодной. Поступать в академию было сложно. Оказалось, что каждый второй абитуриент имел медаль за окончание школы. Пришлось сдавать экзамены на общих основаниях.

      За сочинение я получил оценку «четыре». За литературу тоже «четыре» (я не смог ответить,  кто такая была Маргарита из «Фауста» по социальному положению? Сказал - мещанка,  а оказалось – из духовенства). По химии – «четыре». Это уже было на грани неудачи. Проходной балл был 17. Выручил экзамен по физике. Я как-то здорово ответил про Франгоуферовы линии. Экзаменатор сказала: «Не могу не поставить вам отлично». Я уже шел к родственникам, у которых остановился на Выборгской стороне, как вдруг возникло сомнение: что она сказала? Не могу поставить или не могу не поставить Вам отлично? Не возвращаться же! Промучился. Утром следующего дня узнал, что оценка - «отлично».

       Но это было еще не все. Первая в моей жизни мандатная комиссия.

      Помню комнату с занавешенными  окнами в Управлении академии, большой стол, сидящих за ним людей в погонах. Низкая лампа, освещающая нижнюю часть портрета Сталина, как раз – по усы. Черный потолок. Я – на стуле посреди комнаты. Каждому из членов комиссии, наверное, далеко за 50. Главный – маститый полковник с тяжелым взглядом. Задали вопрос об отце. В 1937г. он получил строгий выговор за то, что не поддержал обвинение против своего начальника – якобы «врага народа». Это было на военном заводе, в Москве. На заданный вопрос я ответил, что знаю об этом случае, а также о том, что через год выговор был снят. Хорошо, что отец меня об этом проинструктировал. Темнота комнаты, тяжеловесная таинственность и непредсказуемость давили. А за закрытыми окнами все было залито июльским солнцем, весело бежали трамваи. Эта плита могла раздавить, и не было бы доктора Кириллова.

      Несколько лет спустя я встретил этого маститого политработника в Ленинграде.  Уже уволенный, он с такой же каменной физиономией в неизменном кителе ходил в соседнюю булочную. Он меня не замечал. Вершитель судеб. Мне кажется, я тогда начал понимать, почему коммунист учитель Житникова не вступала в партию, а большевик дядя Гена не захотел в нее возвращаться.  Наверное, все было сложнее.

       9 июля нам объявили о зачислении  в ВМА им. С.М.Кирова и, следовательно,  в кадры Советской армии. Бог  смилостивился, и нас не послали  в военный академический лагерь в Красном селе, а отпустили до 1-го сентября.

      Я на несколько дней вернулся  в Шереметьевку. Наши в это  время еще подавали документы  в институты, а у меня все  трудности закончились.

      Не собирался поступать только  Женя Кузнецов. Считал, что слабо  подготовлен. Алевтина Алексеевна, узнав об этом, попросила меня сходить к нему домой,  поддержать его и ободрить. Я сходил.   

      Ребята порадовались за меня и всем классом проводили на электричку. Пели: «На деревне расставание поют, провожаем мы Мишутку в институт…Едет он на медицинский факультет, медицинский факультет». За окнами электрички уплывала от меня моя дорогая Шереметьевка.

КРЫМ, ЕВПАТОРИЯ, ИЮЛЬ- АВГУСТ 1950 ГОДА

      В Евпатории меня не ждали,  думали, что я останусь в Ленинграде. Тем радостнее была встреча.  Саша и Вова скучали обо мне. И Люся – тоже. Им казалось, что я уже взрослый и самостоятельный. Я приезжал из столицы. На самом деле, я мало что добавлял в их жизнь.

       Июль. Сбор абрикосов. Плоды крупные,  сладкие. Падая с деревьев, они  раскалывались на две половинки. Объедение. Варили варенье впрок на зиму. Приходилось покупать много сахара. Здорово было после холодного Ленинграда оказаться в абрикосовом раю.

      Купались в море. Вода, особенно  в утренние часы, была прозрачной, и мы ныряли навстречу друг другу с открытыми глазами, издалека наблюдая за маневрами встречного ныряльщика. А потом грелись в горячем песке.

      Вечерами, взбираясь друг на друга,  лазили через высокие санаторские  заборы, сделанные из ракушечника,  чтобы посмотреть кино.  Кинофильмы показывали отдыхающим каждый вечер прямо под открытым небом. Лазила с нами и Люся. Продирались через заросли кипарисов и занимали лучшие места на скамейках. Смотрели «Знак Зорро», «Багдадский вор» и другие увлекательные фильмы. Обратно можно было выйти и через ворота.

      Санатории восстанавливались и  строились. Возводились и жилые  дома для работников здравниц. Реконструировался и рынок. Вводился  в строй морской порт. Корабли  ходили в Севастополь. В хорошую  погоду из евпаторийской бухты  был виден далекий мыс, за которым и находилась эта военно-морская база.

      По городу ходили необычные  маленькие трамвайчики, сделанные  как будто для детей.

      По договоренности в Евпаторию дней на 20 приехал и поселился на улице Кирова, недалеко от нас, Боря Рабинович. Он поступил в Бауманское техническое училище и уже был свободен. Он приходил к нам и каждое утро выпивал поллитра молока. Молоко мы покупали в деревне, и оно было свежее. На Боре были белые курортные брюки и футболка - бобочка. В жару мы с ним и Сашкой пили холодное пиво. Я пиво раньше не пил, оно казалось мне соленым и невкусным. Но он говорил, что «пиво – это живые витамины» и что оно необыкновенно полезно.  Он говорил это так авторитетно, что нам казалось, что витамины находятся прямо в пенных пузырьках. Вообще все, что говорил Боря,  было солидно и не подвергалось никакому сомнению. Чаще всего, так и было.

     У нас дома гостила и Люба. Ей только что исполнилось девятнадцать лет. 21 августа я вспомнил про маму. В этот день исполнялось 4 года со дня ее смерти. Поздно вечером легли, как всегда, под абрикосами. Я лежал, грустил-грустил, разревелся и уткнулся Любке в плечо. Разрыдался. Все, что было связано с мамой, встало перед глазами. Любка, как и тогда, четыре года назад, в деревне Троицкое, когда мы вместе ждали горького сообщения от почтальона, успокаивала меня, как могла. А Люся сидела рядом с нами молча, тоже страдала, переживала за меня, стеснялась, не имея возможности хотя бы напомнить о себе. В отличие от нас, она считалась маленькой.  Ребята спали. На следующий день на сердце у меня было тоскливо, и от слез болела голова. Я напомнил Саше и Вове об этой печальной дате. В то время я написал стихи с обращением к маме.

Помню неуютную палату,

У окошка белую кровать,

Столик  с фотокарточками, вату

И твою улыбку помню, мать.

Помню, как любовно обнимала,

Как смотрела с ласкою в глаза,

И дрожала  тихо, замирала,

На щеке горючая слеза.

Помню, как бессильно ты лежала,

Сердце  птицей билося в груди,

Как глазами  долго провожала

И шептала  мне «Не уходи».

      И позже, в декабре этого  года, уже в Ленинграде, я еще раз в стихах вернулся к ней.

Хмурый  декабрьский вечер,

Тучи  над серой Невой.

Грустно, хочется встречи,

Дружески  чистой, простой.

Мамочка, милая мама,

Что тебе стоит, приди,

Теплой шалью укрывшись,

Рядом со мной посиди.

Взглядом  одним ты успеешь

И пожурить, и обнять,

 И  без расспросов сумеешь

Все в  моем сердце понять.

     Уезжали из Евпатории в Москву  мы вместе с Люсей. Отцу пришлось везти нас на командирском газике до станции Сарабуз, расположенной южнее Джанкоя, так как мы опоздали на поезд. Станция больше напоминала полустанок. Вокруг была степь. На запасных путях стояло несколько пустых товарных вагонов.

      Подошел поезд из Симферополя.  Мы попрощались с папкой, сели  в купе и поехали. Какое-то время мы с Люсей были вдвоем. С ней было спокойно. Она не трещала, как многие девчонки. Заботилась о нашем пропитании, с собой нам мама дала кучу продуктов. Ехали и смотрели на проплывавшие мимо места. Проезжали Сиваш, станцию Красноперекопск. Ландшафт был однообразен.  Люся по моей просьбе читала стихи Лермонтова и других поэтов. Оказалось, что она знает их наизусть. Вообще она выросла. Там, в Евпатории, я этого не замечал. Она показалась мне очень милой. На висках волосики у нее завивались. Это называлось «завлекалочки». А глаза были серые. Вроде бы я все это видел сто раз и раньше, но не замечал. Она была такая здоровенькая и крепкая.   Почти девушка. Ей было 13 лет. Пока ехали, я сочинил стихи и подписал: «Людмилке Г.».

Белые березы.

Солнце ласково смеется,

Плещет  море синее,

Серебристой дымкой вьется

Гор далеких  линия.

Только  мало манит море,

Надоела даль степная,

Разобраться, в том лишь горе,

Что сторонка не родная.

Теплый  вечер, море, розы,

Тихие аллеи.

Вспомнишь белые березы,

На душе светлеет.

       Сестренку я благополучно довез  до дома.

ЛЕНИНГРАД, КОНЕЦ АВГУСТА 1950-го ГОДА

     Два дня в Москве и - в Ленинград. Посмотреть город на Неве не удалось, так как нас тут же одели в курсантскую форму, разместили в общежитии на Боткинской улице. На кафедры и в столовую водили строем. Ставили в наряд дежурными по курсу и даже в караул. Первыми предметами были биология и нормальная анатомия. Пришлось учить латынь.  Началось суровое, взрослое время. Уставали очень. Появились новые друзья: Саша Шугаев, Сережа Мустафин, Игорь Стримовский, Юра Филимонов. В увольнение нас впервые пустили только на ноябрьские праздники. Тогда-то я впервые и увидел Ленинград. С отцом и мамой переписывались: ребята в Евпатории учились нормально и были здоровы. Переписывались и с друзьями, оставшимися в Шереметьевке: с Борей Рабиновичем, с Алей,  Майей, Наташей Беляевой и Тамарой Еськовой, а также с Людмилой Ивановной. 22 из 23-х наших одноклассников сходу поступили в разные Вузы Москвы. Шура Карпезина и Сивоплясова пошли в педагогические институты - по стопам наших учителей. Вот какой была наша Шереметьевская средняя школа!

      У всех у нас началась новая, взрослая, разная, но во многом похожая жизнь. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

       4 года жизни после войны. Срок небольшой, а какой богатый. Как расширился круг друзей, как мы выросли за это время! Не только мы, а вся наша огромная страна. Победа в тяжелейшей войне разбудила могучие силы народа. Советская власть организовала и направила эти силы. С нами и как бы впереди нас были фронтовики, родители и учителя. Мы, дети войны, не остались в долгу перед ними и перед нашей Родиной, подтвердив это всей своей жизнью.

       Прошло 60 лет. Умер Сталин, умерли наши родители. Алевтина Алексеевна умерла еще при советской власти, когда ей было около 90 лет, и именно 1 сентября, так что ее хоронила вся школа, в том числе первоклашки. Похоронена на Шереметьевском кладбище. Там же покоятся  многие наши одноклассники. В живых нас осталось человек десять, все старше 77 лет. Созваниваемся, переписываемся, встречаемся. Нас, мальчиков и девочек той войны, объединяет память о нашей великой стране, нашей школе, общей юности и результатах нашего труда. У всех нас есть дети и внуки. Им жить. Жаль только, Родины не стало. У нынешней власти не в почете память о советском времени, а значит и память о наших родителях и учителях. Смены этой памяти нет. Тем важнее эта книга. Память о правде прошлого, запечатленная юношескими сердцами, в наши дни становится оружием.

      Впереди - 65-ая годовщина  Победы в Великой Отечественной войне и шестидесятилетие окончания нами  Шереметьевской  школы. Мы – участники и ровесники Победы! Возьмемся за руки, друзья!
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Кириллов  Михаил Михайлович
 

Редактор  Кириллова Л.С.

Верстка и дизайн Миронова А.А

.

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

(воспоминания)
 
 
 

Художественно-публицистическое издание
 
 

Подписано к печати  3 мая 2010г.

                                                                                                                                                                               

Формат 60х84  1/16  Гарнитура Times New Roman.

Бумага  офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.

Тираж 300 экз. Заказ №

Отпечатано  в ООО «Фиеста – 2000»

410033, Саратов,  ул. Панфилова, корп. 3 А.

Тел. 47-96-08